– Ты мог бы сказать мне это до того, – с горечью повторяла я в ответ на его издевки.
Тогда он обнимал меня и говорил, что ни за что на свете не стал бы мешать этому бредовому опыту, отчего я невольно смеялась. В конце концов он все же признался мне, когда мы пили в его баре на другой день после моего возвращения, что и сам не раз предпринимал попытки «поиска», когда ушла мать Ноя.
– Я хотел уехать в Индию, – поведал он, заказав еще по одной. – Я и правда уехал бы в Индию, не будь Ноя.
– Это все-таки посерьезнее, чем уехать в отцовский загородный дворец…
– Это то же самое, Жен. И потом, Индия… Что может быть банальнее? Меня бросили, я ищу себя, я уезжаю в Индию?
Я задумалась. Это и правда был старый штамп и посылка множества романов посвящения (юноша, разочаровавшийся в жизни, в любви или в западном обществе, уезжает в Индию и возвращается оттуда другим человеком), но мотивация мне была хорошо понятна. Это далеко, где-то на другом конце света, это, в сущности, другой мир. Я представила, как брожу по покрытым грязью после муссона улочкам Мадраса, за тысячи километров от всех привязанностей, сетью опутавших мое сердце, но тут Никола сказал:
– Кончай воображать себя в Индии, Жен, – за что тут же получил тычок в плечо.
– Я могла бы уехать в Антарктиду, – предложила я.
– Или остаться здесь и заняться музыкой. Что я и сделал. Разумеется, потому, что у меня не было выбора, но в конечном счете это лучшее, что я мог сделать.
– М-да, – ответила я, не очень убежденная. Но, в сущности, ничто не могло меня убедить с тех пор, как ушел Флориан. – Мне бы хотелось… ты знаешь. Чуда. Чудесного лекарства.
– Я знаю, – кивнул Никола.
И мы чокнулись. Катрин присоединилась к нам позже, после спектакля, который, как я и ожидала, имел очень благосклонную прессу. Катрин так возбудилась от того, что о ее постановке наконец заговорили, что была просто на седьмом небе. Я гордилась ею, и мы провели остаток вечера за разговорами о пьесе и о ее будущем. Последнее представление должно было состояться послезавтра, и Катрин жаждала возобновить спектакль «в Монреале или на периферии», на что Никола, не удержавшись, заметил: «Надо бы дать пару представлений в Восточных кантонах… говорят, там полно изнывающих от безделья девиц, которые наверняка будут рады…» Он не смог закончить под градом тычков, которыми я осыпала его, смеясь. Рассмеялась даже Катрин, и я воскликнула притворно плачущим голосом:
– Кэт! Если даже ты издеваешься над моим поиском духовности, что мне остается, а?
– Извини, – ответила Катрин. – Я смеюсь… Мы смеемся, но…
И мои друзья провозгласили хором: «Это потому, что мы тебя любим!»
– Значит, я тоже имею право смеяться? – спросил Максим. Я покосилась на него, старательно не понимая намека, который можно было услышать в этой фразе. Это он – конечно же! – повел меня на блошиный рынок, чтобы отвлечь, но еще и потому, что, как он уверял, мне непременно нужна новая мебель. Тот факт, что на блошиных рынках, по определению, продается все, кроме новой мебели, его не остановил: я могла, по его словам, создать себе новый интерьер примерно за четырнадцать долларов.
– Без обид, – сказала я, вспомнив его квартиру, похожую на лавку старьевщика, – но я не уверена, что у меня есть вкус к разрозненной подержанной мебели.
Я вспомнила кондоминиум, где мы жили с Флорианом, – его четкие линии и авторскую мебель, – может быть, это и есть мой «стиль»? Флориан мыслил пространствами, он творил их, как другие творят музыку или картину. В квартирах, где я жила одна, до того как его встретила, никогда не было прекрасной гармоничности кондоминиума. В них открывалась взгляду более или менее удачная мешанина мебели, унаследованной от родителей, купленной в Икеа, и вещиц, найденных в маленьких бутиках и казавшихся мне высшим шиком в плане дизайна, что в дальнейшем Флориан систематически опровергал.
Катрин всегда терпеть не могла обстановку нашего кондоминиума. Ей, как и всем, нравился свет, вливавшийся в многочисленные и умело расположенные окна, но ей было, как она утверждала, не по себе среди всего этого светлого дерева и кресел, в которые просто не решаешься сесть из страха испортить вид своим жалким присутствием.
– У вас недостаточно грязно, – говорила она, проводя пальцем по девственно-чистым каменным стойкам и белоснежным стенам. – Холодно как-то.
Я понимала, что она хочет сказать, но из гордости и из любви к Флориану возражала ей. И потом – я любила эти комнаты, полные света, любила нашу большую спальню с огромной кроватью без спинки. А больше всего я любила простор. Куда ни кинь взгляд – все, казалось, дышало. Это было, подумалось мне, когда мы ходили между стендами блошиного рынка, полной противоположностью квартире Максима. «Слишком продуманно», – говорила Катрин, а я как раз любила эту продуманность, эту мысль, видевшуюся за каждой гармоничной перспективой. Но мысль была не моя, и я никогда не заботилась о перспективах, пока не встретила Флориана.
Мы остановились перед старым лакированным секретером, бока и ножки которого были украшены изящной инкрустацией. Я провела рукой по чувственному изгибу и не удержалась от улыбки, ощутив под пальцами твердость светлого дерева. Мне представилась картина: мой компьютер стоит на откидной доске, бумаги аккуратно разложены по ячейкам, и я сосредоточенно работаю. Я подняла голову и посмотрела на Максима.
– Не так плохо для подержанной мебели? – сказал он.
Я только кивнула: гордость не позволяла мне сразу признать его правоту.
– Знаешь, – продолжил он, – я не эзотерик ни на грош, но иной раз и правда мебель нам что-то говорит.
– Как все тут у вас?
– О’кей, – кивнул Максим, улыбаясь. – Может быть, я и правда слишком много слушаю старую мебель, когда прогуливаюсь по блошиным рынкам. Но не говори мне, что ты не представляешь, как писала бы за ним.
Я робко покосилась на цену секретера.
– Четыреста девяносто пять долларов? – ошеломленно шепнула я Максиму.
– Это прекрасная вещь!
– Да, но четыреста девяносто пять долларов?
– Мне нравится, как ты упираешь на слово «долларов», как будто именно это тебя возмущает. А ты думала, цены здесь в чем, в старых франках?
– Это было бы легче… Но я думала, что на блошиные рынки приходят за выгодными покупками.
– Такого добра тут полно, – сказал Максим. – Ты же видела стенды? Четыре колпака для колес за десять долларов, шесть за двенадцать.
– Для твоего знаменитого шестиколесного танка?
Так мы смеялись, стоя рядом с чудесным секретером, когда подошел продавец, маленький старичок лет на вид ста двадцати, согнутый под углом девяносто градусов.
– КРАСАВЕЦ, А? – крикнул он в самое ухо Максиму. Слух у него, очевидно, сдал одновременно с позвоночником. Максим улыбнулся ему и кивнул.
– Кажется, ваша супруга положила на него глаз, – добавил старичок, по-прежнему не глядя на меня.
– Она находит, что это дороговато, – ответил Максим.
– Что? Нет!
Мне стало так неловко и неудобно, как будто Максим спустил перед старым продавцом штаны. Но тот только вытянул шею и озадаченно поднял брови: он не слышал ни слова.
– ДОРОГОВАТО! – повторил Максим, не обращая внимания на мои тычки.
– Ну что? – тихо спросил он меня. – Если ты его хочешь, надо торговаться…
– Я не люблю торговаться. Мне неудобно.
– Не смеши меня. Мы на блошином рынке, Жен. Предоставь это мне.
– Нет…
– Может быть, ты его не хочешь? Если не хочешь, тогда сваливаем.
Старичок пытался посмотреть на нас и, главное, расслышать, что мы говорим, и испускал душераздирающие вздохи, давая нам понять, что с такими покупателями нелегко иметь дело. Максим взглянул на меня, словно говоря: «решайся», и я повернулась к секретеру. Дерево, отливающее золотом и рыжиной, весело поблескивало на солнце, и я представила себе, как он, в маленькой светлой комнате, которую я облюбовала под кабинет, каждый день побуждает меня работать. Глупо, но мне подумалось, что будет легче писать хорошие вещи, если поставить компьютер на хорошую мебель. Но все же я ответила Максиму:
– Да, но это дорого…
– Слишком дорого? Так дорого, что тебе нечего будет есть?
– Нет, но…
– Что тут сложного, Женевьева: ты его хочешь или нет?
Я метнула на него недобрый взгляд. Его «что тут сложного» немного обидело меня, потому что подразумевало, что глупо искать сложности там, где их нет, но ведь Максим прекрасно знал, что для меня это сложно, как и вообще жизнь. Однако он был прав: что тут сложного? Я не страдала глубоким психологическим пороком, не была (уж совсем) мазохисткой, могла назвать себя относительно умной, и к чему мне было усложнять себе жизнь на пустом месте, если только не из желания порисоваться? Мне вспомнилось, как Катрин кричала, поднимая стакан с вином: «Ненавижу функциональных женщин, чтоб они сдохли!», и как мы с ней радовались тому, что мы раздолбайки и горды этим. Мы уподоблялись моему отцу с его «тэ-а-аа-тром», мы наивно блефовали, пытаясь пустить пыль в глаза, а между тем никто не обманывался насчет нашего истинного лица. «Не пора ли сменить пластинку?» – спросила я себя и заорала Максиму и старичку:
– ДА, Я ЕГО ХОЧУ!
Через полчаса сын старого продавца, которому было не меньше семидесяти, помогал Максиму затащить секретер в мини-фургон, который тот взял напрокат для такого случая. («Всегда надо быть готовым, когда идешь на блошиный рынок», – объяснил он мне, когда мы ждали очереди в прокатной фирме.) Они со старичком наперебой выкрикивали цены добрых двадцать минут и в конце концов сошлись на двухстах пятидесяти, что поразило меня до глубины души.
«Это же полцены!» – прошептала я Максиму. Я была одновременно впечатлена его умением торговаться и расстроена за старичка, потерявшего двести сорок пять долларов. Максим в ответ лишь подмигнул мне и достал огромную пачку двадцаток («Всегда надо быть готовым»).
– Что ты делаешь? – спросила я.