Жюли, видно, давно смирившаяся с этой моей комедией, и бровью не повела. И я продолжала в том же тоне:
– И… я как будто боюсь сказать, что мне лучше, потому что какая-то часть меня думает, что это ненадолго и…
– Перебью тебя сразу, – сказала Жюли. – Эта «часть тебя», о которой ты говоришь… что это?
Я обескураженно выдохнула «уф-ф-ф» и чуть не ляпнула: «Есть же предел самокопанию?!», но сказала другое:
– Это осторожная часть, я полагаю. Слегка страдающая паранойей…
– Та, что предпочитает ждать худшего, а не надеяться на лучшее?
Я задумалась над тем, что сказала Жюли, и одобрительно поджала губы.
– Именно так, – сказала я и добавила: – Ну и дура же эта часть! – чем насмешила Жюли. – Сложно устроены люди, да?
– Мне повезло! – воскликнула Жюли. – Иначе я бы не зарабатывала ни гроша.
Я тоже засмеялась. Мне захотелось пригласить ее выпить, посидеть с ней на одной из террас, переполненных пьяными от весны посетителями, и поговорить в кои-то веки о ней. Я вышла из ее кабинета в еще лучшей форме; определенно, Жюли Вейе была профессионалкой в поднятии духа, а не просто психологом. Она сказала мне пару банальностей, которые я хотела услышать («Может быть, тебе станет похуже в какой-то момент, но так и должно быть, просто нужно время»), и, как всегда, – одну-две очевидные истины, поразившие меня своей глубиной («Ты не обязана постоянно думать о счастье, чтобы жить. Наоборот…»). Она разговорила меня о моих тревогах и о той части меня, которая отныне официально именовалась «дурой», которая не могла не ждать, что ей на голову упадет тонна кирпичей, из страха не заметить, как тонна кирпичей падает ей на голову.
Еще мы поговорили о жестокой и завораживающей природе несчастной любви и о том, что оплакиваем мы сначала потерю человека, потом потерю самой любви и только потом – потерю несчастья: единственного, что в конце этого пути остается нам от утраченной любви.
Я, со своей стороны, не переставала любить Флориана, и все мои грезы наяву по-прежнему были о его возвращении, но я больше не была уверена, что действительно его жду, и, удивляясь своему смирению, грустила. «Уже?!» – хотелось мне спросить. И я не могла понять, что я предаю – Флориана, память о нас двоих или несчастье, ближе которого у меня не было спутника долгие недели.
Три дня назад я попросила Никола и Эмилио пойти к Флориану и забрать мою мебель, которая еще оставалась там. В последние недели я живо обменивалась мейлами и сообщениями с тем, кто стал моим «бывшим», но видеться с ним боялась, боялась потерять голову и мое шаткое равновесие. И еще я боялась, что, увидев его лицо, такое любимое и такое знакомое, перестану чувствовать эту тягу к Максиму, от которой мне было так хорошо. Никола и Эмилио любезно выполнили мою просьбу и, вернувшись, сказали, что Флориан спрашивал обо мне. Этот факт я предпочла проигнорировать. Я также не спросила их, там ли чертова хипстерша или ощущается ли ее присутствие в кондоминиуме, который так долго был моим домом.
Но, обнаружив нехватку кухонных ножей и принтера, я очень обрадовалась: у меня еще осталась связь с Флорианом, зацепка в его жизни. Смешная зацепка, но мне она показалась до того бесценной, что даже стало немного страшно, и я написала Флориану и спросила, когда могу зайти все это забрать и вернуть ему ключи, которые по-прежнему находились у меня, прожигая карман моего пальто.
«Когда хочешь, – ответил он. – Я вынесу все в прихожую, а ключи оставь на стойке».
Я чуть не плакала, читая эти слова, с ужасающей ясностью говорившие, что между нами в самом деле все кончено. А Флориан – было ли ему тяжело их писать? Я достаточно хорошо его знала, чтобы догадаться, что он долго размышлял над формулировкой и остановил свой выбор именно на этой, потому что она была единственно честной: все кончено и пора перестать питать иллюзии.
Я показала это письмецо Катрин, которая посмотрела на меня с печальной гримаской и крепко обняла, а Ной тем временем, стоя рядом, говорил: «Вот нам тебе никогда не придется отдавать ключи, Жен», – почти рыцарским тоном.
– Когда пойдешь? – спросила меня Катрин. Я зашла к ней перед визитом к Жюли Вейе на ланч с обильными возлияниями и заодно дала указания Никола, который обещал заняться вином и коктейлями на моем новоселье.
– Завтра, – сказала я. – Завтра все будет сделано.
Я хотела было пойти туда после психотерапевта, чтобы новоселье стало настоящим началом новой жизни: Флориан и наша история остались позади, а мои ножи заняли место на новой кухонной стойке. Но я струсила: мне не хотелось ничем омрачать этот солнечный день и мою бившую ключом энергию.
– Я пойду с тобой, – пообещала Катрин, и я, кивнув, удалилась легким шагом. Завтра, повторяла я про себя. А сегодня будем праздновать, пить и встречать новую жизнь.
Пили много, что да, то да!
Человек пятнадцать в большой сдвоенной комнате моей новой квартиры болтали со стаканами в руках, греясь в лучах солнца, на том самом ковре, который мы с Максимом так хорошо обновили неделю назад. Тут были мои родители, Жозиана и Одреанна, которая находила мою квартиру, мой квартал и даже мою жизнь самыми «классными» на свете.
– Типа это точно, что, когда мне исполнится восемнадцать, я буду жить на Плато? – спросила она уже раз двадцать, а отец в ответ поддразнивал ее, говоря, что купит ей к совершеннолетию прекрасный кондоминиум у станции метро «Монморанси». Моя мать смотрела на них, снисходительно улыбаясь, и с тревогой косилась на розовые стринги, выглядывавшие из-под джинсов Одреанны: эта деталь женской одежды явно вызывала у нее недоумение.
Расположившись за кухонной стойкой в углу большой комнаты, Эмилио и Никола смешивали невероятные коктейли (бейлис, водка и мятный ликер у Никола, текила, мелисса и мякоть манго у Эмилио), которые никто, раз попробовав, не хотел пить, и стаканы так и копились на стойке. Только домовладельцы, идеальная пара, – вежливость не всегда идет на пользу! – потягивали их с одобрительными минами, которым никто не верил.
– Как ты думаешь, через сколько времени Эмилио начнет клеить женщин? – спросила меня Катрин.
– Уже начал, – ответила я, указав подбородком на Эмилио, который воспевал идеальной жене моральные и политические добродетели своей страны.
– Он вправду думает так, как говорит? – спросила моя мать, подойдя к нам со своим неизменным полстаканом вина в руке.
– Я бы сказала, что да, – ответила я. – Вообще-то, я думаю, ему так хочется в это верить, что он верит.
– Вот как, – сказала мать. – Не он первый, не он последний выдает желаемое за действительное, а, девочки?
Мы с Катрин уставились на нее удивленно. Сами-то мы прекрасно понимали, что большую часть жизни убеждали себя, будто состоялись, хотя состоялись лишь наполовину, но у меня в голове не укладывалось, что моя мать, которая несла свою безмятежность по жизни, как факел, признает, что тоже иной раз сомневается в своей искренности.
– Это, должно быть, вопрос поколения, – добавила мать, тем самым подтвердив, что ее комментарий относится к нам, а ни в коей мере не к ней.
– А с вами этого никогда не случалось? – спросила Катрин. Я незаметно ущипнула ее за ляжку, отчего она преувеличенно вздрогнула.
Мать, разумеется, ответила «нет», вся лучась внутренним покоем и злоупотреблением книгами по искусству дзен. Я снова ущипнула Катрин, чтобы она не вздумала продолжать спор, и попыталась отвлечь ее, заметив, что чары Эмилио, искренни они или нет, работают. Идеальная жена, с блестящими глазами и порозовевшими от выпитого щеками, сияла улыбкой и с увлечением расспрашивала Эмилио об изумительной культуре его родины. Мы понаблюдали за ними, пока моя мать не заявила с понимающей улыбочкой: «Ну да… все мы когда-нибудь клевали на удочку краснобаев, верно?» На другом конце комнаты мой отец вовсю очаровывал Максима и еще двух моих друзей, которые были явно покорены его энергией и заразительным хорошим настроением.
Я одобрительно похлопала мать по спине и подошла к ним. Некоторых из моих друзей я видела в первый раз после «событий». Два месяца мой мир ограничивался Катрин и Никола, к которым позже добавился Максим. Я была рада увидеть другие лица после такого долгого перерыва. Теперь они смотрели на меня как на выжившую после смертельной болезни и были довольны, что я в прекрасной новой квартире, в отличной форме и как будто совсем оправилась.
– Не думай, что все так просто, – сказала я Франсуа, старому университетскому другу. – Я провела недели в слезах и соплях.
– По тебе не скажешь, – ответил он. – Ты… ты просто сияешь!
И я заворковала, как девчонка. Кое-что немного смутило меня: несколько друзей, расцеловавшись со мной и осведомившись о моем самочувствии и моем сердце, сразу сказали, что им никогда особенно не нравился Флориан. Слишком холодный, слишком сдержанный, слишком высокомерный, объясняли они, а мой отец подливал масла в огонь, имитируя – весьма приблизительно – его акцент.
Я быстро свернула этот разговор и пошла за бейлисом с водкой и мятным ликером: мне было грустно и почти обидно. Неужели люди искренне верят, что делают правильно, когда столь настойчиво твердят мне, что человек, которого я так любила и все еще люблю, того не стоит? Наверное. Но я была немного сердита на них, в основном потому, что мне от этого хотелось со всех ног кидаться защищать Флориана. Максим подошел ко мне у барной стойки и незаметно приобнял за талию, взглядом спрашивая, все ли в порядке. Его забота, участие и деликатность были таким бальзамом на сердце, что мне захотелось его поцеловать. Но я сдержалась, опасаясь комментариев отца, и только посмотрела на него с такой улыбкой, что мать две минуты спустя попросила представить ей моего нового любовника.
А мой новый любовник уже хохотал во все горло над сальными шутками отца.
– Слушай, отец у тебя замечательный, – сказал он мне, когда я подошла.
– Да, я знаю… он так действует на мужчин за тридцать.
Я повернулась к отцу: