– Я не могу, – ответила я так жалобно, что сама поразилась – это было уж чересчур. – Я ужинаю с Катрин и Никола, он познакомит нас со своей новой подругой. Это важно для него.
– Я понимаю, понимаю, – сразу согласилась мать, наверняка с облегчением.
– Но мне бы очень хотелось, правда. Это бы меня отвлекло.
Повисла пауза. Моя фраза предполагала, что мне желательно отвлечься, значит, то, о чем я думаю сейчас, мне неприятно, значит, у меня тяжело на сердце, и значит, об этом надо поговорить. На меня накатила жалость к матери.
– Мы еще как-нибудь сходим, – сказала я. – А что за пьеса?
Я прямо-таки почувствовала, как размяк телефон от облегчения моей собеседницы. Несколько минут она говорила о пьесе и исполнителях – об этой постановке Катрин вопила уже несколько недель по той простой причине, что безуспешно пробовалась на одну из второстепенных ролей.
– Знаешь, – вдруг сказала мать, видимо, решив покончить со скользкой темой, которую нельзя было совсем уж замолчать, – ты ведь можешь тянуть, сколько захочешь. Скажи этим двум мужчинам, что тебе нужно время для себя.
Пресловутое «время для себя». Наркотик моей матери.
– Мам… не могу же я сказать двоим, чтобы они меня ждали.
– Почему нет?
– Да ну! Кто я такая, чтобы просить двоих мужчин отойти в тень, пока я буду думать?
– Ты женщина, которую они любят.
– Нет! Нет! Какой ужас… не говори так… – Я уткнулась лбом в клавиатуру компьютера.
– Почему это ужас? – спросила мать.
– Большая ответственность, мама, слишком большая ответственность. Ты же должна это понимать, правда?
Я была убеждена, что автаркия моей матери, ее склонность к безбрачию и одиночеству объясняются, по крайней мере отчасти, страстным желанием избежать любой ответственности, которую предполагает жизнь в паре, – и любовь.
– Боже мой, девочка моя… по-твоему, это так тяжело, когда тебя любят?
– Я этого не говорила… а вообще-то… ты ведь тоже так думаешь, разве нет?
Я ожидала, что мать решительно запротестует, но она, ни секунды не поколебавшись, ответила:
– Да. На меня это всегда давило, но я этим отнюдь не горжусь, Женевьева.
Я была ошеломлена. Признание слабости? Со стороны моей матери? Я промычала полувопросительное «х-мм», чтобы услышать продолжение.
– Я научилась мириться с этим, – сказала она. – Так я устроена и принимаю себя такой, какая я есть, но… но ты – другая, деточка.
Деточка? Даже в детстве мать не называла меня так. Я машинально взглянула на определитель телефона, чтобы убедиться, что говорю именно с Мадлен Борегар, моей родительницей.
– Твой отец… – продолжала мать, – у твоего отца масса недостатков, но он умеет быть любимым. – Она засмеялась. – Может быть, даже слишком. Ты пошла в него. И в этом, надеюсь, ты тоже на него похожа.
Я была слишком ошарашена этими откровениями и новым для меня статусом «деточки», чтобы сосредоточиться на моей проблеме.
– Но мама… почему же… почему ты никогда…
– Да потому, что мне в самом деле так лучше, – ответила она без тени горечи. – И потом, я слишком закоснела. И пусть! Все правильно. – Она говорила совершенно искренне, это было очевидно. – Но ты – не такая. И не жди, когда тоже закоснеешь, потому что к тому времени наживешь себе массу комплексов и не будешь счастлива. Ты – нет.
Я огляделась вокруг в тщетной надежде, что мой отец или Катрин вдруг материализуются в комнате, чтобы я смогла поудивляться с ними вместе. Но был только Ти-Гусс, таращившийся на меня с подлокотника кресла, и я состроила ему ошеломленную рожицу, чтобы хоть с кем-то разделить свой шок.
– И все-таки, – продолжала мать, – дай себе немного времени. Маленькую передышку. Если эти парни неспособны ждать, так, может, они и не стоят того, чтобы так изводить себя?
– Мам! – выговорила я наконец. – Это как-то слишком мудро!
– Это что – «ирония»? – Я так и услышала кавычки, в которые мать заключила слово «ирония», как будто речь шла о новомодном изобретении, в которое она не верила.
– Нет… Нет, это не ирония. Ты права, вот и все. Но я…
– Но ты не можешь опомниться, а? – Она говорила насмешливым тоном – растерянность дочери ее явно очень забавляла.
– Честно говоря, я немного удивлена. Не в плохом смысле.
– Ладно. Так ты поговоришь с ними?
– Нет! Нет, потому что, хоть я и знаю, что это надо сделать, я просто-напросто трушу.
– Вот видишь, ты дочь своего отца, – сказала моя мать – или лукавый инопланетянин, похитивший мою мать и занявший ее место. Я засмеялась – сказано было хорошо.
– Серьезно, – сказала я, перед тем как повесить трубку, – я бы с удовольствием сходила с тобой в театр как-нибудь.
– Я тебе позвоню. Удачи, дочка.
– Угу. Спасибо, мама.
Я положила телефон, вконец растерявшись от этого сюрреалистического для меня разговора. Мою мать подменили?! Или она наткнулась, наконец, после стольких лет чтения, на буддистского монаха, чьи советы имеют применение в реальной жизни? Или отец с ней поговорил? Он-то по-прежнему твердил мне, что надо поставить крест на обоих и найти себе «славного паренька, который стоит двумя ногами на земле, и чтобы любил гольф», из чего я быстро заключила, что он ищет прежде всего идеального зятя для себя, а уж потом мужчину для меня.
Я хотела было позвонить отцу и спросить, какие еще у него требования к будущему зятю, но тут пришла Катрин.
– Хелло-о-оо? – донесся ее осторожный голос.
– Иду! – крикнула я. – Иду-иду-иду.
Я направилась в прихожую. Катрин, видно, находившая, что это очень смешно, была еще за дверью, просунув в щель только одну руку – руку, в которой была зажата бутылка водки.
– Ладно, хватит дурачиться, – проворчала я, взяв бутылку. – Я не кусаюсь.
Медленно показалась голова Катрин, наклоненная под забавным углом, и я улыбнулась. «Хоть на что-то сгодились твои курсы мимики», – сказала я. Лицо ее превратилось в комичную маску разочарованного Пьеро, и она вошла.
– Как ты? – спросила она.
– Слушай… я только что говорила с матерью, и… она сказала мне много важного.
– О боже. Ты собираешься заниматься тай-чи в парке? Жен, ты уж предупреди меня, если начнешь заниматься тай-чи в парке, мне надо психологически подготовиться, что у меня в лучших подругах будет пожилая особа.
– Не собираюсь я заниматься тай-мать-его-чи… Не беспокойся. Но… она спросила, почему мне так трудно быть любимой, и…
Катрин присосалась к горлышку бутылки и, только оторвавшись от него, закричала:
– Надо! Выпить! Чтобы пережить очередную серию твоей окаянной эпопеи! Р-Р-РРР!
– Ладно! Ладно! Хватит! – Я попыталась выглядеть обиженной, но рассмеялась. Открыв бутылку, я приготовила нам два мартини. – Пей, пока можешь, а? Конец придет коктейлям, когда ты будешь носить в себе чудо новой жизни.
– Беременная женщина может позволить себе стаканчик время от времени, – возразила Катрин, глядя на меня, как ребенок на взрослого, в ожидании подтверждения своих слов и своего заветного желания.
– Не знаю, Кэт. Во всяком случае, уж точно не сухое мартини.
– Ах… моя прелесть… – Она принялась гладить свой стакан. – Думаю, эта жертва того стоит, – добавила она.
– Ты думаешь?
Мысль, что Катрин может осуществить свой план, все еще казалась мне настолько абсурдной, что я позволяла себе говорить об этом как бы в шутку, не принимая всерьез ее комментарии и тревоги. Она пожала плечами, отпив большой глоток коктейля, и я сказала себе, что и для нее, наверно, на всем этом тоже есть налет абсурда.
– Ты волнуешься? – спросила я.
– Почему, из-за ребенка?
– Нет… из-за встречи с подругой Никола.
– Даже слова «подруга» слышать не хочу, Жен…
– А я волнуюсь. Вдруг она нам не понравится?
– Вдруг она слишком нравится ему? – Катрин смотрела на меня – она явно ждала ответа. Я обошла кухонную стойку и обняла ее.
– Он не уйдет, Кат.
– Он имеет право уйти! Он не обязан всю жизнь жить со своей кузиной – старой девой…
– Не говори так… – Я поцеловала ее густые волосы. – Никакая ты не старая дева…
– Скоро ею буду, Жен.
– Да ладно тебе!
– Это я буду заниматься тай-чи в парке.
– Прекрати. Просто тебе тоже надо научиться быть любимой, ты не находишь? – Катрин бросила на меня такой обескураженный взгляд, что я рассмеялась.
– Не такая уж глупая теория, – продолжала я. – Это не значит, что ты должна обязательно делать стойку, когда парень бегает за тобой, Кэт.
Мне пришел в голову длинный и трогательный перечень мужчин, которых Катрин спровадила, потому что они были «слишком назойливые», «слишком розовые», «слишком женоподобные» и, мой любимый вариант, «слишком доступные» – последним звеном в этой цепи стал Эмилио.
– Когда придет единственный, если он придет, я его узнаю. Мне кажется, это всегда знаешь, правда?
– Лично я хотела бы знать, почему ты думаешь, что я могу ответить на этот вопрос, учитывая нынешние обстоятельства…
Катрин засмеялась, и мы допили мартини, обсуждая теорию моей матери и наши бедные запутавшиеся сердца.
– Знаешь, – вздохнула моя подруга, когда я безуспешно пыталась помешать ей сделать еще два коктейля, – может быть, это в последний раз мы встречаемся вот так – обе одинокие, без детей, я при кузене и его сыне… Может быть, через пару месяцев или через годик все будет по-другому.
– Может быть, лучше? – предположила я, попытавшись вложить в свой тон оптимизм, которого во мне не было ни на грош.
– Может быть, – ответила Катрин. И мы помолчали, словно боясь спугнуть нашу хрупкую веру в будущее тщетными словами.
– Пошли, – сказала я наконец, отнимая у нее шейкер. – Нико и Сьюзен нас ждут.
Мы влетели в битком набитый ресторан, визжа, точно девчонки. Дождь лил как из ведра, и мы пересекли улицу бегом, Катрин – с пластиковым пакетом сомнительного происхождения на голове. «У меня кудряшки завиваются, когда волосы мокрые», – объяснила она метрдотелю, с пренебрежением воззрившемуся на ее пакет. Он перевел взгляд на ее волосы, кудрявее некуда, вежливо улыбнулся и указал нам наш столик. В ресторане было людно, оживленно, публика старалась выглядеть богемной, и ей это более или менее удавалось. Все говорили громко, еще громче смеялись, заказывали подчеркнуто много вина, и все, казалось, были знакомы между собой.