ции Витебск Николай Ежов. До начала митинга он подумал о Ежове, что это какой-то примкнувший к революционным солдатам мальчик на побегушках, которому отдали чью-то поношенную форму, и был немало удивлен, когда ему представили Ежова как комиссара станции. Уже потом товарищи сказали ему, что Ежов на редкость дисциплинированный и настойчивый человек, увлеченный революционной работой. Ознакомившись недавно с его личным делом, Каганович понял, что Ежов не случайно стал партийным функционером. Это его призвание, и из таких людей следует формировать костяк обновляемого партийного аппарата.
— А ты что же, не помнишь меня, товарищ Ежов? — наконец прервав паузу, спросил Каганович.
Вопрос, казалось, немного смутил Ежова. Он, слегка наклонив голову, улыбнулся и сказал:
— Конечно, я сразу узнал вас, товарищ Каганович. Хорошо помню ваше революционное выступление в Витебске. Как же такое можно забыть.
— Ну что же. С Петровым, я вижу, у тебя вряд ли что получится. Мы, конечно, его поправим. Но он национальный кадр, и с этим нельзя не считаться.
— Я приложил к заявлению документы, где Петров обвиняет меня в сектантстве и в «отнесении коммунистов-марийцев ко второму сорту работников в революции». Он выдвигает на руководящую работу тупиц, выгораживает проходимцев и жуликов только потому, что они марийцы. В такой обстановке я не имею возможности работать.
— Мы понимаем, что тебе нужна помощь. Подумали об этом и рекомендовали на должность заворготделом товарища Лурье и заведующим общим отделом товарища Смоленскую. Она будет одновременно и техническим секретарем бюро обкома. Это надежные и проверенные партийцы, прошедшие Гражданскую войну. Они поедут в Краснококшайск вместе с тобой.
— А как же Титова?
— Пусть она будет заведовать отделом пропаганды и агитации. Не очень хорошо, когда муж и жена занимают ключевые посты в обкоме, ответственного секретаря и заворга. Петров тут прав.
1 марта 1923 года
Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк. У них были хорошие отношения.
Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.
— Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.
С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.
а. Утвердить постановление Марийского обкома об откомандировании Петрова.
б. Отмечая слабость вовлечения марийцев в партийную и советскую работу, вследствие чего возникают национальные трения, предложить Маробкому принять все меры к изжитию национальных трений и к активному привлечению марийцев к партийной и советской работе, установив взаимоотношения, вполне обеспечивающие нормальную дружную работу.
— Ну и что же теперь будет с Петровым? — спросил Ежов, возвращая Кубяку документ.
— Партийного выговора решили не давать, все-таки национальный кадр, не стоит обижать марийцев. Так решил товарищ Каганович и его поддержал товарищ Куйбышев. А Петрова из Маробласти куда-нибудь переведут, тоже на советскую работу, скорее всего, с понижением.
— А что ждет меня?
Кубяк взглянул на висевшие в кабинете часы:
— Минут через десять узнаешь, а я пока ничего не могу сказать. Пойдем, нас должны принять ровно в три.
Он взял коричневую папку и поднялся из-за стола.
На таком высоком уровне Ежова в ЦК еще не принимали ни разу. Его вызвали на объединенное заседание Секретариата и Оргбюро ЦК ВКП(б).
За большим столом сидело только четыре человека, что удивило Ежова, полагавшего, что эти две могущественные партийные структуры соберут больший кворум. Он сразу узнал Валериана Куйбышева, Михаила Калинина и Алексея Рыкова, чьи фотографии часто видел в газетах. Не знал он только молодого человека с черными усами и в новенькой гимнастерке. Как потом выяснилось, это был недавно избранный секретарь ЦК Андрей Андреев. Мог ли Ежов предположить тогда, что с этими людьми, казавшимися такими недосягаемыми, ему скоро придется сталкиваться чуть ли не ежедневно.
Заседание продлилось не более пяти минут. Председательствовал Куйбышев. Кубяк зачитал биографическую справку и характеристику на Ежова, а Куйбышев после этого объявил, что Николай Иванович Ежов рекомендуется Секретариатом и Оргбюро ЦК РКП(б) ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии Киргизской АССР.
Ежов был доволен, что никто не задал ему ни одного вопроса. Он думал, что могут спросить о его марийских делах, а возвращаться к этой неприятной для него теме не хотелось. Но все обошлось, и теперь надо начисто забыть все, что было в этом ненавистном Краснококшайске.
Выйдя из здания ЦК, Николай направился в сторону Мясницкой. Было морозно, дул сильный ветер, и погода ничем не напоминала наступившую в этот день весну.
Нужно было дать телеграмму Антонине, известить ее о своем новом назначении, чтобы она увольнялась из Маробкома и выезжала в Москву. Он не спеша направился к зданию почтамта.
Когда он через полчаса вышел оттуда, на улице уже было темно. Николай подумал, что неплохо было бы отметить новое назначение. Но в общежитии на Рождественке, где он жил в последнее время, люди были ему несимпатичны. Пить ни с кем из них не хотелось. Да и публика эта может в два счета донести на него в ЦК за организацию коллективной пьянки. Тогда не миновать выговора и пришлось бы проститься с партийной работой. А теперь для него это — все. Он получил власть: может руководить людьми, решать их судьбы. Теперь он имеет то, чего ему не хватало и на заводе, и в армии.
И тут Ежов вспомнил, что прошлой осенью случайно встретил на улице своего давнишнего приятеля Василия Степанова. Они вместе работали на Путиловском, потом ушли на фронт. Степанов воевал в Гражданскую, демобилизовался по ранению. В Москву он приехал на восемь месяцев учиться в Коммунистическом университете, жил на Николоямской улице у жены, работницы ткацкой фабрики.
Тогда толком поговорить не удалось, Ежов спешил в ЦК. Василий оставил ему свой адрес, пригласил зайти, сказав, что после пяти он почти всегда дома.
В лавке у почтамта Николай купил бутылку водки, фунт вареной колбасы и селедку. На трамвай решил деньги не тратить. Время было, и до Яузских ворот он прошел бульварами, любуясь занесенными снегом деревьями на фоне звездного неба.
Он быстро нашел нужный ему дом на Николоямской. Раньше такие дома называли господскими. По массивной мраморной лестнице с дубовыми перилами поднялся на третий этаж. Дверь открыла закутанная в пуховый платок мрачная старуха в пенсне, по виду из бывших, и на вопрос Ежова, живет ли здесь Степанов, молча указала на дверь в конце тускло освещенного коридора.
Не успел Николай дойти до двери, как она открылась и навстречу ему вышел Василий.
— Кола, дружище, рад тебя видеть, молодец, что пришел. Проходи, раздевайся.
— А ты неплохо устроился, — сказал Ежов, проходя к столу и осматривая дорогую старинную мебель.
— Наде, моей жене, эту комнату выделили как большевичке и передовой работнице. Она сейчас в вечернюю смену трудится, придет за полночь.
— А что за старуха мне дверь открыла, ее мать?
— Да ты что? Надя сирота, с малолетства у тетки воспитывалась. А эту бабку зовут Анна Германовна. Или Генриховна. Никак не могут запомнить. Это лишенка. Ее уплотнили. Раньше вся квартира ей с мужем принадлежала, пять комнат.
— Вот жили, гады. А муж-то небось купец какой-нибудь был или заводчик.
— В банке управляющим служил, умер в девятнадцатом. Сын у них еще был, офицер. Того в октябре семнадцатого солдаты в Твери шлепнули. Ей комнату оставили, а сюда четыре семьи поселили. Она бабка тихая, вроде бы даже немного сумасшедшая. Почти ни с кем не разговаривает. Да ладно, черт с ней, ты-то как поживаешь? Чего раньше не заходил?
— А оттого, что в ноябре угодил в больницу и только в начале февраля оттуда вышел. Туберкулез лечил.
— Ну а сейчас как?
— Врачи сказали, что все прошло, и чувствую я себя нормально, бодро.
— Ну и хорошо. Ты мне тогда сказал, что из Марийской области приехал, обкомом там руководил. Опять туда возвращаешься?
— Нет. Там я с марийскими националистами схватился. Такие сволочи. Житья не давали. ЦК конфликт разрешил. Но пришлось меня отозвать оттуда, хотя товарищи Куйбышев и Каганович на моей стороне были. Сам знаешь, национальные кадры обижать нельзя.
— И куда теперь?
— Сегодня вопрос решился. Секретариат и Оргбюро утвердили меня ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии. Это в Киргизии. Вот это дело я и решил с тобой отметить.
Николай подошел к вешалке, достал из шинели бутылку и сверток с закуской.
— Вот это хорошо, это по-нашенски. Вон там нож, режь закуску, а я пойду картошечку отварю, в мундире. Ты любил ее раньше.
— Я и сейчас не откажусь.
Первую стопку, как и полагается, подняли за встречу. Поговорить было о чем, как-никак вместе юность прошла.
— Ты-то из Питера давно, Вася?
— Считай, что с осени двадцатого. Год назад, правда, был несколько дней, мать похоронил. А до приезда в Москву в Калуге работал заведующим отделом пропаганды губкома партии. Там с Надей познакомился. Она из тамошних мест, к тетке приезжала погостить, а я как раз у ее соседей квартировался. А ты-то как, все холостякуешь?
— Да нет, женился. Скоро уж как два года. Тоня у меня большевичка и сама очень грамотная, в университете училась. В Казани, а потом и в Краснококшайске партийной работой занималась. А в Питере я почти пять лет как не был. А ты ребят-то наших, путиловских, не встречал? Кольку Григорьева, Ефимова Мишу. Не знаешь, где они?