209. В «Белом бакене» автор не заимствует аллегорию из классического репертуара, а создает свою собственную: о той иррациональной, но неотразимо притягательной силе, которой обладает «тихий бакенщик» (то есть тот, кто устанавливает на реке бакены, намечая главное русло для движения судов). К моменту публикации этих стихов уже произошел окончательный разрыв Солженицына с системой, и 4 ноября 1969 года он был исключен из Союза писателей на заседании Рязанского отделения, членом которого состоял. Вслед за этим разразилась печально известная кампания клеветы на писателя, и одновременно стало расти его значение как символического лидера движения протеста.
У него здоровье слабо —
что поделаешь, бобыль!
У него дурная слава —
то ли сплетня, то ли быль.
Говорят, что он бездельник.
Говорят, что он – того…
Говорят, что куча денег
есть в загашне у него. <…>
…как нелепа эта лямка,
как глаза его чисты,
Как мы видим, приемы ЭЯ здесь, как и всегда, амбивалентны – с одной стороны, бытовые детали в духе деревенской прозы и поэзии, подкрепленные к тому же традиционным для такой поэзии метром (хореическим), с другой стороны, мы здесь имеем пересказ антисолженицынских выпадов пропаганды, которым в заключение противопоставлен центральный образ аллегории: «ставить вешки пароходам / об опасностях в пути». Замечательно смелым и успешным маркером/экраном выступает здесь одна деталь – имя героя, которое Маркин дает в пятой строфе:
Обращение по отчеству – характернейшая черта деревенских диалектов, так что с этой стороны «Исаич» вполне укладывается в контекст деревенского бытописательства. Но это также и отчество Солженицына, именно так его принято называть в жаргоне интеллигенции.
Характерно, что, обрисовывая в своих мемуарах «Бодался теленок с дубом» сцену изгнания из Рязанского союза, Солженицын выделил в положительном плане Маркина и даже, что вообще ему не очень свойственно, постарался оправдать частичное отступничество рязанского поэта212.
5.1.4. Редкий случай сильной эзоповской аллегории, расшифровка которой не требует ни специальной эрудиции, ни посвященности в какой бы то ни было групповой жаргон, находим в романе Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Тема этой трагедии-буфф – уничтожение древней цивилизации маленького абхазского народа русскими колонизаторами и соанализаторами. В одной из первых глав во вставной новелле рассказывается о разбогатевшем абхазском крестьянине, который набрел на счастливую мысль откармливать свиней в богатых желудями дубовых рощах вокруг родного села. До него никто этого не делал, в первую очередь потому, что абхазцы – мусульмане, они не едят свинину. Крестьянин-новатор откармливал за лето таких фантастически жирных свиней, что они не могли сами передвигаться и, чтобы переправить их на базар, их приходилось навьючивать на мулов. Картина транспортировки свиней превращается под пером Искандера в острую аллегорию:
И когда на дорогах Абхазии люди стали встречать ослов, навьюченных свиньями, этими злобно визжащими, многопудовыми бурдюками жира, верхом на длинноухих терпеливцах, то многие, особенно старики, видели в этом зрелище мрачное предзнаменование.
– Накличешь беду, – говаривали они Михе, останавливаясь на дороге и провожая глазами этот странный караван213.
В этой аллегорической сценке используются всем известные речевые клише и метафоры: верхом (от «ездить верхом на ком-то» в значении «эксплуатировать»), ослы (то есть и буквально и фигурально: те ослы, кто позволяет себя поработить) и, наконец, свиньи (известный оскорбительный образ «русский – свинья»)214. Но автор использует здесь еще и маркер, прямо указывающий на то, что это аллегория: «плохое предзнаменование». Однако что делает этот эпизод подлинно исключительным, это факт сохранения этого отрывка в советском издании; в целом в СССР роман Искандера вышел в объеме, составляющем не более 30% полного текста, многие главы были изъяты целиком, но именно этот пассаж ускользнул от внимания цензоров215. Такова иной раз эффективность ЭЯ.
5.2 Пародия
Известна следующая классификация пародий, данная А. А. Морозовым:
1. Юмористическая или шуточная пародия. Отличается ослабленной направленностью по отношению ко «второму плану», что сближает ее с комической стилизацией; может быть не лишена критицизма. <…> 2. Сатирическая пародия. Отличается отчетливой направленностью против пародируемого объекта. Занимает враждебную или резко критическую позицию по отношению к оригиналу. Нападает на идейную и эстетическую сущность произведения пародируемого автора или целого направления. 3. Пародическое использование. Изменяет свою направленность, обращая ее на внелитературные цели. Направленность против используемого (пародируемого) оригинала либо вовсе отсутствует (пародии на классиков и писателей далекого прошлого), либо сочетается с внелитературной. Пародические использования можно, в свою очередь, разделить на сатирические, служащие общественно-публицистическим целям, и юмористические216.
Пародическое использование чужого текста для общественно-публицистических целей относится к ЭЯ.
5.2.1. Эта разновидность ЭЯ широко использовалась уже в первый период распространения ЭЯ в русской литературе, в 1860‑е годы. Пародии Добролюбова, Курочкина и поэтов-искровцев содержали элементы литературной стилизации в качестве экранов, прикрывающих сатирические атаки на общественные явления – пережитки реакционного крепостничества и умеренный либерализм (последний был особенно непопулярен в среде читателей эзоповской сатиры). Впрочем, нередко тот же прием использовался и писателями противоположного, антинигилистического направления (ср. стихи капитана Лебядкина и особенно стихотворение-прокламацию Липутина «Студент» в «Бесах» Достоевского)217.
Популярность пародии как эзоповского приема можно наблюдать вплоть до периода после первой русской революции в начале нашего века. Нижеприводимое стихотворение А. Евлахова «Студент» (тот же архетипический для русского революционного движения образ, что в пародии Достоевского, но в противоположной трактовке) было опубликовано в одном из многочисленных в революционную пору сатирических журналов – в «Скорпионе» № 1 за 1906 год. Хотя его вряд ли можно отнести к лучшим образцам этого рода произведений, но, в силу простоты и обнаженности центрального приема, оно отлично показывает механизм эзоповской пародии. Это довольно примитивно организованная пародия, пародия-коллаж: в матрицу известного пушкинского «Пророка» вставлены пародийные или сами по себе нейтральные слова и выражения (вставки Евлахова нами выделены, причем пунктиром отмечены в евлаховских вставках совпадающие с оригиналом грамматические формы – падежные окончания, наклонения глаголов, – так как, наряду с другими примененными маркерами, и они выступают здесь как способы эзоповского маркирования).
Духовной жаждою томим,
Я в храм науки потащился, —
И шестиглавый херувим
В моей квартире появился…
Перстами легкими, как сон,
Моих бумаг коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Увидев тайные страницы…
Моих ушей коснулся он —
И их наполнил шум и звон,
И внял я неба содроганье,
В Сибирь товарищей полет,
И гад земных «охранных» ход,
И в одиночке прозябанье…
И он к листам моим приник
И понял тайный их язык —
И празднословный, и лукавый…
И жалом гадкия змеи
Бумаги, письма все мои
Скрепил десницею кровавой…
И он мне жизнь пресек пером,
И вот когда я рот разинул
И все еще объят был сном, –
Меня в темницу он водвинул.
Как труп в темнице я лежал,
И Плеве глас ко мне воззвал:
«Сиди, студент, не виждь, не внемли,
Исполнись волею моей —
И, позабыв моря и земли,
Спокойно спи в тюрьме своей»218.
5.2.2. Сравнение вводимых Евлаховым слов и фраз с соответствующими в пушкинском оригинале позволит нам яснее увидеть основные принципы эзоповского пародирования.
5.2.3. Регулярность и синонимичность основного из применяемых при подстановках приема – стилистического снижения и переосмысления в ироническом плане – приводит к тому, что и те фрагменты пушкинского текста, которые использованы Евлаховым без изменений, подвергаются в читательском восприятии тому же процессу иронического переосмысления и фактически выступают здесь как эзоповские цитаты (см. III.5.5). Самый способ прочтения неизмененных пушкинских строк читателем аналогичен приемам, применяемым Евлаховым там, где он пушкинский текст изменяет (ирония, каламбуры).
Подобных эзоповских пародий было необычайно много. Только в сборнике «Стихотворная сатира первой русской революции» они составляют около 32% текстов. Многократно использовались пародистами «Казачья колыбельная песня» и «Из Гете» («На Севере диком стоит одиноко…») Лермонтова, «Я пришел к тебе с приветом…» и «Шепот, робкое дыханье…» Фета; позднее удобный источник извлечения комических контрастов был открыт в поэзии символистов