В значительно меньшей степени вопрос о литературно-цензурных отношениях исследовался в эстетическом плане, то есть с точки зрения художественной специфики подцензурного текста и специального характера отношений автор – цензор – читатель.
Очевидно, между тем, какое значение приобретает проблема этих отношений, если мы хотим с научной объективностью обсуждать кардинальный вопрос о национальном своеобразии русской литературы, если мы заинтересованы в серьезном типологическом подходе, а не в очередной спекуляции на тему об «особом» гуманизме, профетизме, дидактизме русских писателей. К сожалению, эссе на уровне дилетантских рассуждений, что, мол, русская литература более пророческая, а англосаксонская более остроумная, нет числа.
На практике специфика эстетических изменений в литературе под влиянием цензуры уже более ста лет как осознается в русской культурной среде, и специальное выражение «эзопов язык» возникло в разговорной речи интеллигенции, а затем и проникло в литературу и критику для обозначения широкого круга явлений.
В настоящей работе сделана попытка описания «эзопова языка» как особой литературной системы, структура которой делает возможной взаимосвязь автора и читателя, скрывая одновременно от цензора непозволительное содержание.
Работа состоит из шести глав и заключения.
В первой главе дается постановка и история вопроса. Следующие две главы посвящены общетеоретическим аспектам «эзопова языка»: здесь, в частности, делается попытка вскрыть семантическую структуру эзоповского текста и дать классификацию формирующих его литературных приемов. В главах четвертой, пятой и шестой на анализе конкретных литературных явлений продемонстрированы различные пути реализации эзоповской эстетики.
Здесь необходимо также сделать предуведомление об одном специфическом обстоятельстве, связанном с содержанием данной работы. Перед исследователем «эзопова языка» встает вопрос этического порядка: в какой степени литературовед имеет право раскрывать противоцензурную тактику писателей, если идеологическая цензура в России не только не отменена, но, напротив, очевидно усиливается? Большинство авторов, пишущих о русской литературе советского периода, решают этот вопрос с позиции здравого смысла: поскольку самый факт существования «эзопова языка» общеизвестен, то допустимо обсуждать его в общих чертах, не вдаваясь в специфику творчества отдельных писателей (ср. Dewhirst and Farrell84). В настоящей работе эта проблема решается следующим образом. Значительная часть исследования базируется на материале произведений писателей покойных или эмигрировавших из СССР. Произведения проживающих в СССР писателей привлекаются лишь в тех случаях, когда их авторы уже были разоблачены и заклеймлены или принесли покаяние. В остальных случаях пришлось отказаться от в высшей степени релевантного материала в пользу менее впечатляющей экземплификации. С точки зрения разоблачения самих приемов «эзопова языка» настоящая работа вряд ли нанесет ущерб литературной практике, ибо, при своей структурной однородности, эти приемы постоянно видоизменяются по формам реализации, всегда опережая цензуру наподобие ахиллесовой черепахи. (Показать это, между прочим, входит в число задач предлагаемой работы.)
Автор отдает себе отчет в высокой степени дискуссионности своего труда; без сомнения, здесь можно обнаружить белые пятна, темы, ускользнувшие от внимания. Таков неизбежный удел всех первых попыток в любой малоисследованной области.
ГЛАВА I. ВВЕДЕНИЕ И ИСТОРИЯ ВОПРОСА
1. «Эзопов язык» – выражение, введенное в обиход, как полагают, М. Е. Салтыковым-Щедриным в 1860‑е годы и широко употребляемое с тех пор в русской критике и литературоведении, равно как и в устной речи интеллигенции, в широком спектре контекстуальных значений. В устной речи иногда редуцируется до фамильярного «эзоп».
Внимание исследователя литературы здесь привлекает прежде всего слово «язык», которое намекает на некую лингвистическую или металингвистическую систему.
Наличие такой системы мы постараемся установить прямо – путем анализа текстов, или косвенно – путем сопоставления и интерпретации формулировок «эзопова языка» (далее мы будем употреблять аббревиатуру ЭЯ), высказываний об ЭЯ и узусов этого выражения на протяжении истории новой русской литературы. Наша цель – ввести в научно-критический обиход обоснованно сформулированное понятие об ЭЯ, изучить поэтику ЭЯ – как отдельные компоненты ЭЯ, так и структурную роль ЭЯ в текстах, дать классификацию видов ЭЯ, разработать методику анализа текстов, содержащих элементы ЭЯ.
1.1. Однако прежде чем приступить к исследованию, мы должны задать себе скептический вопрос: не является ли выражение «эзопов язык» ничем иным, как устоявшейся метафорой, не вполне последовательно прилагаемой к широкому кругу известных литературных явлений разного порядка: жанру басни, поэтическому приему аллегории, ироническому стилю и т. п. Не использовано ли здесь слово «язык» в том же логически необязательном, чисто метафорическом смысле, как оно используется в ряде других популярных речений, например «языком плаката» (Маяковский), «язык родных осин» (Тургенев), «язык угроз» или «язык делового сотрудничества» (газеты)?
Вышеприведенные речевые клише являются метафорами, в которых в качестве носителя содержания использовано слово «язык» либо в значении «орган человеческого тела» (Маяковский: «Поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката»), либо в нарочито двусмысленном употреблении (Есенин: «Отговорила роща золотая / Березовым веселым языком»). Все эти и им подобные «языки» метафорически обозначают разнообразные явления природы, социальной действительности или психологические реакции, не являясь на самом деле языками, то есть структурно организованными коммуникативными системами.
1.1.1. Стоит обратить внимание на тот факт, что «язык плаката» встречается и в другом значении, независимом от крылатого выражения Маяковского, а именно в значении системы изобразительных приемов, характерных для творчества художников-плакатистов; такой «язык плаката» может рассматриваться как язык с точки зрения семиотики искусства.
2. Этимологически все термины современного литературоведения метафоричны (включая и термин «метафора»), все они, видимо, рождаются как поэтические наименования для нового литературного явления, систематичность которого еще не вполне ясна для современников; только вследствие повторяемости и принципиальной значимости явления метафорическая основа термина затушевывается и он становится термином в полном смысле этого слова. На этой стадии слово «метафора», употребленное в критическом контексте, даже у человека, знакомого с греческим языком, не вызовет представления о физическом перенесении чего-то на что-то.
Как увидим ниже, «эзопов/эзоповский язык (речь)» был на первых порах чисто метафорическим наименованием для характерной группы новых явлений в русской литературе 1860‑х годов. Метафора получила широкое хождение, и сама фамилиаризация ее в русском литературном обиходе к концу XIX – началу XX века говорит и о распространенности, укорененности обозначаемого ею явления, и о том, что она стала привычным и удобным наименованием для этого явления, то есть термином. Так, например, в 1907 г. С. Скиталец в стихах, оплакивающих краткий период цензурного либерализма в России, писал (от имени Сатиры):
Я говорила языком
Эзопа.
И удивлялась мне притом
Европа.
Свободной я хотела стать
Некстати…
И наложили на печать
Печати…
И на цугундер взяли Русь
Всю скопом…
Ну, что ж… Ужель опять займусь
Эзопом?85
Это фамильярно редуцированное «Эзопом» говорит об уверенности автора в том, что массовый читатель (напомним, что стихотворение было напечатано в массовом издании, рассчитанном на широкие демократические круги) поймет с полуслова, о каком литературном явлении говорит поэт; расхожесть термина представлялась автору гарантированной, что, в свою очередь, для нас не менее показательный факт, чем частое употребление того же термина в историко-литературных исследованиях, критике и публицистике эпохи.
2.1. Одновременно с ЭЯ появился довольно длинный синонимический ряд метафор для обозначения того же самого явления: «чтение между строк», «рабская манера высказывания», «тайнописание» и т. д., и т. п. ЭЯ (иногда «эзоповская манера») выиграл соревнование на терминологичность прежде всего в силу лингвистического удобства конструкции: простейшее в русском языке сочетание – прилагательное с существительным, причем оба короткие, – значительно удобнее в частом употреблении, в том числе и разговорном, чем фразеологизмы с закрепленным использованием косвенных падежей. Иностранное происхождение прилагательного в этом случае не препятствовало популярности термина, так как басни Эзопа были широко известны русской грамотной публике благодаря классическому образованию и по пересказам и переводам Крылова, Хераскова, Хемницера и др. (Показательно, что русский Век Просвещения и начался книгой «Притчи Эзоповы», изданной Ильей Копиевским в Амстердаме на русском и латыни в 1700 г.)86. Впрочем, вышеупомянутые синонимы для обозначения ЭЯ нередко употребляются и по сей день, что не должно вводить читателя в заблуждение относительно предмета дискуссии.
2.1.1. Итак, мы предполагаем, что на протяжении приблизительно столетия ЭЯ употребляется как термин для обозначения своеобразного феномена, имеющего отношение к литературе. Но является ли феномен, обозначаемый термином ЭЯ, чисто литературным?
3. Очевидным предварительным условием для возникновения ЭЯ в литературе является наличие идеологической цензуры, то есть внелитературный фактор, не имманентный ни тексту, ни авторской или читательской психологии и, строго говоря, даже и не адресованный литературе как таковой: