– Ты же мне звонил!
– Знаю, – он смеряет меня взглядом, не меняя выражения лица. – Мы говорили по телефону.
– И вовсе мы не говорили! Мне звонила твоя секретарша. Сказала, что я должен явиться во что бы то ни стало.
– Знаю.
– Так что стряслось?
Он берет со стола какой-то листок, смотрит на него, ухмыляется, берет другой, снова делается серьезным, откладывает их, хватает телефон и принимается его разглядывать.
– Как твои дела?
– Хорошо. Через полгода региональный чемпионат. Выиграть я вряд ли выиграю, но поучаствовать все-таки могу.
Он смотрит на меня в недоумении.
– Кубик.
Смотрит на меня в недоумении.
– Рубика!
– Неужели он еще существует?
Я предпочитаю не поддаваться на провокацию.
– Ну а как твои дела?
– На рынке недвижимости Восточной Европы наблюдается весьма интересное развитие, параллельно с этим наш хедж-фонд инвестирует в альтернативные источники энергии. Ты не голоден?
Терзаемый сомнениями, я вспоминаю завтрак, два съеденных в исповедальне шоколадных батончика, перехваченную по дороге сосиску, сухое печенье в приемной.
– Голоден.
– Тогда пошли! – он вскакивает и выходит, не дожидаясь меня.
Я собираюсь встать с кресла, но подлокотники опускаются, и я оседаю. Вторая, великовозрастная секретарша наблюдает за мной сквозь дверной проем. Встать мне удается лишь с третьей попытки; я улыбаюсь ей, словно делал это нарочно, словно я мастер клоунады, король комедии, и направляюсь по коридору к лифту, где меня уже ждет брат.
– Ну наконец-то! – восклицает он.
В лифте нас встречают двое мужчин в галстуках. Настенные зеркала множат наши отражения, создавая эффект толпы.
– Интересно, есть ли какие-то статистические исследования на эту тему? – спрашивает меня Эрик. – Насчет гороскопов и реальных человеческих судеб? Развиваются ли события так, как предсказывают астрологи? Должны же быть какие-то данные, которые помогли бы это выяснить. Ты ничего об этом не знаешь?
– С чего бы мне об этом знать?
– Но вы же составляете гороскопы!
– Нет!
– Нет?
– Гороскопы – это просто чушь!
– Так вы не составляете гороскопов?
– Шутишь, что ли?
Он извлекает телефон, что-то кому-то пишет и засовывает его обратно в карман. Лифт останавливается, мы выходим; я едва поспеваю за ним. Мы пересекаем лобби. Стеклянные двери распахиваются, мне бьет в лицо духота. Он переходит улицу, прямо так, как шел, не посмотрев ни налево, ни направо. Гудит автомобиль, но он никак не реагирует. К счастью, ресторан прямо через дорогу. При такой температуре большего расстояния я бы не осилил.
Обстановка весьма изящная: льняные салфетки на столах, люстры в форме стеклянных капель, официанты в черных рубашках и, слава Всевышнему, кондиционер. Эрик направляется к маленькому столику, зажатому среди других таких же; за ними вдоль стены тянется кожаная скамья. Не самый лучший выбор, но как ему это объяснить? Официант уже отодвигает столик, Эрик отступает, и мне ничего не остается, кроме как сесть на скамью, втиснувшись между двумя мужчинами в костюмах. Те неодобрительно смотрят на меня; презрение к моему плотскому изобилию слегка смягчается уважением к моему духовному сану. Работник ресторана придвигает столик на место, Эрик, усаживаясь напротив меня, бросает: «Как обычно». Официант поспешно удаляется; возразить я не успеваю. Да как он может выбирать за меня?
Эрик снова смотрит на дисплей, что-то пишет, откладывает телефон и устремляет взгляд на стену поверх моей головы. Потом снова берется за аппарат.
– Как дела в экономической отрасли? – спрашиваю я.
– В смысле? – стуча пальцем, он даже не поднимает глаз.
– Как дела в экономической отрасли? – повторяю я. – Можешь дать какой-нибудь прогноз?
– Прогноз? – он продолжает стучать. – Нет.
Как обычно, со всех сторон на меня украдкой поглядывают. Я к этому привык. Если бы я встретился им во главе процессии, то они бы ничего такого не подумали; увидели бы на экране, как я рассуждаю о вопросах нравственности, тоже не сочли бы это необычным. Но вот то, что я просто так сижу в ресторане, передо мной стоит стакан воды, и я беседую с бизнесменом, уставившимся в свой сотовый, – это в их глазах выглядит странно. Многим из них придает уверенности один тот факт, что такие, как я, еще существуют – что мы по-прежнему ходим по земле, служим службы, молимся и делаем вид, будто у человека есть душа, а в мире – надежда. Даже во мне рождаются такие же чувства, когда я вижу незнакомых священнослужителей. К сожалению, на мое отражение в зеркале это не распространяется.
Официант возвращается с едой. Порции еще меньше, чем я опасался. Крошечная кучка облепленных макаронами раковин посреди пустой тарелки.
Брат откладывает сотовый.
– Если ты посылаешь кому-то сообщение, он тебе отвечает, ты отвечаешь ему и просишь ответить поскорее, а ответа все нет и нет, то ты будешь исходить из того, что твое сообщение не дошло – или из того, что она просто не хочет тебе отвечать?
– Так он или она?
– Что?
– Ты сначала сказал «он», а потом «она».
– И что?
– Ничего.
– Какое это имеет отношение к моему вопросу?
– Никакого, но…
– Что ты хочешь у меня вызнать?
– Да ничего!
– Не имеет никакого значения, о чем было сообщение. Это не важно.
– Об этом я вообще не спрашивал.
– Возможно, это отпечаток твоей профессии. Может, поэтому ты такой любопытный.
– Но я вовсе не любопытствую!
Он глядит на свой телефон, снова что-то печатает и перестает обращать на меня внимание. Я этому только рад, поскольку поданное блюдо оказалось столь сложным в обращении, что требует полной сосредоточенности. Нет ни крупицы здравого смысла в том, что нельзя резать макароны. Но это заповедь, по силе сравнимая с религиозными. Разрезать макаронину было бы ошибкой неописуемого масштаба. А почему – никто не знает. А что же моллюски? Приходится вскрывать каждую отдельную раковину, чтобы выудить микроскопический, абсолютно безвкусный кусочек мяса. Пальцами получается плохо, вилкой – еще хуже.
– Вы еще практикуете экзорцизм?
– Практикуем ли мы…
– Изгнание дьявола. Вы этим все еще занимаетесь? Хватает вам людей?
– Понятия не имею. Но, наверное, да.
Он кивает так, словно мой ответ подтвердил какое-то его предположение.
К своей порции он еще не притронулся. Я вскрываю последнюю раковину, соус стекает по рукаву. Перехожу к пасте, но не так-то это просто, когда тарелка усыпана раскрытыми раковинами. Пальцы пахнут рыбой. Мой сосед по скамье, отчаянно жестикулируя, то и дело пихает меня локтем в бок. Напротив него сидит мужчина в очках и с лысиной; они беседуют о рейтинге платежеспособности какого-то пенсионного фонда.
– Что там говорит классическое учение? – спрашивает он. – Нужно ли впускать дьявола, если он пришел? Нужно ли ему специальное приглашение или он просто может подчинить себе, кого пожелает?
– Зачем тебе это знать?
– Книга, просто книга. Прочел я тут одну книгу. Довольно странную. Ну, не важно. – Он берет свой стакан, рассматривает его, делает небольшой глоток и отставляет.
– Итак, что ты хотел со мной обсудить?
Нахмурившись, он опять глядит на телефон. Я жду. Он ничего не говорит.
Постепенно меня это начинает напрягать. Я достаю свой сотовый, набираю: «Как дела? Позвони, как будет время! Мартин» и отправляю сообщение Эрику.
Он только-только отложил телефон. Тот вибрирует, брат хватает его, смотрит на экран, поднимает бровь. Я жду, но он не произносит ни слова. Не улыбается. Откладывает телефон в сторону, трет виски, опять берет его, снова откладывает, говорит:
– Какая жара!
Признаю, шутка не самая смешная, но легкая улыбка все-таки была бы уместна. Почему ему так трудно дается вежливость?
– Как поживает Лаура? – спрашиваю я. Его жену я почти не знаю его. Актриса, как и следовало ожидать. Очень красивая. Как и следовало ожидать. – И Мари?
– В школе все в порядке. Иногда она меня беспокоит.
– Чем же?
– Иногда она меня беспокоит. Но в школе все в порядке.
– Как твоя мать?
– У нее теперь эта телепередача. Звонят люди, рассказывают, что у них болит, она им что-то отвечает.
– Мне казалось, она офтальмолог.
– Был конкурс, участвовало около трехсот врачей, она победила, Рейтинг неплохой. А твоя?
– Слава Богу, здорова. На пенсии ей нравится, читает книги, которые давно мечтала прочесть.
– Ты по-прежнему живешь с ней?
По его лицу видно, о чем он сейчас думает. Но почему я должен это скрывать? Часы, проведенные мной у мамы, полны умиротворения и света, это лучшие минуты дня. Мы угощаемся пирогом, сидим друг напротив друга, почти не разговариваем, ждем, когда наступит вечер. Что в этом дурного?
– Живу я в доме причта. Но часто бываю у нее.
– Каждый день?
– Ты будешь есть свои макароны?
Он взглянул на нетронутую тарелку так, словно раньше ее не видел. Но прежде чем он ответил, к нему сзади подошел какой-то мужчина, осклабился и хлопнул его по плечу:
– Фридлянд!
– Ремлинг! – Эрик вскакивает и делает вид, будто собирается врезать ему по животу, тот хватает его за предплечье и держит; оба изображают улыбку.
– Что, сюда теперь пускают всяких там?..
– Да вот как видишь!
– Как дела, все путем?
– Естественно! У тебя?
– А как же!
– Недавний матч – какой позор!
– С ума сойти!
– Я думал, пулю в лоб пущу! Кстати, это мой брат.
Ремлинг смотрит на меня, на его лице мелькает изумление, что вполне типично для людей, перед которыми вдруг оказался священник. Он протягивает мне руку, которую я пожимаю.
Оба уставились куда-то в пустоту. По всей видимости, им больше ничего в голову не приходит.
– Ладно, – говорит Ремлинг. – Ну давай тогда?
– Ага, – отзывается Эрик.
– Надо бы нам как-нибудь. С тобой вдвоем…
– Непременно!
Ремлинг кивает мне и возвращается к своему столику у окна.