– Ивейн, меня здесь нет!
– Да тебя никогда рядом не было! С того самого дня, как мы ходили к гипнотизеру. Тебя вечно где-то носило. Но ты что же, совсем не впечатлен? Твой сын – герой, разве ты не видишь?
– Я никогда об этом не узнаю, Ивейн. И никто не узнает, если ты сейчас же не доберешься до двери, а оттуда – на улицу. Ползи, не застревай в траве.
– А еще помнишь, как мы с тобой играли в песочнице? Как ты строил замки, а я их рушил, а потом я расплакался, да-да, именно я, а не ты, и пришел папа и сказал: «Эрик, а ну прекрати!» – хотя ты был совершенно ни при чем…
Какая же высокая трава. Но что, если они и впрямь вернутся? Вон опять появился этот тощий субъект и, поправляя шляпу, говорит: «Егерштрассе, пятнадцать “б“, шестой этаж!» Он размахивает руками, силясь обратить на себя внимание, нервно перекатывается с пятки на носок. «Твой брат там, там ты его и найдешь!»
– Нет, – говорю я, – это не там, это здесь. И это не он здесь, это я здесь.
Но он меня даже не слушает, он так торопится снова крикнуть «Егерштрассе, пятнадцать “б“, шестой этаж!», словно ему не терпится избавиться от этой информации. Он машет, он скачет, от былого спокойствия не осталось и следа, и вот он уже тает в воздухе, и я знаю, что больше никогда его не увижу.
Мне ужасно холодно, но зато я в безопасности. Те трое меня здесь не найдут. Дверь заперта, и даже будь у них ключ, трава слишком высокая, не пробраться. Все колышется, то вверх, то вниз, все идет волнами, туда-сюда. Этот дом не вечен, и даже синева небес там, снаружи, не всегда будет синеть. Останусь только я, я должен существовать, должен жить, ведь без меня всего этого бы не было, не было бы, если бы я этого не видел. Холодный, жесткий пол у моего виска. И пол покачивается, словно я в лодке.
Помнишь, как мы отправились в Танжер, как плыли вечером на пароме через узкий перешеек, ты, мама, папа и я? Нам было шесть, и когда мы отъезжали, воздух в Альхесирасе был полон аромата цветов и сладковатого запаха бензина, мерцали звезды, окружавшие медный диск луны, папа нес нас обоих на руках, а мама шла следом, и на земле спал, широко разинув рот, какой-то толстый, небритый человек, его грудь вздымалась и опускалась, и я понял, что никогда его не забуду, но тут паром отчалил от берега, и причал превратился в череду сверкающих огней, мимо нас проплывали голые утесы, слышался шум волн, и мы все были вместе, одной семьей, навсегда, только так и не иначе, и, положив голову отцу на плечо, я понимаю, что скоро усну, хотя еще совсем не хочу спать; вокруг ночь, и только над головой светят звезды, они так близко, их больше, чем я когда-нибудь видел, скоро на горизонте появится Африка, вот только дышать снова больно, и я вспоминаю, что лежу на жестком полу, что мне холодно, меня все укачивает и укачивает, и я думаю о том, как взбудоражены мы были в первый день, и, разумеется, нас усадили рядом, чтобы все видели, до чего мы друг на друга похожи, родители стоят сзади, у стены, и учительница спрашивает, двое нас или все-таки на самом деле один, и этот вопрос кажется мне настолько сложным, что я оборачиваюсь, гляжу на маму с папой, но они лишь молча улыбаются, словно дают нам понять, что с этих пор нам самим придется держать ответ, и глянь-ка, там, снаружи, пролетела птица, я ее не вижу, вижу только тень, промелькнувшую в светлом прямоугольнике окна, никогда я еще не видел, чтобы птицы летали так медленно, – скоро мы будем в Африке, а потом настанет очередное утро, я мог бы догнать его, я бы так хотел знать…
Времена года
1
Цветущая яблоня так близко подходила к стене, что можно было заглянуть в дом. На первом этаже располагались зала, гостиная, бывшая медиатека, которая нынче пустовала, и библиотека. Забравшись повыше, можно было бросить взгляд через верхнее оконце в прихожую, а если еще повыше – то прямо в кабинет, где стоит стол, а на стене белеет пятно – там, где еще совсем недавно висел человечек – палка-палка-огуречик. А если у кого после этого останутся силы, то он может вскарабкаться еще и достать до самой крыши.
В одиночку Мари не отважилась бы туда лезть, но в компании Георга и Лены – вполне; ведь когда вас трое, никто не хочет показаться трусишкой, а иногда они еще и Джо с собой брали. Надо одной ногой встать в развилку, другой – на верхний край ставни, ну и главное – потом не смотреть вниз. Не раздумывать, а сосредоточиться, замкнуться, иначе сердце уходит в пятки, градом струится пот, члены сковывает страх, и вот ты уже мешком повисаешь на ветке. А надо вот как: ухватиться за жестяную водосточную трубу, раскачаться, упереться одной коленкой в стену, просунуть пальцы между кирпичами, обрамляющими крышу, и подтянуться. И вот уже можно сесть, прислонившись спиной к наклонному скату, уперев пятки в водосток, и глядеть поверх яблоневой кроны, поверх кровли дома, где живет Георг, до самой следующей улицы и даже дальше, через улицу. По небу бежали растрепанные облака, гонимые, терзаемые и раздираемые ветром. И стоило прорваться завесе, как являлось огромное пламенное солнце – даже если смежить веки, оно все равно горело перед глазами.
Георг часто говорил, что его отец был полицейским, и дома ему разрешали играть с пистолетом, но сколько бы он о нем ни твердил, так ни разу и не показал. Еще он любил рассказывать истории о разбойниках, убийцах, мошенниках и крокодилах. Крокодил может часами лежать без движения, и кажется, что это бревно лежит, а потом как накинется! Георг и в Африке бывал, и в Китае, в Египте и в Барселоне.
Они обсуждали, что же могло приключиться с Ивейном. Может быть, он уехал в Америку. Люди частенько тайком уплывают в Америку на корабле, а иногда и улетают на самолете. Там, в Америке, носят шляпу и сапоги.
– А может быть, он в Китае, – предположила Лена.
– Китай слишком далеко, – отрезала Мари. – И вообще, там по-китайски говорят.
Она чувствовала, как припекает солнце, слышала, как шумит листва на дереве, как тихо жужжит над ухом шмель.
– А он что, не выучил бы китайский? – интересуется Георг.
– Никто не учит китайский, – отвечает Мари. Да и зачем его учить? Слишком сложно, и смысла никакого нет – как вообще можно читать по этим черточкам? Что, если сами китайцы только притворяются, будто понимают, что написано? Может же так быть. Она ведь тоже притворяется, что понимает, когда отец говорит, что его спасла Великая рецессия.
– А что, если он умер? – спрашивает Георг.
Мари пожимает плечами. Какая же теплая черепица. Взять бы и заснуть, но засыпать никак нельзя, надо все время упираться пятками в сток, чтобы не свалиться.
– Если бы он умер, то его бы нашли.
– А может, он в лесу.
– В каком еще лесу?
– Ну, в таком. Где волки водятся.
Шмель куда-то приземлился, подождал немного и снова взлетел. Мари моргнула. Вон то облако похоже на толстого дяденьку на велосипеде, в шляпе, но без головы.
– Интересно, небо никогда не кончается? – спрашивает Лена. – Или все-таки кончается?
– Может, там где-то есть стена, – говорит Мари.
– Даже если и есть, – возражает Георг. – Все равно можно полететь дальше. Ведь стену можно продырявить. Не может оно там нигде кончаться. Оно никогда не кончается.
– Ну а что, если стена прочная? – не унимается Лена. – Очень-очень прочная?
– Все равно ее можно чем-то проткнуть.
– А если это самая прочная стена в мире?
– Тогда представь, что у тебя есть самое острое в мире острие.
Некоторое время они молчат. Шмель жужжит то ближе, то дальше, то опять ближе.
– Тупица он все-таки, этот Маттиас, – сказала вдруг Лена.
– Верно говоришь, – поддакнул Георг.
– Это еще почему? – вставила Мари.
– Мари и Маттиас, Мари и Маттиас! – завела Лена. – Мари и Маттиас, Маттиас и Мари!
– Тили-тили-тесто, жених и невеста! – подхватил Георг.
Не открывая глаз, Мари сжала кулак и врезала ему, так точно угодив прямо в плечо, что Георг вскрикнул. Мари Маттиас тоже не слишком нравился, и, разумеется, все это понимали, просто дурачились, как обычно, сидя на крыше.
Однажды мать застукала их, когда они спускались. Она тогда жутко разволновалась, на какое-то время запретила Георгу и Лене приходить в гости, и Джо с Натали тоже запретила, хотя Натали они на крышу ни разу не брали. Мари твердо пообещала больше никогда не вытворять таких опасных вещей, но, сунув руку в карман, скрестила пальцы, чтобы получилось так, что она обещает как бы понарошку, и, к счастью, мама скоро об этом забыла. Она вообще быстро обо всем забывала. В последнее время она редко бывала дома, ей нужно было примерять костюмы и встречаться с разными людьми, много звонить по телефону, а еще постоянно консультироваться у своего адвоката по разводам, вежливым таким дядей с бородой, большими ушами и глазами, как у тюленя.
Дважды в неделю заходил отец, водил ее в кино или в зоопарк. Животных она не очень любила, фильмы он все время выбирал какие-то не те – ему вообще было неведомо, что нравится одиннадцатилетней девочке. Иногда она сама ходила к нему в гости, в дом причта. Вообще-то это был секрет, что он там живет, ей никому нельзя было об этом рассказывать, ни бабушке с дедушкой, ни Лигурне, и в школе тоже нельзя, и уж тем более нельзя маме.
В доме причта пахло едой и нафталиновыми шариками. Папа спал на диване у телевизора, под картинкой, на которой был изображен Иисус, вид у которого был такой, словно у него болели зубы. Папа теперь всегда носил джинсы и рубашку в красную клетку, иногда еще кепку с надписью «Я ♥ Бостон». Когда она спросила его, по каким дням он ее стирает, он сначала растерялся, а потом заявил, что у него есть еще две таких же. У папы больше не было ни компьютера, ни телефона, ни машины, даже кроссовки были всего одни. Но она никогда доселе не видела, чтобы он пребывал в таком хорошем настроении.
– Кризис! – воскликнул он, когда они как-то раз прогуливались по зоопарку. – Кто же мог знать, что он наступит! Это как конец света. Еще месяцев восемь тому назад никто и не думал, что такое случится!