Вот что еще пишет папа:
Ее мама умерла в 1912 году, отец примерно в 1917–1918. В семье было шесть детей, четверо девочек и двое мальчиков. По старшинству: (уже упомянутая) Густа, Муся, Маня, Рая (родилась 31 марта 1901 г., умерла 6 января 1990 г.), Зиновий и Сюня (арестован в 1930‐х годах, погиб в Гулаге). Густа, Муся, Рая и Зиновий (которого все звали Мотик) умерли в Москве. Мотик, который почему-то стал зваться Шейнблат-Левин, Зиновий Бенционович (1903–1981), был участником Гражданской, Финской и Великой Отечественной войн, последнюю закончил в звании майора.
Дальше в подаренном мне отцом архиве идет диплом кандидата наук:
Решением Совета Московского Медицинского Института НКЗдрава, ныне Министерства Здравоохранения РСФСР от 16 октября 1944 г. (протокол № 16) гражданке Ярхо Раисе Вениаминовне присуждена ученая степень кандидата медицинских наук. Москва. 4 мая 1949 г.
И трудовая книжка, из которой становится ясно, что бабушка, врач-невропатолог (это я знала с детства, ибо играла ее молоточками для простукивания коленок), работала в 1943‐м в Центральном институте курортологии; в 1944–1946 – в Нейрохирургическом институте (старшим научным сотрудником, а потом врачом сектора клинической нейрохирургии); в 1946–1950 – во 2‐м Медицинском институте, в клинике нервных болезней, откуда в 1950 году она была уволена «ввиду несоответствия занимаемой должности». С 1951 года она работала врачом-невропатологом в поликлинике МИИ СССР, с 1953 года – разгар дела врачей – во 2‐й Городской клинической больнице им. Вейсброда, а в 1957‐м вышла на пенсию.
Когда я, учась в университете, в 1984 году сдавала экзамен по «военной медицине», бабушка, которой было тогда 83 года, меня к нему готовила, проговаривая назубок все названия костей и мышц, в том числе на латыни, и объясняя мне систему кровообращения и прочие заумности, которые я в моей дырявой голове донесла, не расплескав, только до места сдачи экзамена. Но все это с темой, которая меня здесь занимает, мало связано. А вот что интересно, так это то, что дедушка с бабушкой, прожив вместе 35 лет, никогда официально не поженились. И когда моему отцу понадобилось подтвердить тот факт, что женщина по имени «Ярхо, Раиса Вениаминовна» приходится ему матерью, ему в этом отказали; ибо женщина, родившая его (по свидетельству о рождении), звалась «Шейнблат, Раиса Вениаминовна»: что тоже было, как мы видели, полуправдой. «Когда я спросил ее, как же она стала Ярхо без регистрации брака – продолжает мой отец в «Осколках памяти» – да еще поменяла и имя, и отчество, мать рассказала, что в 1930 году, когда начали выдавать первые советские паспорта, был такой беспорядок, что можно было получить паспорт на любые имя-фамилию безо всяких документов».
6. И что, право, за фамилия такая: Ярхо!?
В Библии есть раб-египтянин по имени Ярха, женившийся на дочери Шешана (1 Пар. 2: 34), от них произошло многочисленное потомство, вошедшее затем в состав колена Иудина: час от часу не легче.
7. А у меня вопрос: почему стала она Вениаминовной? Вениамином ведь был не отец, а муж. Не записалась ведь она «Раисой Вениаминовной Ярхо» как его дочь?! Но, похоже, все сестры Шейнблат записались «Вениаминовнами» значительно раньше. Как вообще в 1930 году произошло превращение «иудейского вероисповедания» в «еврейскую национальность»? И почему она (да и дедушка) не записалась, скажем, «Ярховыми» и русскими?
Интересно, что в семье бабушки, то есть у сквирских Шейнблатов (отец Эль-Бенцион Шейнблат тоже двоится: был он вроде бы школьным учителем, а потом оказывается, что кантором в синагоге, а может быть, и тем и этим?) из четырех сестер одна стала «выдавать себя за русскую», вышла замуж за генерала, взяла его фамилию и с семьей отношений не поддерживала. Ее дружно презирали. То есть воспитывать ребенка как русского было хорошо, а выдавать себя за русского было плохо. Все дело в предлоге…
28 марта
1. О бабушке Рае у меня остались замечательно приятные детские воспоминания. Мне у нее жилось как в Ра(ю). Но лишь одно из них неким косвенным образом может пригодиться для разбираемого тут вопроса. Два года Олю Ярхо отправляли с детским садом на три долгих летних месяца в деревню Конобеево. Родители туда приезжали редко, всего лишь раз или два за лето. Однажды вместо мамы-папы приехала бабушка. Она привезла апельсины, из которых один закатился под тумбочку, и О. Я. его там обнаружила в какой-то особенно острый момент детского летнего одиночества (наказали или сама спряталась) и, сидя на койке в сумеречной палате, стала его чистить, а апельсин стал пахнуть.
Много лет спустя я прочитала повесть Василия Аксенова «Апельсины из Марокко», не зная ни того, что Аксенов был «евреем по национальности», ни того, что эти «марокканские» апельсины были на самом деле израильскими, а что в Марокко на них лишь наклеивали этикетки, ибо у Израиля СССР ничего покупать не мог. Аксенов наверняка это знал, ибо его герои едут за этими апельсинами как за высшим благом, словно паломники в Иерусалим, и там, в очереди за апельсинами, их ожидает величайшее чудо любви и столь же величайшее разочарование.
2. В своих «Осколках памяти» папа рассказывает такую деталь. В их коммунальной квартире в Зарядье стоял посреди комнаты большой круглый стол. За этим столом его отец частенько читал газету, а маленький Толька пристраивался с другой стороны и так выучился читать: наоборот, вверх ногами. Это, разумеется, не его воспоминание, а часть семейной мифологии: так ему рассказывала мама. И вот как я это себе представляю. Мама хочет воспитать его «как русского», покупает книги, водит в театр, на концерты; когда он начнет писать стихи, даже относит их по секрету в издательство «Молодая гвардия». «Русский» значит «по-русски», но и в «переводе на русский» – широкое окно, в него много чего проникает. Вот вернувшийся из эвакуации тринадцатилетний паренек читает по-русски «всего Мольера», и ему очень нравится… но это позднее. А пока на «своем» языке его родители говорят, только чтобы он не понимал. Свой язык, не свой, немой даже для сына: недаром и дедушка – «Нёма». На этом фоне, миф (или правда) о том, что мой отец выучился сам читать «вверх ногами», – эмоционально очень сильный. Я так и вижу мою райскую бабушку, сияющую от гордости: мой сын такой умный, что даже по-русски выучился читать вверх ногами, то есть наоборот, то есть как бы справа налево, по-еврейски. Вот это чувство и это «как бы» можно, пожалуй, добавить к фамилии. Из этого чувства складывалось «место», где эти фамилии между собой встречались: в хороших школах, в последних классах, в институтах (в которые пускали), в профессиях (где было «можно»).
3. От рассуждения о полученной им русской культуре, русских книгах, музыке, театре, папа непринужденно переходит к своей любви к Шолом-Алейхему, Самуилу Маршаку и Илье Эренбургу, которых называет писателями «еврейскими», а вслед за тем цитирует и любимых им уже в 1960‐е и в 1970‐е годы Иосифа Уткина, Илью Сельвинского, Павла Антокольского, Михаила Светлова, Давида Самойлова, Александра Межирова, Бориса Слуцкого, Переца Маркиша и многих других.
Дальше – больше. Папа: «Тогда же я стал узнавать, что многие литераторы, которых я считал русскими по их фамилиям, на самом деле евреи, а их фамилии – литературные псевдонимы, например Александр Володин (Лифшиц), Анатолий Алексин (Гоберман)». Но, продолжает папа, это дела не меняло. Ибо писали они все по-русски, были именно русскими писателями, а мой папа был русским читателем («евреем только по паспорту и по внешности, а не евреем в душе»). В их произведениях он ничего еврейского не находил. Видимо, и они были евреями только по паспорту и внешности, даже со спрятанными за псевдонимами фамилиями.
Почему же тогда именно их он читал, отмечал, выделял и любил?
Почему и меня в моем детстве окружали книги (наилюбимейшие, кроме Маршака и Алексина) Агнии Барто и Юрия Яковлева (Ховкина). Или вот еще «Сказка о ветре в безветренный день» (1967) Софьи Прокофьевой (Фейнберг), подаренная родителями, одна фраза из которой стала домашней поговоркой: «Чихать – это государственное преступление». Или «Крепостные королевны» (1966) – книга Софьи Абрамовны Могилевской, дочери знаменитейшего виолончелиста и друга Толстого. Или особенно мной любимый «Дельфиний мыс» (1968) Анатолия Мошковского, родившегося в Могилеве, главный герой которого звался Одиком. Что за имя такое?
4. У Клемперера читаю о том, как нацистская пресса добавляла ко всем таким псевдонимам подлинную фамилию: Троцкий-Бронштейн, Литвинов-Финкельштейн. Когда же сделать этого не могли, то добавляли перед фамилией «еврей» или «полуеврей», как про мэра Нью-Йорка Ла Гуардия.
29 марта
1. «Так я и жил, еврей по паспорту и по внешности, но не еврей в душе. Но…»
Это «по внешности» стоило бы обсудить отдельно, в частности тот факт, что и отец на своих ранних фотографиях, и я, в детстве и отрочестве, имели внешность скорее восточную. Папа – в 13 лет в эвакуации в Йошкар-Оле больше всего похож на какой-нибудь египетский портрет эпохи Эль-Амарны…
Как тут не вспомнить описание внешности Парнока в «Египетской марке» Мандельштама. Или в «Германтах» у Пруста описание Блока в салоне мадам де Вильпаризи: он там появляется словно восточный маг на фоне высоких, длинноногих, белокурых и светлокожих Германтов. Но это не наша тема, не непосредственно наша, поэтому придется от нее отказаться, хоть и жаль. Хотелось бы тут описать фотографии дедушки Нёмы, его птичье, иностранное удивление; его взгляд снизу, сбоку, издалека; глаза с височным разлетом. Элегантен, белые брюки, рубашка и даже узкие белые ботинки. Чистый господин. «Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях…» – это Парнок из «Египетской марки».
– А кстати, почему Парнок? Был, конечно, такой поэт-переводчик Парнах, а у него была сестра поэтесса, подписывавшаяся Парнок, подруга Марины Цветаевой. Но мне там слышится еще и Парнас. А, как выясняется, «парнас» в Талмуде – на иврите – имя главы еврейской общины. Если эти два прозрачных слова, два парнаса, языческий-классический и иудейский, один на другой наложить, то получится, что главой общины является поэт.