Как видим, папа, родившийся, кстати, в день рождения своего отца (23 сентября), продолжил традицию и школу окончил также с серебряной медалью.
А вот диплом, полученный по окончании Юридического института:
Ярхо Анатолий Вениаминович. За время пребывания в Московском Юридическом Институте с 1948 по 1952 г. сдал следующие дисциплины:
политическая экономия (отлично);
диалектический и исторический материализм (отлично);
история политических учений (отлично);
теория государства и права (отлично);
история государства и права (хорошо);
история государства и права СССР (отлично);
советское государственное право (отлично);
советское административное право (отлично);
советское финансовое право (отлично);
советское судоустройство (отлично);
советское гражданское право (отлично);
советский гражданский процесс (отлично);
советское уголовное право (отлично);
советский уголовный процесс (отлично);
советское трудовое право (отлично);
советское земельное право (отлично);
колхозное право (отлично);
государственное право стран народной демократии (отлично);
государственное право буржуазных государств (отлично);
международное публичное право (отлично);
судебная медицина (отлично);
судебная психиатрия (отлично);
криминалистика (отлично);
судебная статистика (отлично);
логика (отлично);
английский язык (отлично);
основы бухгалтерского учета (отлично);
физическое воспитание и спорт (зачтено);
спецсеминары по теории государства и права (зачтено);
по уголовному праву (зачтено);
по уголовному процессу (зачтено);
курсовые работы (зачтено);
курсовая работа по уголовному процессу (отлично).
Ярхо Анатолий Вениаминович выполнил производственную практику в суде с оценкой (отлично); производственную практику в прокуратуре с оценкой (отлично).
Государственные экзамены сдал с оценками: основы марксизма ленинизма (отлично); теория государства и права (отлично); советское уголовное право (отлично); советский уголовный процесс (отлично); советское гражданское право (отлично); советский гражданский процесс (отлично).
Директор Московского Юридического Института доц. Бутов.
Заместитель: доц. Паманотов.
Следуют дипломы о защите диссертации, о получении статуса доцента, профессора… Мне нравятся эти дипломы, эти колонки дисциплин – мир знаний, на которые распалось Знание, мир осколков, отблесков и отражений, на которые два поколения Ярхо отзывались «отлично».
3. К этим документам я могла бы добавить свои, совершенно такие же: диплом об окончании Отделения истории искусства Исторического факультета Московского университета (красный, то есть с одной лишь четверкой); удостоверения о защите двух диссертаций в Париже (с отметкой «исключительно»), о прохождении конкурсов на место профессора, старшего научного сотрудника…
Я – в качестве я(рхо) – являюсь представителем третьего поколения отличников.
Прадед – портной, торговец одеждой.
Дед – инженер.
Бабушка – врач.
Отец – юрист.
Мать – инженер.
Я – искусствовед.
По тематике это, конечно, серьезный прыжок в сторону, но по количеству и качеству дипломов в семейное древо я вписываюсь, не позорю, стою в строю, продолжаю, стараюсь, держу марку. Только сдав все экзамены, получив все дипломы и защитив все возможные диссертации, я наконец позволила себе выдохнуть и начать писать, то есть делать то, о чем мечтала пятнадцатилетняя Оля Ярхо… На то, чтобы я могла писать так, как мне нравится, ушел целый век.
Но вернемся к «но».
Папа – юрист, человек строго рациональный, эрудированный, последовательно-логичный, замечательно аргументирующий. В качестве его дочери я выросла под шум юридической консультации. В школе писала сочинения в форме обвинительной или защитной речи; с увлечением выискивала статьи обвинения для Троекурова и Чичикова, впитывала с воздухом эту «легальную» манеру думать (с ее интересным сочетанием абстрактного и конкретного), подбирать смягчающие или отягощающие обстоятельства. Никогда ничего не стащила, даже перейти дорогу на красный свет мне до сих пор не так просто. Самый мой страшный кошмар – быть невинно осужденной. Короче, дочерью юриста я была и в некотором смысле остаюсь.
А тут вдруг это «но».
4. У Деррида после абсурдно-провокационной фразы «у меня только один язык, но он не мой» идет замечательное уточнение: «Я хотел бы обратить твое внимание на первое соскальзывание: я ни разу до сих пор не упомянул „иностранного языка“. Говоря о том, что единственный язык, на котором я говорю, не мой, я не сказал, что он мне чужой (для меня иностранный). Нюанс». То есть: этот единственный язык мне не иностранный, нет, но он «не мой». По-русски даже еще круче: немой. Деррида так говорит потому, что у него на то есть свои биографические резоны, схожие с папиными. Он рос в еврейской семье во французско-арабско-испанском полифоническом окружении, а учился и выучился (колониальная система) только одному языку – французскому. Но потом оказывается (продолжает Деррида), что дело не в биографии; никакой язык «не мой», ибо не существует Языка, а значит, и материнский язык (если кому повезет, и язык матери и есть тот, что становится «единственным») дан нам не как целое, а лишь как часть (один из языков). Поскольку всякий язык (средство общения, а значит инструмент единения, вроде сварки) есть диалект, местный говор (идиома), он несет в себе свое проклятие – память об отпадении, о разделении. Каждый язык есть в этом смысле противоречие, двойственность (соединяя, разделяет и наоборот); каждый отдельный язык есть в самом себе перевод – с Языка на язык (один из), но и с языка на Язык. В том языке, который нам дан, нет ничего абсолютного, путь от него не ведет напрямую к Невидимому, но зато путь к нему идет от Невыразимого, как переход через реку невысказуемого (контрабандой, через мечту о том, что, предположительно, можно было бы высказать на Языке). Это совершенно меняет взгляд на язык, который из идеальной, рациональной машины по передаче информации превращается в испорченный телефон. И если нам удается на «этом» языке что-то передать – то это большое чудо. Этот язык (мой, но никогда не мой) находится всегда на расстоянии, где-то, мы о нем грезим, желаем его. Отсюда и антиномия, которую Деррида предлагает нашему вниманию: 1) мы говорим лишь на одном языке; 2) мы никогда не говорим лишь на одном языке.
То, что Деррида говорит о языке вообще, подходит и для имени. У тебя одна фамилия, но она не твоя. Ты никогда не носишь одну лишь фамилию.
А мой отец? Говорит лишь по-русски, но не на своем языке (и потому говорит и пишет на нем абсолютно грамотно). Записан в паспорте «евреем», но чувствует себя в душе русским. Только (папа Толька) русские его таковым не чувствуют. Вот в чем загвоздка. Он чувствует себя ими, а они – его собой (своим) нет. А им-то виднее, ведь это они – «они» на самом деле. А он только чувствует, что.
Его «но» – об этом.
2 апреля
1. Папа продолжает:
Но опять же перефразируя сочиненное не мной: били не по душе, а по морде. Впервые с неприятием евреев я столкнулся в детстве, когда мне было лет шесть-семь, точно не помню… Как и все московские дети, кроме детей важных чинов, я гулял и играл в своем дворе (я жил в Зарядье, там, где сейчас стоит гостиница «Россия»). В один из дней во дворе появился новичок по фамилии Волосов, которого сразу прозвали Волосатик.
Интересно, что прямо перед этим отец признается в том, что не помнит даже фамилии своей первой учительницы. А тут вдруг пронзительная память на эту достаточно банальную фамилию, происходящую со всей очевидностью от «волос» (от какого-то слишком волосатого праотца), но вызывающую ассоциацию со славянским языческим «скотьим богом» Велесом-Волосом.
Этот Волосатик, – пишет папа, – был постарше нас и скоро стал заводилой в наших играх. А через некоторое время я услышал от него, что больше меня принимать в компанию не будут, потому что я еврей, а он евреев не любит.
Шел 1935 или 1936 год, то есть восемнадцатый или девятнадцатый год Пролетарской революции, одним из лозунгов которой был интернационализм. Что было дальше, папа не помнит и заменяет собственные эмоции – Оськиными, из «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля. Оська в сходной ситуации помчался спрашивать у родителей, что такое «еврей». Мне же на память приходит рассказ Сэлинджера «В ялике» из сборника «Девять рассказов». Там речь идет о четырехлетнем Лайонеле Тенненбауме, сбежавшем из дома; причем это с ним уже бывало. Мать по прозвищу Бу-Бу идет искать мальчугана и находит его спрятавшимся в ялике, на берегу озера. Следует диалог, единственный в своем роде по нежности, такту и серьезному доверию между этими двумя людьми, которым случилось быть связанными узами родства; диалог, в ходе которого и зарождается их подлинная дружба, основанная на сопричастности к тайне, которая лучше любого родства. В ходе этой беседы Бу-бу выясняет, что мальчик услышал, как кухарка назвала его отца большим грязным «kike», что значит «жид», но он услышал «kite», то есть «воздушный змей». И на вопрос матери, знает ли он, что это такое, ответил, что да, что это такой сказочный дракон. «Ну это еще не самое страшное в жизни», – говорит ему Бу-Бу.
А у меня такой вопрос: ни Оська, ни маленький герой рассказа Сэлинджера, ни я до моих шести лет не знали, что такое еврей, а как же Волосатый бес, даже если и был он чуть постарше, узнал, что Толька (на фотографиях он такой хорошенький, чистый, воспитанный мальчик, совершенно как все) – еврей и что его надо за это не любить. Того самого Тольку, которого родители – интеллигенты, инженер и врач, работавшие в Бауманском (он) и во Втором медицинском (она), начитанные (прекрасно помню как их библиотеку, так и то, что бабушка Рая по секрету от мамы «француженки» учила меня английскому) – воспитывали «как русского», в любви к русскому (не своему) языку, к русской литературе и поэзии, к русской музыке (позднее бабушка мечтала, чтобы я стала скрипачкой и, опять же по секрету от мамы, водила меня на прослушивание в музыкальную школу, в которую меня, увы, не приняли). Как? Да по фамилии! По этим самым четырем хриплым буквам, по этому заносчивому выдоху, столь странному для русского уха: ярхо.