2. Легкость, с которой в СССР можно было поменять фамилию, не сравнима ни с чем схожим, скажем, во Франции. Здесь даже одну букву в фамилии или в имени поменять очень и очень непросто. А у нас тогда? В 1976 году родители мои развелись, а три года спустя, в 1979‐м (мне шестнадцать лет) принимается нами, моими родителями и мной, совместное решение о том, что вместо папиной фамилии «Ярхо», я буду носить мамину фамилию – «Медведкова». Разумеется, вместе с ее русской «национальностью». И такой, уже вполне русской, буду поступать в университет. Я ведь мечтаю не просто об университете, а об отделении истории искусства исторического факультета, куда принимают в год по пятьдесят человек: двадцать пять на дневное и двадцать пять на вечернее. Туда в принципе попасть невозможно, ведь среди этих двадцати пяти (я поступаю на дневное) дети космонавтов, членов ЦК, дипломатов, рабфак, нацкадры и дети искусствоведов – наследники, так что с фамилией «Ярхо» нечего и соваться.
Но я очень хорошо учусь, даже лучше, чем нужно для истфака, то есть и по математике. Дело, стало быть, за фамилией. Подаем заявление о смене, и ответ получаем незамедлительно. Вот выписка, которой я располагаю:
Рассмотрев заявление гражданки Медведковой Елены Михайловны, проживающей по адресу ул. Гончарова, д. 11, кв. 97, о присвоении фамилии ее несовершеннолетней дочери Ярхо Ольге Анатольевне, 13 февраля 1963 года рождения, проживающей там же, учитывая, что брак между родителями расторгнут, руководствуясь статьей 51 Кодекса о браке и семье в РСФСР, Исполком Райсовета решил: «Присвоить несовершеннолетней Ярхо Ольге Анатольевне фамилию матери – Медведкова. 12 декабря 1979.
Все же одно условие для смены фамилии было необходимо: чтобы родители были разведены (именно об этом и говорила 51-я статья: при разводе родителей и их обоюдном согласии ребенок может выбрать, с какой фамилией оставаться). И я осталась с маминой. Переписывая этот документ сегодня, я думаю о девочке Оле Ярхо, закончившей существование в тот далекий зимний день, 12 декабря 1979 года, в возрасте шестнадцати лет. Быть может, эта моя собственная – но не окончательная – смерть научила меня тогда чему-то, например тому, как умирать, но не совсем, возрождаясь под новым именем, в новой стране, другой мной, все же сохраняя нечто свое, и в результате собирать эти разные «я», как бусины на нитку постоянства.
3. Почему отец так легко на это пошел? Думаю, что для него в этой смене заключалась возможность облегчить мне жизнь. Сам он за свою фамилию заплатил сполна. В институт он, имея серебряную медаль, мог поступать в любой, без экзаменов. После недолгого обучения в Бауманском он понял, что это не его, как говорится, чашка чая, и ушел работать в газету спортивным журналистом. Когда подошла пора выбирать новый институт, он поговорил с главным редактором, и тот посоветовал ему поступать в недавно созданный Московский юридический, объяснив, что с юридическим образованием прекрасно можно работать журналистом. Папа же правом увлекся не на шутку и, как мы уже знаем, институт закончил в 1952 году блестяще. Вот что он мне написал в ответ на один из моих бесконечных вопросов:
Весна 1952 года. До «дела врачей» еще 9 месяцев, но антисемитские акции властей уже проявляются в открытую. Я заканчиваю Московский юридический институт и жду распределения. И хотя я заканчиваю первым (по оценкам), ничего хорошего не жду. Мама по каким-то своим связям добывает запрос на меня с пивоваренного завода имени Бадаева на должность юрисконсульта. Но пока решаем его не сдавать в институт, а подождать, что они мне предложат. И вот день распределения. Он врезался в память. Наша группа пришла рано, как просили, но потом нам объявили, что распределение переносится на более поздний час, и мы пошли в кино. Что смотрели – не помню. Распределение шло довольно быстро. Один за другим (по алфавиту) нас вызывали в комнату, где заседала комиссия. Поскольку я был последним в списке, то напряжение нарастало. Передо мной вызвали мою приятельницу Любу Юнину. Ее отец был каким-то важным чиновником в Министерстве иностранных дел. Когда она вышла, я успел спросить, что ей предложили. «Московскую адвокатуру, но я отказалась, хочу в журналистику». Вызвали меня, вхожу. Сидит наш директор Бутов, декан Прозоров, парторг курса Дураков, который незадолго до этого сменил фамилию на Чернов, и еще какие-то люди. Директор спрашивает: «Где вы хотите работать?» Отвечаю: «В московской адвокатуре». Директор говорит, что там нет мест. Я достаточно нагло: «Но сейчас передо мною была Юнина, ей предлагали такое место, а она отказалась». Директор: «Я вам говорю, что там мест нет. Куда еще хотите?» Вижу, что дело плохо, говорю, что на меня есть запрос, и даю бумажку из пивзавода. Директор читает ее вслух, и все начинают смеяться. Один из присутствующих спрашивает: «И где ВЫ (подчеркивая это слово) их берете?» Я отвечаю, что увидел объявление, что заводу нужен юрисконсульт, пошел туда и договорился. И тогда директор говорит: «Мы вам дадим свободный диплом». Понимая, что больше ничего не добьюсь, соглашаюсь, расписываюсь и ухожу.
Такое вот распределение: с красным дипломом и с волчьим билетом. А вот как описывает этот же момент в своей книге «Служу закону» (Москва, 2016) сокурсник папы, Эдуард Эзрохи:
После зимней сессии в институте была создана комиссия для распределения по ведомствам новоиспеченных юристов, куда стали наведываться их представители, отбирая кандидатов, в основном по партийно-комсомольским характеристикам и анкетным данным, чтобы в правоохранительные структуры не проникли, не дай Бог, обладатели неблагозвучных фамилий с пятым пунктом в анкете… Комиссия, ведавшая распределением студентов, стала охотно предлагать «нежелательным и подозрительным» элементам свободный диплом, чтобы их владельцы потом сами бегали в поисках работы, куда бы их милостиво взяли, невзирая на пятый пункт.
Эдуард Эзрохи далее пишет, что на комиссии, услышав о его желании работать следователем в любом ведомстве,
…их представители, устремив глаза в сторону, не смущаясь и не краснея, заявили, что у них полнейший комплект, все вакансии заполнены, и для меня не найдется ни одного места, хотя всем было известно, что в этих ведомствах не только огромный дефицит специалистов с высшим юридическим образованием, но и просто не хватает сотрудников, особенно следователей. У Толи (Ярхо) в это время состоялось знакомство с его будущей первой женой, в том же году, что и мы, закончившей один из московских медицинских институтов и получившей по распределению направление на работу в Казахстан. Осенью они поженились, но так как Толя со своим красным дипломом, так же, как и я, был в поисках работы, они рассчитывали на согласие соответствующих ведомств, чтобы молодой доктор осталась в столице. Бюрократия была неумолимой, и молодожены были вынуждены отправиться в другую столицу, Казахской ССР – Алма-Ату, где им определили для работы город Петропавловск на севере республики.
В Петропавловске – добавляет папа – его приняли в Северо-Казахстанскую областную коллегию адвокатов сперва стажером, а через полгода он стал полноправным адвокатом.
К моему великому сожалению, на все мои просьбы описать свою жизнь в Петропавловске, на Целине, папа отвечает: «Ничего интересного», но я не теряю надежды; ему же пока всего только девяносто один год.
4. У меня самой для смены фамилии были, помимо конформистской русификации в целях поступления в университет, и другие мотивы. Главных причин было две. Во-первых, легенда материнского происхождения, а во-вторых, страстная любовь моей матери к своему отцу.
Рассмотрим эти причины по порядку.
Но, прежде чем к ним перейти, запомним на всякий случай такое вот определение Левинасом главного момента в философии Мартина Бубера, ибо это имеет (косвенное) отношение к разбираемой здесь проблеме имени:
Одно из самых интересных положений в философии Бубера состоит в том, чтобы показать, что истина не есть содержание, и что никакие слова ее не передают, что она субъективнее любой субъективности, но что эта ее крайняя субъективность, отличная от субъективности субъекта идеалистической философии, является единственным доступом к тому, что объективнее любой объективности, к тому, что никоим образом не содержится в самом субъекте, к тому, что является совершенно иным.
7 апреля
1. Начнем с легенды. Моя мама все мое детство рассказывала мне (как я позднее поняла, не только мне, а и моему папе и друзьям, которые до сих пор в это верят), что ее прадед, Василий Медведков, был незаконнорожденным сыном некоего вельможи, тайного советника Его Императорского Величества. Ему принадлежало-де имение Медведково на окраине Москвы, а также чуть ли не половина Башкирии. Имя этого вельможи никогда при ней не произносилось, чтобы уберечь от ненужного знания, но портрет его мне мама в доме родственников в Симферополе показывала, а мамин папа – Михаил Медведков, дедушка Миша – рассказывал ей, что, бродя в 1920‐х годах по покинутой и разрушенной усадьбе Медведково, он видел там стоящим в углу, лицом к стене, такой же портрет. Этот портрет я в детстве старательно перерисовала, и он, вплоть до моего отъезда в Париж, хранился у меня в «бумагах», а потом пропал, как многое другое. Дед мамы Анатолий Васильевич Медведков и ее отец Михаил рассказывали также моей маме, что этот вельможа якобы переписывался с Бакуниным, что его за это сослали в его имение в Башкирию, под Уфой, и что там он сгубил свою жену, выгнав ее на мороз (таков был его буйный нрав), потом стал незаконным образом жить с ее сестрой и от нее завел детей, которым и была выдана фамилия Медведковых, по названию московского имения. Такова легенда, и действенность ее заключается в тайне, а действительность – в неверности и субъективности.
Будучи затем сама студенткой исторического факультета, владея методами исторической науки, критической работы с документами, я не позаботилась о том, чтобы пойти в архив. Никогда ничего толком не расспросила и у двоюродного брата мамы, у которого, вполне возможно по сей день, хранится в Симферополе медведковский архив. По причине того, что фамилия была, как мне тогда казалось, чрезвычайно редкой, легенда жила и не сдавалась, не нуждаясь в доказательствах. Воспитанная матерью в культе Медведковых – фамилии уникальной, ведь не Медведевы же, а именно Медвед-ковы, то есть не совсем понятно, от чего происходящей (медведка – по Далю, то ли шкура медведя, то ли медвежонок, то ли вовсе насекомое вроде землеройки), но главное для меня, москвички, в очевидном родстве с «Медведковым» – я была обескуражена открывшейся мне позднее, в безжалостную эпоху интернета, множественностью людей и мест, носящих мое имя в России. Одних только деревень Медведково в Ярославской области оказалось четыре, в Тверской – девять, в Псковской – пять, в Нижегородской – три, в Ивановской – четыре, в Московской – три, и так далее и тому подобное, не говоря уже об однофамильцах.