Шапиро звали «Николай Давыдович». Откуда взялся «Николай», неизвестно, но сочетание его с «Давыдом» нас пленило. Мне представлялось, что «Давыдович», то есть сам Шапиро, кланяется, вобрав голову в плечи, какому-то Николаю и просит у него взаймы.
«„Давыдович“, то есть сам Шапиро…» – замечательная формула. А в моей истории кто «сам»? Неизвестно. Молчание. Известно лишь только, что в 1920‐е годы Цитовские жили в Москве, что в 1925 году Екусиля Есселевича Цитовского арестовали и сослали в Соловки, а оттуда в Тверь, на поселение, вместе с семьей. На фотографии Екусиль, 1893 года рождения (очень мне нравится этот прадед «укусил»), и его жена, Елизавета, 1896 года рождения (со стороны мамы все мои предки моложе и поколения сжатее, чем со стороны отца), имеют вид тонко-стройный, длиннолицый, египетский, а Елизавета (Елишива: «Бог – моя клятва», так звалась супруга первосвященника Аарона) и вовсе похожа на молодого Блока. Их же дочь Гитя, имя которой мне прочил ее брат (свою дочь он назвал Елизаветой), – даже на их фоне, так чтобы одним словом – красавица, с козьими глазами и волнистой копной стриженых волос, спадающих прядями на кожано-поднятый воротник. Она родилась 1 мая 1914 года, и что она пережила в своем детстве между Соловками и Тверью, трудно даже себе представить. Там ли, тогда ли облеклась она этой странной в те голодные годы, защитной полнотой? В Твери у нее к тому же умер восьмилетний брат Хатик: а это что за имя такое? Мне все эти имена незнакомы, непонятны; выясняю про них у других, у друзей, знающих иврит, идиш…
«…подобно надписи надгробной на непонятном языке…» Вот именно!
Из Твери их снова выслали, на этот раз в Вятку. Оттуда Гитя поехала учиться в Москву; пошла на курсы бухгалтеров и, окончив их, пришла устраиваться на работу в тот самый отдел, в котором работал Миша Медведков, влюбившийся в нее без памяти, немедленно, с первой же встречи. В январе 1933 года (Гите – девятнадцать лет, Мише – двадцать пять), в московском ресторане «Гранд-Отель», состоялась их свадьба. Гитю гости запомнили с букетом белой сирени: в январе? Поселилась юная пара на Спиридоновке. Год спустя у них родилась девочка (моя мама), которую назвали Еленой, но все звали Лилькой. В 1936‐м к ним поближе, в поселок Новогиреево под Москвой, перебралась из Вятки Гитина семья Цитовских. Жили Миша и Гитя в Москве в крайне стесненных условиях, даже няню для дочки не могли у себя поселить, а снимали ей комнату отдельно. И потому, в 1938 году, Михаил Медведков с радостью принял предложение возглавить финансовый отдел Крымского аптекоуправления, ибо решил вывезти свою семью в Крым; там (где никто их не знал и где можно было скрыть свое «дворянство») к тому времени, как мы видели, уже проживали его родители и брат с сестрой. Туда за ними переехали и старшие Цитовские, и так, в 1938 году, все радостно и благополучно соединились в Симферополе.
Миша снял огромную квартиру, на полпути между усадьбой Медведковых и домом Цитовских (вечерами, гуляя, заходили сначала к одним, потом к другим). В квартире стоял рояль, там жила с ними овчарка по имени Джек (маму периодически находили заснувшей между ее лапами), там всегда было много друзей и цветов. Михаил любил дом, чистый, уютный, любил странные, красивые, редкие предметы. До сих пор у меня от него сохранились: две японские тарелки начала прошлого века с изображениями сорок, ваза для фруктов и цветов варшавской фирмы Фраже, основанной в 1824 году двумя братьями французами (приехавшая со мной во Францию без единой трещины и стоящая у меня снова на рояле: эта тайная жизнь вещей), вышитая в стиле Ришелье белая скатерть, коралловое ожерелье, густлицкие шкатулки и справочник «Вся Москва в кармане» на 1924/25 год, то есть изданный за пару лет до его приезда в Москву.
2. На этом справочнике по Москве – очень странной, интересной книжке, написанной неким незаурядным автором, но никем не подписанной; с очень оригинально подобранными иллюстрациями, также не подписанными, – имеются две рукописные пометки. На последней странице пером и чернилами написано каллиграфическим почерком «Уфа», а на странице 74, на полях, там, где рассказано о Сухаревой башне и помещено ее изображение, карандашом подсчитан ее, башни, возраст: 1934 (год ее разрушения) – 1701 (год постройки) = 233 года. Как будто эта башня была живая и для башни совсем даже не старая (если предположить, что у башен по сравнению с людьми один год идет примерно за пятьдесят, было ей всего четыре с небольшим: зачем сломали?..). В этой же карманной Москве (по нашей теме) на с. 257–270 приведен «список переименованных улиц (впереди помещены старые названия)».
Интересно, что историческая часть книги открывается видением, на месте Москвы, первобытного леса. А заканчивается она этими самыми переименованными улицами. То есть время сжато: еще недавно тут ничего не было, и вполне вероятно скоро опять ничего не будет (диалектика природы, по Энгельсу).
Из предметов еще помню каретные часы пушкинской эпохи (почему-то мама говорила, что они принадлежали Баратынскому) и другие часы-брегет: те и другие пропали.
Кроме того, до сих пор имеется несколько фотографий.
Вот Миша и Гитя вдвоем. Вид у них такой, будто они немного пьяны. Не улыбаются, не позируют и друг на друга не смотрят. Друг до друга не дотрагиваются, а видно, что пьяны именно от своей близости. Глядя на их фотографии, я краснею. Таких лиц, такого выражения, я никогда нигде не видела. На одной из фотографий, где они вдвоем, надпись на обороте: «У меня одно желание быть вам такой же близкой, дорогие папа и мама, какою я стала Михаилу. Гитя. 18 марта 1933 года. Москва». Это через два месяца после свадьбы.
А вот они уже с маленькой Лилькой.
А вот Лилька в платье с бантом. Бабушка Елишива прекрасно шила (Елишила), и у Лильки были самые красивые платья.
Ресницы у нее такие длинные и черные, что кажутся влажными.
9 апреля
1. С раннего детства я знала, что мама сирота. У нее не было мамы, то есть того, что было у меня. Я была счастливее моей мамы. Все на свете были счастливее моей мамы. Потому что большего счастья, чем иметь маму, нет на свете. Но кто же тогда мою маму родил? Наверное, папа. Потом я узнала, что не просто мамы нет, а что ее убили: мамину маму, красавицу Гитю, убили фашисты. Из Симферополя каждый год мы ездили на «такой-то километр», останавливались нигде, на обочине, между двумя цветущими или плодоносящими дикими абрикосами в зависимости от того, ездили мы до или после моря, вылезали из машины, мама в слезах (она начинала плакать, как только еще в Симферополе садились в машину). А там, так запомнила, на этом месте, не было ни камня, ни имен, ничего, только канава, и мама в эту канаву у обочины «на километре» бросала охапку цветов и говорила мокрыми губами всегда одно и то же: «Папа не верил, что ее убили. Он говорил – она была такая красивая, что ее не могли убить. Ее, наверное, увезли в Германию, и она где-то там живет». И сморкалась красным носом. А у меня в голове увязалось: убили красивую. Мне казалось, что потому и убили, что была красивая. От одного слова, одной мысли «красивая» становилось страшно и скребло в горле. Раз красивый, значит, смерть и канава.
2. А однажды, в другие каникулы, в Прибалтике, мама повезла меня на экскурсию в Саласпилс – в мемориальный концентрационный лагерь. Я очень любила учиться (все равно чему) и тут бежала за экскурсоводом, чтобы ни одного слова не пропустить, и не пропустила, все лучше всех услышала, как их мучили, морили и травили, а потом ночью у меня поднялась температура, и меня рвало до утра, и ко мне тянулась огромная бетонная рука от памятника «неповерженному». Но про евреев там не говорилось.
3. Я тут повторяюсь, хожу по кругу. Ничего не упорядочиваю. Никого не хочу упорядочивать, раскладывать по ящикам. А так, в беспорядке, забывая и вспоминая их имена, мне кажется, что я, как ребенок, играющий в мяч, подбрасывая его, стараюсь, чтобы он земли не тронул, поддерживаю в прозрачной лазури бытия.
Осенью 1941 года Михаилу Медведкову тридцать три года, Гите двадцать семь, маленькой Лильке семь. Лизе и Коле Цитовским, Гитиным родителям, – сорок пять и сорок восемь. Гитиного брата Гришу два года назад забрали в армию, он ушел на Финский фронт. А братьев Мишу и Сашу Медведковых в армию не взяли – у них наследственная язва желудка. Они не военнообязанные.
Миша просит Гитю уехать, куда угодно, может в Москву – там остались знакомые, друзья. Он говорит ей: надо бежать, немцы наступают. Но она должна поговорить с родителями. А родители:
– Вы поезжайте, а мы никуда не поедем. Уже мы немцев повидали в Первую мировую. Да и что мы им сделали? Это же все советская пропаганда, как вы не понимаете? Немецкий народ культурный, дал миру Баха и Гёте, он не способен на то, что ему приписывают.
– Я их не брошу, – сказала Гитя.
Так все они остались в Крыму.
Решили все же на всякий случай их всех крестить: и Екусиля, и Лизавету, и Гитю. Ну вот, теперь они христиане. Что за дело, что по паспорту евреи? Это же советские паспорта. А для немцев-то евреи значит то, что значить должно и что значило до революции, то есть иудейское вероисповедание. Раз крестились, значит для немцев – людей культурных – они будут не евреи. Гитя получила при крещении христианское имя Екатерина. (Так вот почему мать на «Катьке» настаивала. Это было бы все равно, что Гитей меня назвать. Но объяснить не осмелилась, а может быть, и самой себе в этом не призналась.) Лильку тоже окрестили, на всякий случай, во второй раз. В первый раз крестила нянька, тайно, еще в Москве. А теперь открыто, так чтобы запись была.
В ноябре Симферополь стали бомбить, город горел. Дед Анатолий Васильевич вырыл «щель» в саду, туда все прятались. Однажды поздно вечером все вместе сидели у Медведковых дома, вдруг ввалились немцы в сапогах, обошли дом; Лиза и Коля убежали к себе. Потом, через пару дней, на улицах повесили приказ: все евреи должны пройти регистрацию в указанных пунктах. Там ставили отметку в паспорте и обязывали носить на верхней одежде шестиконечную звезду. Гитя пришила к своему пальто. А маленькой Лильке ничего не пришили, потому что ее вообще на улицу больше не выпускали. Скоро по симферопольским улицам, на деревьях, закачались трупы повешенных евреев, скрывшихся от регистрации, в назидание. Потом – новый приказ: явиться всем евреям туда-то тогда-то на сборный пункт с вещами и едой на три дня. Гитя все время плакала, и Лилька сидела рядом и ревела в голос. Коля и Лиза на сборный пункт пошли, а Гитя не пошла. В ночь на 28 ноября машины с людьми прошли мимо дома Медведковых по Феодосийскому шоссе; остановились между 9‐м и 10‐м километрами; это место называется Дубки. Там их раздели и