стали расстреливать из пулеметов. Потом засыпали землей.
4. В доме у Медведковых, где жили теперь Миша с дочкой Лилькой и где пряталась Гитя, потянулись серые дни. Миша ходил на работу, а Гитя все время плакала. В один из дней у ворот остановилась машина. Лилька выскочила во двор, сунув босые ноги в галоши. Во дворе на снегу лежал дед Анатолий. Ему помогали подняться. Потом ввели в дом, посадили на постель. Кто-то стал рассказывать: «Только что вошла Гитя в пальто и платке и сказала – за мной приехали, и ушла, повесив ключ на гвоздь. (А ключ вешали, только когда надолго уезжали.) Дед встал, пошел за ней. Когда Гитя открыла калитку, он упал навзничь, не то поскользнулся, не то голова закружилась. Упал и так остался лежать в мокрой снежной жиже, пока машина не уехала». Все стали говорить, почему и как и что же теперь делать. А Лилька вышла во двор и стала искать маму. Но мамы нигде не было. Тогда она пошла к калитке и повисла на ней: стала ждать папу. Когда уже совсем стемнело, он пришел, но его невозможно было узнать. На месте лица было что-то красно-синее, распухшее от слез. Он уже все знал. Шофер в машине, которая увезла Гитю, был русский. Когда проезжали мимо его работы, Гитя попросила остановиться. Остановились. Позвали Медведкова. Он выскочил, сказал Гите:
– Я поеду с тобой.
Она сказала:
– Нет, возвращайся и береги Лильку.
10 апреля
1. Каждый день он ходил теперь на работу, а вечера проводил под окнами гестапо, пытался что-то передавать, вещи, еду. Вернувшись домой – все подробно рассказывал, анализировал, планировал действия на следующий день. Пытался понять: кто, как, откуда узнали? кто донес? Да кто угодно… даже свои. Ведь за спрятанных евреев вешали других, как и их самих, не явившихся.
Лилька теперь жила в доме у деда с бабкой. Дед все время вслух читал Библию, он ее всю жизнь читал, от корки до корки, и Ветхий Завет, и Новый. Когда заканчивал, заново открывал. Был ли он старовером, чтобы так всю жизнь читать Библию? Лилька у него спрашивала:
– Дедушка, а как в старые времена жилось?
Он рассказывал, приговаривая:
– Вот ты и сравнивай.
По весне начались работы в огороде. Надо было ухаживать за козой, доить ее; дед выращивал и продавал редиску. За Лилькой следить стало труднее, она норовила улизнуть на улицу. Однажды за столом она раскапризничалась, стала плеваться капустой, и отец ей сказал:
– Такие капризы могла сносить только твоя мать, а ее у тебя больше нет.
И Лилька поняла.
А вскоре впервые кто-то из домашних назвал ее «сиротой».
В сентябре стал поспевать виноград.
Потом наступила зима.
2. Зима 1942 года. В один из вечеров кто-то постучал к ним в дверь (все это я рассказываю по воспоминаниям мамы).
– Михаил, зайди к Зайцевым.
Были у них такие друзья, пара. Зайцева, прекрасно знавшая немецкий язык, работала в гестапо. После освобождения Крыма с ней расправились. Она-то и предупредила: завтра начнутся облавы, будут забирать и убивать полукровок, «детей от смешанных браков» – спасай Лильку. Она же, Зайцева эта (пусть ее имя останется здесь навеки, ибо не будь ее, Лильку бы той зимой 1942 года убили) все и устроила. В степном Крыму, в зоне, оккупированной румынами, в деревне Айбары (в 1945 году эта татарская деревня будет переименована в Войково), есть машинно-тракторная станция, там нужен бухгалтер. Туда-то Михаила Медведкова в тот же день, как по волшебству, и направили. Вечером туда шла машина, это был их единственный шанс. Они в эту машину вскочили, и он сказал дочери:
– Ты теперь Елена, а не Лилька, а маму твою звали Катя, она умерла до войны. На все остальные вопросы отвечай «не знаю».
Елена, Катя – христианские имена, никаких подозрений. А что же «Лилька» – имя еврейское? Столь очевидно еврейское?
Стали там жить. «Лилька» исчезла, возникшая вместо нее «Еленка» топила печь кизяком – сушеным козьим пометом, пекла лепешки. Пасла гусей, однажды за гусями не уследила, и они зашли во двор комендатуры. Пришлось Михаилу идти их вызволять. Так схлопотала Елена свою первую (но и последнюю) горькую пощечину.
Потом приехала пара караимов по фамилии Псахис, они скрывались, караимов тоже убивали (хотя у них еврейской «крови» не было, а была только религия; но кто же станет разбираться). Я знаю, что их звали А. и О. До сих пор у меня хранится книга «Русское искусство», изданная в 1938 году и подаренная ими моему дедушке Мише: «В знак признательности от А. и О. Псахис».
Потом приехал в Айбары священник с женой, открыли церковь. Елена пошла в школу, училась читать и писать. Так прожили два года.
3. Весна 1944 года (Елене десять лет). Михаил собирал приемник, слушал Москву и тут же разбирал. Чтобы в другой раз послушать, собирал заново. Однажды он позвал дочь и сказал ей:
– Красная армия наступает, приготовься, нас могут выдать в самый последний момент.
Через несколько дней он, с какой-то немецкой машиной, отправил дочь одну в Симферополь, а сам остался в Айбарах. Елена кое-как добралась до дома. Запомнилась ей все время курившая, совсем молодая немка, с которой вместе пришлось в дороге ночевать, в амбаре, на соломе. Добралась, и вот она снова в доме Медведковых, у бабушки с дедушкой. Живут, ждут наступления, боятся, что перед уходом немцы будут зверствовать; боятся, что при входе свои будут не меньше. И вот уже идут по Феодосийскому шоссе советские танки, грузовики, машины. Вдруг одна машина остановилась у ворот их дома.
– Медведковы?
Дед принял переданную записку: она была от Михаила.
Дорогие! Поздравляю вас (если вы живы) с Величайшим праздником освобождения Крыма! Освобождения нас из плена! На днях у вас буду, чтобы повидаться с вами, а потом присоединюсь к армии добровольцев. Надо добивать. Целую вас и доченьку. Ваш Михаил.
Но в Симферополь он не заехал: ушел на фронт от Лариндорфского военкомата, к которому принадлежала деревня Айбары. И таким образом выполнил обещанное Гите: спас Лильку-Елену, не только в оккупации от немцев, но и своим уходом в ополчение, от своих, советских; ибо отец у нее теперь был фронтовик. Попал он сразу же в битву за Севастополь. Дальше – как все, ушедшие добровольцами с оккупированных территорий, – служил солдатом в пехоте, которая шла впереди танков. Ими разминировали дороги. Сзади бежали с пистолетами им в спину политруки. Не было в мире другой такой армии, которая бы так обходилась со своими. На привалах, рассказывал позднее Михаил, политруки уговаривали солдат вступать в партию – вам, мол, все равно завтра умирать, а нам для отчета. Но Михаил отмалчивался, отговаривался: не чувствую себя достойным. Вопреки всему дошел до Кенигсберга и при его взятии был смертельно ранен в голову. Трепанация черепа с потерей глаза, четыре месяца в тульском госпитале, инвалидность. Но вернулся живым, с орденами (в том числе два ордена Красной Звезды и Гвардейский знак, которым гордился) и с единственным трофеем – копеечным оловянным распятием на черном эмалевом фоне, явно от четок (и ордена и распятие хранятся у меня в «Гитиной» шкатулке из кастлинского литья).
Потом рассказывал, как уже на территории Германии они входили в пустые дома, в которых на столах, в тарелках, дымился суп. Другие брали другое, все, что могли унести, особенно под конец: посуду, одежду. Но он не мог, рука не поднималась. Очень его за это потом презирали. Вечно без денег. Особенно под конец.
11 апреля
1. Сама того не заметив, в объяснении причин, подтолкнувших меня к смене фамилии, я уже давно перешла от первого пункта ко второму: от семейной легенды о медведковском дворянстве к особенной, нечасто случающейся любви, связывавшей мою мать со своим отцом Михаилом. Этот второй пункт в значительно большей степени, чем первый, решил дело и определил легкость, с которой я отказалась в отрочестве от «Ярхо» и с головой окунулась в «Медведковых». Любовь была, разумеется и там, но тут у нее был иной характер: в ней было нечто иное, чем то, что само собой разумеется между родителями и детьми. Эта любовь между ними случилась в момент Гитиной смерти (– Иди береги Лильку. – Пойду ждать папу) и стала той единственной реальностью, от которой зависело все, то есть жизнь: и ее, и его. Как-то ему удалось ее спасти. Как-то ей удалось выжить. Удалось спасти дочь, но не жену. Выжить удалось Лильке, а не Гите. И из‐за этого его к ней любовь стала благодарностью за жизнь, не за жизнь данную, а за жизнь взятую, принятую, как принимают подарок. Не как любят и благодарят родителей (Бога), давших (давшего) жизнь. А как бы сам Бог благодарил свое творение за то, что оно этот дар жизни приняло и поддержало, несмотря ни на что (на конечность, на краткость).
На одной из послевоенных фотографий мамы – юной девочки – на берегу какого-то озера, она стоит на склоне холма, смотрит не под ноги, а вдаль, одна ее босая нога висит в пустоте, над пропастью. Вот как я тебе верю; знаю, что не погибну; ты меня поддержишь, и я в знак любви к тебе, в ответ на твою любовь, не погибну, а выживу. Не знаю, понятно ли это? Не знаю, понятно ли это мне самой. Но это и есть для меня описанное вкратце содержание фамилии «Медведкова» и причина того, что ничего иного никогда не искала, не выясняла, не ходила в архивы, не справлялась о дворянстве, да и не стану. Мне неинтересно. Ибо это место уже занято, любовь затмила собой историю.
2. Содержание этой любви является мне в деталях благодаря дедушкиным письмам с фронта, а также его сохранившимся у меня литературным опытам. Мама их сберегла, но никогда, мне кажется, не читала. Она рассказывала мне, что ее отец писал в юности, до войны, а после войны уже к писательству не возвращался. Прочитав лишь теперь, сидя в карантине, эти рукописи, я выяснила, что это не так, что писал он и потом: все (может быть, кроме одной) имеющиеся у меня рукописи относятся к послевоенному периоду. К этим письмам и рукописям мы теперь и обратимся, но прежде, чем сделать это, одно или, в крайнем случае, два небольших отступления.