В гениальной пуссеновской цикличности, от которой захватывает дух, есть нечто женское.
Вот рай – весна. Кущи, чащи, блаженство воздуха, зелени, света, воды. Посреди рая пара, два обнаженных крохотных тела, в этих кущах, как птицы в гнезде, как жемчужина в раковине (жемчужина творения). Ева куда-то вверх пальцем показывает. И верно: прямо над ней яблоня растет. Адам ей внимает. А змеи нет, соблазнителя нет. Может быть, это не старая Ева, а новая, воскресшая? Может быть, это не начало, а конец. Может быть, эта новая Ева Адаму указывает не на яблоко, а на Бога. А Он и впрямь там вверху, улетает, оставляя их, детей своих, одних, чтобы они из детей стали людьми. Вон они – пятки Бога – великий знак доверия к созданной Им твари. (Вообще образ пяток в живописи – отдельная тема; вспомним Караваджо и Рембрандта.)
А вот Потоп, зима. Если эту картину читать слева направо, как книгу, то первое, что тут видно: змея. Ей не место в раю; она уже на стороне смерти: это очень важно понимать. Там была зелень везде, деревья, листья, цветы, фрукты, а тут только два дерева, да и те – голые коряги. Там вода была заключена в берега (озеро), а тут бушует страшная стихия. Люди в отчаяньи пытаются спастись, но тщетно. Они уже все почти горизонтально представлены, готовые умереть. Мать передает отцу ребенка, он на скале повыше, но и туда вода тотчас доберется. Смерть – неизбежность. Лишь вдали Ковчег плывет, маленький, целокупный кораблик, словно бумажный, утлый, но нерушимый. Там внутри Ной (что означает «утешитель», то есть «не ной!») – все, что надо. Там человеческое спрятано от греха подальше. Но там и Божье спрятано – Дух Святой, который носит то же, что и Ной, имя, только по-гречески, «Параклес». С этого удивительного совпадения начинает свой трактат «Сим и Яфет» Анри Волохонский – трактат об именах. Над Ковчегом, который является новым Ковчегом завета, молния повторяет зигзаг змеи. Но он ей неподвластен.
Вот и приплыли: осень. Тут снова зелень, фрукты. Но и скалы. Одно дерево курчавое, другое сухое. Понятно: спаслись, но все же тут не рай. «После сего народ двинулся из Асирофа и остановился в пустыне Фаран. И сказал Господь Моисею, пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую я даю сынам Израилевым; по одному человеку от колена отцов их пошли, главных из них. И послал их Моисей из пустыни Фаран, по повелению Господню, и все они мужи главные у сынов Израилевых. Вот имена их…»
Вот имена их! И следует список имен.
Среди них был Осия, из колена Ефремова, сын Навина. «И назвал Моисей Осию, сына Навина, Иисусом». Из двенадцати человек этих главных, то есть лучших, Пуссен изобразил двоих: лучших из лучших. Вот они бегут в ногу: тела у них сильные, ноги огромные. Не ноги, а лапы, на двоих четыре львиные лапы. Так бегут они, словно Лев Иудейский, и несут на плечах перекинутую на ветке огромную кисть винограда. А один из двух – Иисус. «Будьте смелы и возьмите от плодов земли ‹…› и срезали там виноградную ветвь с одною кистью ягод и понесли ее на шесте двое; взяли также гранатовых яблок и смокв…» Это в правой руке у того, что сзади. Особенно яблоки видны, те самые, райские. «…мы ходили в землю, в которую ты посылал нас; в ней подлинно текут молоко и мед, и вот плоды ее…» А от кисти виноградной вверх отходит лестница. Вместе с веткой, на которой кисть, образует лестница крест. Лестница приставлена к яблоне. На лестнице женщина к нам спиной, собирает яблоки в корзинку. Вот она, Ева (жизнь) земная. И другая женщина справа, тоже спиной, несет корзину с яблоками на голове. Вот оно что здесь происходит! вот что готовится!
И наконец, лето. Руфь стоит перед Воозом на коленях. Будучи не еврейкой, а моавитянкой, она после смерти мужа осталась верна своей свекрови: «а Руфь осталась с ней… куда ты пойдешь, туда и я пойду; и где ты жить будешь, там и я буду жить: народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом». Вместе с Руфью нееврейское человечество присягает еврейскому Богу. «И шли обе оне, доколе не пришли в Вифлеем». Понятно, почему в картине Пуссена слева женщины пекут хлеба и лежит красная одежда – прообраз Христовой туники. А справа стоит человек, опершись на копье. Туника и копье: arma christi.
И вот что интересно: когда Ноеминь, свекровь Руфи, вошла в Вифлеем, она попросила, чтобы ей дали другое имя: вместо того, что имела она по рождению, чтобы дали то, что заслужила она своим страданием. «Не называйте меня Ноеминью, что значит приятная, а зовите меня Марою, что значит горькая, потому что Вседержитель послал мне Великую Горесть». Вот почему в этой картине фигурируют arma christi, ведь Ноеминь – mater dolorosa со своим вторым, горьким, как полынь, именем, сходным с тем, что было у Улисса и у Эдипа.
– Так о чем же это всё?
– Об одном и том же. Да, так и ходим по кругу. Только кружить надо в правильную сторону. Против часовой стрелки, против времени, вот в чем секрет.
Тут ячмень поспел, и Руфь пошла собирать колоски после жнецов, и Вооз ее не прогнал, а сказал, останься тут. Этот момент и изображен у Пуссена: «Она пала на лицо свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хоть я и чужеземка?» Он ответил ей, что потому и принимает, что она иностранка, что она оставила отца своего и мать свою и пришла жить с народом, о котором «не знала вчера и третьего дня». «Как настанет время обеда, сказал ей Вооз, приди сюда и ешь хлеб, и обмакивай кусок твой в уксус». Уксус? И Тайная вечеря и Распятие соединились в одном видении. «И сказала Ноеминь снохе своей: благословен он от Господа за то, что не лишил милости своей ни живых, ни мертвых».
При чем тут мертвые? А при том, что мертвые снова живы. И снова райский сад, и Ева нагая, и трава зеленая. И мой прадед открывает снова Библию, в который раз, с начала.
28 апреля
1. «Что же королева мне ничего не напишет?»
2. «Поросенок жил в очень большом доме посреди березы, а береза была посреди Леса, а Поросенок жил посреди дома. Рядом с его домом на обломке доски было написано: „Посторонним В.“. Когда Кристофер Робин спросил у Поросенка, что это значит, тот сказал, что так звался его дедушка и что члены их семьи это имя носят с давних пор. Кристофер Робин сказал: невозможно зваться „Посторонним В.“, а Поросенок сказал, что очень даже возможно, раз его дедушка так звался, и что это было сокращенным от Посторонним Виль, что в свою очередь было сокращенным от Посторонним Вильям. И что у дедушки его было два имени на случай, если одно потеряется, – Посторонним по дяде и Вильям по Постороннему. „У меня тоже два имени“, равнодушно сказал Кристофер Робин». (А. А. Милн «Глава Третья, в которой Пух и Поросенок охотятся и почти что ловят Буку».)
3. У моей мамы была подруга, фамилия которой была Вилин (в мужском роде и не склонялась). Когда она собралась однажды в путешествие в несоциалистическую страну, кажется в Индию, ее вызвали куда следует и среди прочего спросили, что у нее за фамилия такая, на что она не моргнув глазом ответила, что отец ее был большевиком и что это была его партийная кличка «В. И. Л.(ен)ин». И те проглотили: видимо глотали то, что их устраивало. А может, глотали все что попало, думая при этом о Постороннем. Во всяком случае, преподавала же нам в университете советское искусство очень нами любимая Мюда (Международный юношеский день) Яблонская. А режиссер Марлен Хуциев носил имя Марлен, конечно, не в честь Дитрих, а одновременно в честь Маркса и Ленина.
Но это старая история.
Во время Французской революции, чтобы не называть детей именами святых, сначала вернулись к древним римским именам: появились Цезари и Бруты. Дальше больше: стали давать имена нарицательные вроде Юманите (Человечество) и Интегрите (Неподкупность); а потом пошли в ход и Карот (Морковка), и Шуфлёр (Цветная капуста), и Артишок, целый огород.
Появился даже Дизут (dix août – 10 августа, то есть День отмены привилегий).
На Антильских островах давались и даются по сей день самые невероятные имена. Например: Фетнат – это значит, что в календаре на день рождения человека пришелся какой-то национальный праздник (fête nationale). Или Армистис (Перемирие).
У меня есть знакомая по имени Прюн (Слива). Прямо как у Джанни Родари. Есть знакомая Блё-Марин (цвет морской волны). Другие знакомые недавно назвали сына Зефир.
4. В «Египетской марке» Мандельштама Парнок – воплощение Петербурга. Он – собирательное петербургского еврея. Петербург и еврейство скрещиваются в Парноке, ибо имеют общий знаменатель: и то и другое оторвано от почвы. Вот чего они все так боялись (и было чего!), ибо их в этом именно и обвиняли, и они сами себя в этом обвиняли: в беспочвенности. Половина Пастернака про это: «И тут кончается искусство / и дышат почва и судьба».
А можно ли и впрямь творить без почвы?
Символ этой оторванности – ноги Парнока. В антисемитском фольклоре евреи – козлоногие (как многие «иные»; и католики, и протестанты в русских лубках). У Мандельштама Парнок стучит блестящими копытцами по петербургской мостовой. Петербург ведь искусственный, тут можно и в лакированном по улице ходить. «Парнок бежал, постукивая по торцам овечьими копытцами лакированных туфель. Больше всего на свете он боялся навлечь на себя немилость толпы». Парнок с детства отведал немилость толпы: «Товарищи в школе дразнили его „овцой“, „лакированным копытом“, „египетской маркой“ и другими обидными именами. Мальчишки ни с того ни с сего распустили о нем слух, что он „пятновыводчик“…»
Боже, что за «пятновыводчик»? Его только здесь не хватало.
А вот что.
Евреи были часто тряпичниками; повсюду в Европе профессия старьевщика была одним из редких не запрещенных для них занятий. На старых тканях выводили они пятна, чистили, кроили, перешивали. В Еврейском музее в Риме (в Римской синагоге, построенной в конце XIX века в старинном районе Гетто) хр