3. Очень волновала проблема близнецов такого влюбленного в Шекспира писателя, как Торнтон Уайлдер, бывшего одним из двух, выжившим близнецом. Близнецы у него фигурируют в одной из историй «Моста короля Людовика Святого», и очень интересно, не напрямую, в сценарии, по которому снят фильм Хичкока «Тень сомнения». Это был первый фильм Хичкока, созданный в Америке в 1943 году. Сценарий написан по мотивам подлинного происшествия, но Уайлдер – писатель с символическим темпераментом; так что он из анекдота сделал притчу о добре (обычном, провинциальном) и о зле (романтическом, столичном, «интересном», с налетом дендизма). Добро, представленное образом юной, отважной девушки, умницы Чарли Ньютон, и зло, представленное образом ее красавца дяди, коварного убийцы богатых вдов Чарли Оклея (Дубовый), поначалу друг в друге отражаются. Мы узнаём, что девушка названа Чарли в честь дяди, которого мать обожает (это ее младший брат). Ей даже мнится, что они с дядей как бы близнецы. Чарли верит в телепатию: то есть в то, что между ней и дядей имеется тайное взаимопонимание. Но в тот момент, когда девушка (ее играет прелестная Тереза Райт с ее неподражаемой, птичьей походкой) начинает догадываться о том, кем на самом деле является дядя, мы вдруг, «случайно» узнаем, что зовут ее на самом деле не Чарли, а Шарлоттой. Добро и зло оказываются тезками только на первый взгляд. Вся история дальше о том, способны ли будут эти псевдоблизнецы отдалиться друг от друга, отказаться от призрачного родства.
4. Но самую, пожалуй, невероятную историю близнецов довелось мне услышать в жизни. Мы были с мужем в Эдинбурге и поехали навестить подругу по имени Люси, француженку, переехавшую жить в Шотландию. Она снимала коттедж с садом у моря, и мы пошли гулять по берегу, между песчаными залысинами, гладкими валунами и цветущими травами. От долгого хождения, перешагивания и перепрыгивания, от смотрения то вверх, то под ноги, то в нежную морскую даль, то в небеса, мы совершенно опьянели и брели, то разделяясь, то догоняя друг друга, о чем-то бессмысленно переговариваясь, когда, не помню к слову или просто так, подруга наша вдруг произнесла: «Я ведь даже не знаю, Люси я или нет». Как так? А вот как. Они с сестрой близнецы, а в детстве были до того похожи, что различить их не было возможности. Только по одежде. И вот годы спустя их мать рассказала им, как однажды оставила их обеих в кровати нагишом, а вернувшись, не знала, кто – кто, и решила, что будь что будет: пусть эта справа будет Люси, а та слева – другая. «Об одной мысли об этом, – сказала Люси, – у меня мороз по коже». И у меня. А почему? Ведь только и дела, что имя. Люси ли, нет ли, ведь я – это я, то есть она – она. Ан нет. Между я и не я – имя; залог, что не перепутают. Что меня за «не-меня» не выдадут. Что у меня мою жизнь не отнимут. Короче, от этого «даже не знаю, Люси ли я» веет экзистенциальной пустотой. Ладно еще они меня перепутали с не-мной; а коли я сама себя с несобой перепутаю. Тут уже ужас онтологический. От близнеца, через имя, прямой путь к тени, к двойнику, к гаданию и прочей неприятной мистике и мантике, в которой, как известно, имя – элемент немаловажный.
3 мая
1. В Седьмой книге («О Египетских священных ритуалах») трактата «О Мистериях» Ямвлиха Сирийского, жившего в конце III века и бывшего одним из важнейших представителей позднеантичного язычества и неоплатонизма, есть две важные для нас главы, четвертая и пятая, посвященные именам. Четвертая глава – об именах богов. Что означают эти имена? – спрашивает Ямвлих. Ничего. И добавляет: на самом деле у них есть значение, но мы его не знаем. А боги знают. И знают они это не так, как «знают» люди, а на свой божий манер: невыразимо лучший, более простой и прямой. Поэтому не надо людям в этих именах искать ни логики, ни подобия (оставим домыслы о том, что звуком имитируют они нечто природное). А надо просто на них полагаться, то есть рассчитывать, надеяться на их тайное сходство с божеством. Коли мы этого сходства уловить не в состоянии, то это лишь свидетельство в его пользу. Ибо божество непознаваемо. Когда же вдруг, паче чаяния, мы понимаем смысл имен (в нашем человеческом, конечно, понимании), то тогда, через это, мы получаем доступ к знанию о богах. Но это случается редко, и это совсем не главное. Главное, что через имя мы храним в душе мистический образ Бога (то есть по-гречески – икону). Именно через имена, по именам, как по ступенькам, душа поднимается к Богу, а единожды поднявшись, сливается с ним, конечно, по мере возможности.
2. Ямвлих хоть и язычник, а про имена-иконы сформулировал нечто далекоидущее. Когда после орошенного кровью периода иконоборчества было восстановлено иконопочитание (кстати сказать, женщиной, византийской царицей Ириной в конце IX века), то главным условием культа икон было объявлено присутствие на иконе имени. Чтобы не было изображения без имени. Поклоняться положено именно ему. Имя для верности, а картинка только для наглядности. Потом с именами на иконах приключались разные истории. Так «ο ων» – «тот, кто есть», то есть имя Бога, которое писали в нимбе Христа по-гречески, превратилось в России, под пером русских иконописцев, в «ο ωт н», то есть «он отец наш», что, конечно, тоже неплохо, но не совсем то же самое.
Вернемся к Ямвлиху, который считал, что старинные имена богов ни за что не надо переводить на греческий, современный и всем понятный язык, а надо сохранять на тех языках, на которых эти имена были даны богам впервые (на ассирийском, египетском и т. д.). Эти языки богам известны от века; а поскольку они изначальные или очень древние (и те, кто их знает, знает их с позволения богов), то эту традицию и надо сохранять. Ибо если есть на свете что-то, что нравится богам, так это незыблемость и неизменность. При этом надо иметь в виду, что Ямвлих сам был не грек, а семит.
3. Опять откроем скобку. Первые в христианстве канонические тексты были на трех языках: еврейском – греческом – латинском. Решили, что других не надо. Ибо на этих трех языках было написано имя Христа на кресте. Так что когда Кирилл и Мефодий перевели Евангелие на славянский язык, то их чуть было не обвинили в так называемой четвероязычной ереси. Спас их от этого папа Лев.
4. Ямвлих пишет: вовсе ничего переводить не надо, потому что язык – не договорная система. Слова проистекают из природы существ и те слова, которые к этой природе ближе, не то что понятнее, а приятнее богам. А в переводе слова теряют часть своего смысла. И даже если смысл можно спасти, то силу, энергию, нельзя. Варварские, негреческие слова величественны и неподвижны. В них меньше двусмысленности. Дело разумеется не в том, что бог, к которому обращаются по-египетски, сам египтянин или понимает египетский язык, а в том, что египтяне первыми научились разговаривать с богами, и потому богам нравится, чтобы с ними так разговаривали и называли их теми именами, которые им наилучшим образом подходят, которые нас с ними связывают и в которых заключена такая сила, что эти имена почти как живые существа. Поэтому не надо их трогать. И древние молитвы, как священные алтари, надо сохранять в первозданном виде. Греки же любят все менять, усовершенствовать и обожают новые слова. Варвары вернее традициям, и боги к ним за это благосклоннее.
«Подобно надписи надгробной на непонятном языке».
Первым, кто прочел трактат Ямвлиха на Западе, был Марсилио Фичино.
5. «Мне очень неприятно произносить столько варварских имен, но необычайные истории только и случаются с людьми, чьи имена трудно произносимы». Этой цитатой из Проспера Мериме начинается неоконченный трактат Павла Флоренского «Имена». Читал ли Мериме Ямвлиха, не знаю, но Флоренский наверняка читал. Его трактат – коллекция цитат и аргументов в защиту имени. Имя у Флоренского – высший род слова. Его теория имени – nec plus ultra суперсемантизации. Имя – живое существо, воплощение духовной сущности в самую легкую, самую духовную плоть. Это первое, что от духа в плоть отделяется; самая первая точка, вокруг которой создается пространство (художественного произведения, личности, истории, мира). В этом трактате Флоренского литература и искусство, народная культура и разного рода верования, острая смесь Кабаллы и лингвистики соединены в некоем сложно-символическом, неоплатоническом танце-завихрении. Завершаться он должен был словарем имен, в котором имени «Михаил» был посвящен такой, похожий на мистическое заклинание, текст, ведущий читателя вслед за косматым Медведем, под шелест архистратиговых крыл того «кто как Бог».
Это имя молниевой быстроты и непреодолимой мощи, имя энергии Божией в ее осуществлении, в ее посланничестве. ‹…› По своей природе, имя Михаил – противоположность земной косности, с ее и враждебным и благодетельным торможением порывов и устремлений. И, попадая на землю, это имя живет на ней как чуждое земле, к ней не приспособляющееся и не способное приспособиться. ‹…› Птице, если бы она и могла как-нибудь просуществовать на дне океана, не летать под водою на крыльях, приспособленных к гораздо более тонкой стихии – воздуху. Так же и небесное существо, Михаил, попадая на землю, становится медлительным и неуклюжим, хотя сам в себе несравненно подвижнее тех, кто его на земле окружает.
Текст про Медвежьего Архангела датирован 1925 годом. Моему дедушке Мише семнадцать лет. Есть в «Именах» Флоренского и чудесный фрагмент про Елену, якобы происходящую от Селены, то есть от богини Луны, и даже сравнение этой лунной Елены с Ольгой, но это уж слишком.
Как хорошо известно, Флоренский был сторонником Имяславия – духовного движения, возникшего в русских монастырях на Афоне в 1909 году и оттуда распространившегося по всей России. На Афоне по этому поводу разгорелись страсти. Имяборцы ругали имяславцев: «Они ведь по глупости своей мужицкой, три буквы И. М. Я. – Богом называют». 1912 год – пик полемики по этому вопросу в России. Антоний Волынский писал тогда: «Самое имя Иисус не есть Бог, ибо Иисусом именовались и Иисус Навин, и Иисус сын Сирахов, и Первосвященник Иисус, сын Иоседеков». То есть, мол, обычное еврейское имя. У испанцев имя Хесус до сих пор существует. Во французском городе Лионе производят колбасу под названием Le Jésus. – Что у вас сегодня на обед?..