Письмо от 15 марта 1955 года:
Я стал «юным натуралистом». Про чижика я тебе писал, он живет и по-старому безобразничает. Щегол улетел в форточку и, наверное, раскаивается, что сделал такую глупость; ему было так хорошо, что он поправился, на груди у него перышки стали завиваться. А чижик почему-то стал совсем лысый, вся голова голая. Мы с Феофановичем хотели купить ему шапку-ушанку, да в наших магазинах подходящих размеров нет. Так лысый всю зиму и ходит. Теперь у меня две собаки, им уже месяца по четыре. Брат и сестра. Ее зовут Мулька, а его Буланчик. Они из породы маленьких комнатных собак. Хотя они брат и сестра, а друг на друга совсем не походят. Мулька черная с белой грудкой и желтыми пятнышками над глазами, на очень низеньких лапах, толстая и лохматая, ужасно злющая, никого не боится. Если она чем-нибудь не довольна, то и погладить себя не дает, рычит и кусает руку. Буланчик выше и тоньше ее, блондин светло-желтый, то есть буланой масти, и потому получил имя Буланчик; он много хитрее Мульки и ужасный трус. Бегают они по двору и по саду, носятся, играют; спят на кухне. Если кто приходит, начинают лаять, бегут по пятам, надрываются. Вот и все новости. Подходит весна, нужно возиться с виноградником.
Письмо от 14 марта 1957 года:
У меня с самой осени жила белка, не белка, а красавица, хвост как веер. Я сделал ей клетку, и она жила на шифоньере. Иногда развлекалась, поднимала там такой тарарам, что вся ее посуда летела как мячик. Я покупал ей орехи, семечки, она пила молоко, ела хлеб с маслом, грызла кукурузу. Откуда она у меня появилась? Осенью каким-то образом она из леса по долине Салгира добралась до дома, где живет Марта. В воскресенье утром Юля увидела, что на дереве сидит зверек, а к нему лезут кошки. Она подняла шум. Прибежали мальчишки и поймали белку. Мальчишки хотели взять белку себе, но им не дали, побоялись, что они ее замучают. А когда я пришел, они ее мне отдали. Месяца полтора назад она погибла. Стало в комнате тихо. Некому шуметь. Я к ней очень привык. Она меня несколько раз кусала; кусает очень и очень больно; ранка глубокая и болит недели две. А погибла она вот почему. Как-то раз я вынес клетку во двор, на скамейку поставил, чтобы почистить. А она, дуреха, между дверкой и рукой выскочила. Я за ней, она в загородку и забилась в угол. Тут же подскочил Саша. Можно, говорит, поймать за хвост. Я – нет, пусти, я сам поймаю. Я знал, что она меня больно укусит, но я поймаю. Он говорит, нет, я поймаю и схватил ее за ушки. Она бедная так запищала, что он испугался и ее бросил. А тут железо, и перебил ей позвоночник. Когда я ее взял, она уже не двигала задними лапками. Марте я не сказал, что белка умерла, а сказал, что мне некогда за ней ухаживать и что я отдал ее в детский сад. Теперь о зверях все.
Последнее письмо датировано 12 апреля 1967 года. Оно о болезни и больнице, о том, как относятся там к ветерану войны. Это я не буду пересказывать. А подписано письмо так: «Целую крепко всех. Дедушка и папа. Что же королева мне ничего не напишет?» Эта королева – я. Мне три года и два месяца. Что я могла ему написать? Но королевой быть могла и была. Это факт. На вопрос, кем хочу быть, отвечала твердо: королевой и обижалась, когда смеялись. Как же так? Что смешного? Кем еще хотеть быть, как не королевой, в таком платье, с такими локонами. Он же не смеялся.
Теперь о зверях все.
7 мая
1. Ницше в книге «О пользе и вреде истории» писал о том, что человеку (культуре, народу) столь же нужно и важно забвение, сколь и память. Количество необходимого забвения (как и сна) для каждого определяется его «пластическим потенциалом», но для всех, без способности забывать не может быть не только счастья, не только его призрака, но и действия. Без забвения невозможно развитие свободной, независимой личности, подлинная сила которой заключается именно в том, что она способна переварить свое прошлое.
И – вот вам еще один, и не из последних, парадокс Ницше. Эта способность зависит от того, насколько у этой личности глубокие и сильные корни.
Стало быть, корни – не память?
Нет.
Корни – это желудок и кишки для переваривания памяти. Чем крепче эти кишки, тем меньше шлаков оставляет память в крови, тем лучше превращается она в полезное вещество для питания собственной жизни. С чем такой счастливо устроенной натуре не удается справиться, что отравляет ей существование, мешает жить, то она забывает.
(У самого Ницше было ужасное пищеварение.)
Вот потому-то, ради жизни, мы и забываем наше прошлое. Забываем, но потом снова вспоминаем. А между забвением и воспоминанием придумываем себе такое прошлое, от которого ветки растут в небо, цветут и плодоносят – творческие ветки. И самое интересное случается тогда, когда воспоминание и творчество совпадают.
2. Слишком много истории, пишет Ницше, может убить человека. История должна быть на службе у жизни. История и желание – взаимно друг друга уничтожают. Никто никогда ничего не напишет, не создаст, пока не разрушит принцип историчности, то есть своего долга кому-то, кто был тут до тебя.
Разумеется, Ницше пишет это в век, когда все вокруг было «историей». Его философия – критика, а когда критику превращают в апологетику, смысл сильно меняется (особенно это касается Ницше).
Подлинный идеал в отношении к истории у Ницше – это, конечно, не забвение. Об этом идеале он говорит вдруг и вскользь: кому надо, тот поймет.
Так, между строк.
Так что же это такое?
А вот что. Это не а-историчность, а суперисторичность. Выше надо прыгать, Заратустра! Эта суперисторичность есть способность в событиях прошлого находить ответы не на исторические (но и, заметьте, не на современные) вопросы, а на основные вопросы бытия. Для такого суперисторического сознания важно не развитие (было так, стало сяк), а данный миг, то есть каждый момент, в котором мир заключен целиком, во всей своей полноте. Этот момент полноты был вчера, есть сегодня, будет завтра. Для такого сознания прошлое и настоящее едины и являют недвижный и равный себе ансамбль, с неизменным содержанием. Такое сознание способно освещать события светом и смыслом. Носитель его отбрасывает ежедневно производимое ненужное знание – сырое, грубое, скучное – и догадывается о знании ином, несущем радость…
3. …и догадывается о знании ином, несущем радость: о смысле бессмысленных имен, о полустертых надписях, о смешных чижиках и белках.