Имена у Ницше – это прощание (временное) с культурой, в которой не только собственные имена, но и все прочие имена вещей (нарицательные и порицательные) заключали в себе смысл (прорицательные), были похожи на эти вещи. Язык в этой традиции – придуман Божеством или его секретарями. Эй, Заратустра, не трогай язык, положи игрушку на место. Куда там, крутит ее, вертит. «Твой великий избавитель, о, душа моя, не имеющий имени, которому лишь будущие песни найдут впервые имя!»
Ах вот ты как!? Ах вот оно что!? Не сначала имя, а только потом. Хорошо же. Ладно. «Ибо я люблю тебя, вечность!» Дальше больше, и вот кульминация: «Называй меня, впрочем, как хочешь – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой». Ни имени, ни отчества, ни фамилии. Плакала анкета. Отца-и-матери-непомнящий, в-звенящий-каскад-прыгающий, в-цветной-бубен-имен-бьющий принимает от других любое имя. А сам-то?..
По-французски, по-немецки, по-итальянски, на иврите: я «сам себя зову», je m’appelle, не странно ли? Такое вот лингвистическое ницшеанство. А по-английски «мое имя такое-то». По-русски же «меня зовут» (другие). А как ты сам себя зовешь? А никак, на что мне самому себя звать. А ему зачем-то понадобилось: «Сам же себя называю я Заратустрой». Что значит древнеперсидское (авестанское и даже диалектно-авестанское) слово «заратустра»? Да попросту «ведущий верблюда», что-то вроде верблюжьего пастуха…
6. В «Египетской марке» Мандельштама – сокровищнице образов и чувств, имеющих непосредственное отношение к нашей теме, – некий человек по имени Шапиро живет на Песках. «Я любил Шапиро за то, что ему был нужен мой отец. Пески, где он жил, были Сахарой… Я боялся, что на Песках поднимется смерч… Ночью, засыпая в кровати с ослабнувшей сеткой, при свете голубой финолинки, я не знал, что делать с Шапиро: подарить ли ему верблюда или коробку фиников, чтобы он не погиб на Песках…» Шапиро тоже вроде верблюжьего пастуха.
А тень Заратустры говорит Заратустре: «Вместе с тобой разучилась я вере в слова, в ценности и в великие имена. Когда бес меняет кожу, не отпадает ли тогда же и имя его? Ибо имя есть только кожа».
Вот это по-нашему!
7. «Что в имени тебе моем?»
А и верно, что? Бес и тот краше. Ни кожи, ни рожи. Ни имени толком. Пушкин! При чем тут «пушка»…
8. А только без веры в имена неуютно жить на свете. Как же жить без игрушек, в которые верить. Вот она уже, Тень Заратустры, и скисла, у-у-у, скуксилась, поскуливает: «Где дом мой? – говорит. – Дом ищу и искала и нигде не нашла». Ибо имя – кожа, но и дом – тоже. Нет имени, и дома не получишь. «О вечное везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!» А Заратустра ей говорит: «Ты, Тень, иди отдохни. У тебя сегодня был плохой день, ты не выспалась. А я побегу дальше один. А вечером у меня – танцы!»
Имени нет, дома нет, кожи и той нет, одни танцы у тебя на уме, верблюжий пастух! А жаль с тобой прощаться…
22 марта
1. «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки».
2. У Платона в «Кратиле» Сократ рассуждает о смысле имен. В первой части он спорит с Гермогеном, который утверждает, что имена не имеют смысла, что это договор, конвенция. Какое бы имя вещи ни давалось, оно подлинное по принципу данности, и если вместо этого дается потом той же вещи иное имя, то и это второе имя тоже подлинное. Но Сократ, соглашаясь поначалу с Гермогеном, задается затем таким вопросом: кто же дает эти имена, которые почему-то принимаются за «верные»? Кто они, эти изготовители имен? А кто бы они ни были, отвечает сам себе Сократ, тот факт, что данное ими имя принимается за чистую монету, то есть становится именем, свидетельствует о их авторитете, то есть они – законодатели. А раз так, то в данных ими именах не может не быть смысла. Значит он есть. А раз он есть, то его можно обнаружить. Дальше Сократ предполагает, что во всяком случае часть имен (может быть не все) были подобраны для вещей (наиболее важных) с наибольшим тщанием по принципу сходства; может быть даже эти имена давались некоей высшей инстанцией, скорее всего превосходящей разумом человека. Эти древние имена (скорее всего, целые фразы о подлинном смысле вещей) со временем были искажены: в них исчезали одни и появлялись другие буквы, поэтому теперь в них этот смысл лишь мерцает и просвечивает, и его приходится угадывать. Вот пример. Душу так назвали (психе), потому что она оживляет тело дыханием и освежает его (анапсихон). Но это лишь поверхностное чтение. Если продолжать вслушиваться, то окажется, что душа находится в прямом родстве со словом природа (физис), поскольку является принципом, оживляющим всю природу. Такие имена – когда удается в них докопаться до смысла – подлинные; а докапываются часто поэты, Гомер с Гесиодом. Помимо серьезного смысла, там может быть и чистое удовольствие, ибо боги любят пошутить и подурачиться. Это чистое удовольствие от слов, говорит Сократ, не менее божественно, чем смысл; да и сам Сократ (Платон) ох как любит поиграть словами. «Во имя богов, оставим имена богов в покое…» Но куда там! Тут-то и возникает имя бога Пана, сына Гермеса. Как это случается в диалогах Платона, упоминание бога приходится на середину текста; оно разделяет два прямо противоположных взгляда (так в «Федре» речь «в капюшоне» от речи подлинной отделяется молитвой Эросу). Пан соединяет в себе две природы, высшую и низшую, и этим своим двуединством являет параллель речи, которая выражает «всё» (пан) и постоянно все приводит в движение и перемешивает, горнее с дольним, верное с фальшью. Ибо сам бог Пан сверху правдивый, гладкий и божественный, а снизу лживый, грязный и похож на козла. После чего, в разговоре с Кратилом, который в отличие от Гермогена верит в истинность имен, Сократ развенчивает имя: если бы имена были правдивыми (а ведь имена – это образы), они бы были двойниками вещей, и тогда никто не смог бы отличить вещь от имени. Вот Гермогена, например, назвали же чадом Гермеса. А зачем? Сам Сократ хотел бы походить на Пана, к нему обращался в молитве (последние строки «Федра»), прося дать ему внутреннюю красоту, а внешняя пусть насколько возможно свидетельствует о внутренней.
Имя – фармакон, одновременно и сверху и снизу, и внутри и снаружи, и чистое и грязное, и данное и взятое? Ни дать ни взять. Либо пан, либо пропал.
3. Однажды мне приснился огненный столп. Он на меня надвигался, приблизился и встал. Я увидела, что он был нестрашным, ибо внутри его был ангел. У него был меч в руке, а лицо было красным. Он сказал мне во сне свое имя. Проснувшись, я сказала это имя мужу и сразу его забыла. И теперь всякий раз, что хочу его вспомнить, спрашиваю у Филиппа и сразу же вновь забываю. Теперь я в эту тетрадь его запишу. Красного ангела зовут Осия. Есть такое имя в Библии; так зовут одного из двенадцати так называемых малых пророков. Осия жил в Самарии в VIII веке до н. э.; подлинная форма его имени – Хошеа, что будто бы означает «он спас». Писал Осия на северном диалекте, обличал, предсказывал, как пророкам положено. Господь велел ему жениться на блуднице, звали ее Гомерь.
4. «Что в имени тебе моем», было написано задолго до «Заратустры», 5 января 1830 года. А многие темы там уже наработаны.
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
(конечно, шум: пуш-ш-ш-кин).
Волны, плеснувшей в берег дальный.
Как звук ночной в лесу глухом.
Вот откуда «звук осторожный и глухой плода сорвавшегося с древа». Если это так, то это сказано у Мандельштама об имени; ибо имя его «мандельштам» значит и дерево и плод: «ствол (штам) миндального дерева (мандель)». И звук: «штам!»
5. «Что в имени тебе моем»: в этом родительном падеже «имени» есть и «меня» и «смени», то есть измена; а в звуке измены нет.
Имя умрет, ибо это звук, то есть вещь тварная, часть физики, мира природы, как море (звук-волна), как лес (ш-ш-ш-ш), как ствол дерева. Прошуршит, пропыхтит, прошипит и исчезнет.
Так и Цветаева (никто так Пушкина не любит, как она):
Мне имя Марина,
мне дело – измена,
я легкая пена морская.
У Пушкина волна, у нее пена. «Измена» у нее – не имя, а дело. Пушкин исчезнет как звук, Марина – как пена, как андерсоновская русалочка. Мне очень нравится это «мне имя»; оно позволяет избежать потустороннего «меня зовут»… кто зовет? куда зовут? Я их не знаю. Меня «они» никуда не «зовут»: сами-то они без имени! «Мне имя» – дело другое – выпало, выдалось, случилось, пришлось. Но дальше заносчиво. «Мне имя Марина». Подумаешь, Марина. Как подумаешь, так все… К тому же часто все от перевода (неправильного, кривого, косого).
6. А вот действительно хорошее имя: Аноним. На «А» начинается и всегда во всех каталогах книг ли, картин ли стоит на первом месте. Но подписываться им совсем почему-то не хочется. А почему? Вольтер опубликовал же «Кандида» анонимно, и все знали, что это он, даже лучше, чем если бы подписал; знали его, как говорят французы, как белого волка. Опять же как волка ни корми, он в лес…
А не определить ли мне жанр этого текста так: «в огороде бузина, а в Киеве дядька», или «с пятого на десятое». По-французски: «от петуха к ослу», какие-то Бременские музыканты получаются. Еще мне «из-под пятницы суббота» нравится, но это скорее про одежду, чем про кожу. Хотя имя ведь и одежда, причем многослойная.
По-французски еще можно «застегнуть Петра и Павла».
23 марта
1. Вернемся к ребенку, родившемуся в Институте гинекологии и акушерства на Большой Пироговской улице, у которого так и нет пока имени. Хотя, как мы уже заметили, не у него одного. Вот, к примеру, первые 99 (!) глав «Жизнеописания Тристрама Шенди»… Только в сотой главе герой получает наконец имя.
«Нет, нет, сказал мой отец Сюзанне. Я встаю. – Поздно, закричала Сюзанна, ребенок черен, как мои ботинки. – Трисмегистус, сказал мой отец. Но подожди, ты подобна дырявому сосуду, Сюзанна, добавил мой отец, и не сможешь донести Трисмегистуса в голове, не расплескав его вдоль всей галереи. – Ах вот как?! прокричала Сюзанна, второпях хлопнув дверью. – Если донесет, пусть меня пристрелят, сказал мой отец, соскочив в темноте с кровати и хватаясь за штаны…» И вот уже бежит, несется служанка Сюзанка по длинной галерее, стараясь не расплескать Трисмегистуса… но пока она бежит, имя, как вода из дуршлага, вытекает на пол.