Тень покачнулась, всплеснула руками. Упала прямо под колеса.
Визг тормозов.
Панический удар сердца о грудную клетку. Удар грудью о руль. Удар бампером в мягкое.
— Oh, my God, no! — вырвалось у Ники по-английски, чего с ним уже лет пять не случалось.
Всю взрослую жизнь, с тех пор как впервые нажал на педаль газа, боишься именно этого: даже не столкновения с другой железной коробкой на колесах, а тошнотворно сочного звука, когда металл ударит в живое, и две судьбы полетят под откос — твоя и еще чья-то.
Кто, кто? — вот о чем думал Фандорин, открывая дверцу трясущейся рукой. Пьяный, старушка, шустрый мальчуган? Только бы не мальчуган, взмолился он, только бы не мальчуган!
Молитва его была услышана. Ах, сколько раз в детстве мама говорила: «Когда молишься о чем-нибудь, формулируй просьбу с предельной ясностью».
Глаза уже свыклись с полумраком, и Ника увидел, что под бампером его массивного англичанина лежит девочка.
— Ребенка сбили! — закричала женщина. Эхо обеспечило должный акустический эффект.
— Ты жива? — выдохнул Ника, опускаясь на колени рядом с телом.
В конце концов, с какой скоростью он ехал? Вряд ли больше десяти километров в час.
Девочка-подросток застонала и пошевелилась.
Под гулким сводом раскатывался шум вмиг собравшейся толпы.
— Жива не жива, а посидеть придется, — позлорадствовал бас.
— Надо его на алкоголь проверить, — деловито предложил надтреснутый тенор. — Гоняют по двору, а тут дети.
— Эти завсегда откупятся. Ишь, тачка заграничная, — высказался третий голос, старческий.
Еще кто-то (разумеется, не мужчина, а женщина):
— У кого мобильный есть? «Скорую» надо!
— Не надо «скорую», — сказала вдруг девочка, садясь. — Я ничего… Я сама виновата. Он тихо ехал. Это у меня голова закружилась. Вы извините, пожалуйста, — обратилась она к парализованному ужасом Нике и всхлипнула.
Теперь, когда девочка села, стало видно, что ей лет шестнадцать. Не девочка — девушка. В майке со стеклярусным попугаем на груди, в коротких светлых брючках и сандалиях.
— Молчи, дура! — посоветовал деловитый тенор. — Сама, не сама — какая разница. Ты чё, не видишь, мужик упакованный? Тут реальные бабки светят. Я свидетель буду, как он без фар въехал.
— Да вот же фары, горят! — возмутился Николас.
— После включил. А ты, девка, меня слушай, договоримся.
Но девушка советчика не слушала. Она стояла на четвереньках и шарила рукой по асфальту. Нашла что-то, охнула:
— Господи, разбились!
В руках у нее были солнечные очки. Очевидно, совсем новые, еще наклейка со стекла не снята.
— Так больно? — спросил Ника, наскоро ощупывая ее плечи и затылок. — А так?
— Хорош девку лапать! — крикнул из толпы всё тот же подлый голосишка.
— Нет, только локтем немножко ударилась. Со мной правда всё в порядке.
Но когда он помог девушке встать на ноги, оказалось, что она вся дрожит. Еще бы, нервный шок…
— Садитесь ко мне. Я отвезу вас в больницу.
Доброжелатель, плюгавый мужичонка с сетчатой сумкой, в которой позвякивали бутылки, строго сказал:
— Даже не думай! Сейчас ты — жертва наезда, у тебя все права, а потом иди, доказывай. Он тебя за угол отвезет и пинком под зад. Но ничё, я номер запомнил.
Толпа, увидев, что ничего особенно драматичного не произошло, уже рассосалась, остался лишь этот прагматик.
— А может, вставить можно? — спросила жертва наезда, надев очки.
Один глаз смотрел на Николаса сквозь сетку трещин, второй, незащищенный и широко раскрытый, был в пустой рамке.
— Я вам куплю другие такие же, — пролепетал Фандорин, всё еще не веря своему счастью. Жива, цела! И, кажется, не намерена вымогать деньги. — Только сначала все-таки съездим в травмопункт, проверимся. Мало ли что.
Он чуть не насильно усадил ее в машину, включил в салоне свет и теперь смог рассмотреть девушку как следует.
Худенькая, светлые волосы до плеч, такие же светлые ресницы и брови — не красится, у нынешних шестнадцатилеток это редкость. Хотя, возможно, ей было и больше. Или меньше. Миновав сорокапятилетний рубеж, Николас стал замечать, что разучился разбирать возраст молоденьких девушек, у которых лицо еще не оформилось, а лишь одна щенячья припухлость на щеках. То ли им шестнадцать, то ли двадцать шесть — не поймешь. Точно так же в юности он удивлялся, как это люди на взгляд определяют, кому пятьдесят пять, а кому семьдесят. Все пожилые дяди и тети тогда казались одного возраста.
— Вам сколько лет? — спросил он на правах пожилого дяди.
— Восемнадцать, — ответила незнакомка, уныло разглядывая очки. — И дужка погнулась…
Вроде хорошенькая, черты лица правильные, а не красавица, по природной мужской привычке (ничего с ней не сделаешь) определил Фандорин. Ведь что такое красавица? В чем тут фокус? В выражении лица, в особенном сиянии глаз, в посадке головы. А сбитая метрокэбом блондиночка была какая-то тусклая, жалкая. Тощие плечики приподняты, на шее сзади детский пушок, да еще носом шмыгает. Странная девчонка, слишком уж беззащитная. Разве нормальная московская девица восемнадцати лет сядет в машину к незнакомому мужчине, который к тому же ее только что сбил? Да нормальная прежде всего запросила бы с владельца липового «роллс-ройса» пару сотен, а то и тысяч. И заплатил бы, никуда не делся.
Николас включил передачу, хотел тронуть с места, но девушка встрепенулась.
— Ой, не надо в травмопункт. Я пойду лучше. Мне в этот дом нужно, по делу. Вы наверно тут живете? Не знаете, в каком подъезде 39-я квартира?
— Нет, я не здешний, — начал Фандорин и вдруг сообразил. — Тридцать девятая? Вы что, к Элеоноре Ивановне?
Вот так совпадение!
Девушка удивилась меньше, чем он. Это и понятно — она ведь решила, что он из этого двора.
— Вы ее знаете? А я нет. Она специалистка по рукописям Достоевского. — Голубые глаза смотрели на Нику ясно и доверчиво. — Мне у нее кое-что выяснить нужно, очень важное.
Вот тебе раз! Фандорину стало любопытно.
— Поразительно, — улыбнулся он. — Тогда давайте знакомиться. Николай Александрович Фандорин.
— Саша. Саша Морозова, — представилась она и протянула щуплую лапку.
— Представьте себе, Саша Морозова, я только что из 39-й квартиры. Тоже приезжал к Элеоноре Ивановне за консультацией.
— Ну и как она? Строгая? — боязливо спросила девочка, опять не сильно удивившись.
У вялых, малокровных созданий реакции и эмоции всегда какие-то пригашенные, подумал Ника. И здорово ошибся, потому что Саша вдруг закрыла лицо ладонями и горько, безутешно разрыдалась.
Это потрясение, последствие шока, объяснил себе он, осторожно поглаживая ее по плечу.
— Ну-ну, — шутливо сказал Николас. — Элеонора Ивановна, конечно, особа устрашающая, но не до такой степени. Не Баба-Яга, не съест.
Кажется, подействовало. Саша высморкалась, улыбнулась сквозь слезы — будто солнышко выглянуло из-за туч, но на одно мгновение, не долее.
— А хоть бы и Баба-Яга. — Острый подбородок решительно выпятился. — Мне деваться некуда. На нее вся надежда.
И так это было сказано, что Нике сразу шутить расхотелось.
— Что у вас стряслось? — серьезно спросил он. — И при чем тут Моргунова? Честно говоря, она мне совсем не понравилась. Малосимпатичная старушка.
Навстречу из переулка въехала машина, пришлось пятиться задом обратно во двор.
— Моргунова не при чем. Достоевский при чем, — непонятно объяснила девочка. — Горе у меня. Такое горе…
Снова расплакалась, теперь уже надолго. Больше всего Нику тронуло, что она ткнулась лбом ему в плечо — как Геля, когда была совсем маленькая. Он поглаживал странную девушку по волосам, ждал, пока наплачется и начнет рассказывать — кажется, ей самой этого хотелось.
И она в самом деле заговорила. Рассказ начался невнятно и сбивчиво, так что Ника почти ничего не понимал, но затем понемногу стало проясняться.
Про Сашино горе
Понимаете, надо Илюше за клинику платить, второй взнос, и ужасно много, целых двадцать тысяч… Десять-то папа успел сам внести, а теперь вот еще двадцать, и как? Потом тоже надо, две проплаты, но это не очень скоро. В договоре так написано, у швейцарцев с этим строго. А если не заплатить, выпишут перед следующим этапом. И первые десять тысяч просто пропадут. Евро! У них там швейцарские франки, но мы через фирму-посредника платим, а у них евро…
Десять тысяч — это они только на обследование потратили, а лечить еще даже не начинали. Их тоже понять можно, там же дорого всё ужасно. Оборудование, палата, медикаменты, и зарплаты у всех не то что у нас, нянечка больше нашего профессора получает… Или, может, у них нет нянечек? Не знаю. У них в Швейцарии даже медсестры с высшим образованием, есть доктора медсестринских наук, честное слово, мне папа рассказывал.
Илюша — это мой брат, ему девять лет. У него порок сердца, врожденный, очень тяжелый. Операция нужна, ее у нас не делают, только в Швейцарии, в одной клинике. Они вдвоем с Антониной Васильевной поехали, это мама его, а моя — ну, «мачеха» нехорошее слово — папина жена. Там в клинике четыре этапа: обследование, первая операция, курс лечения и вторая операция. Если всё сделать, Илюша задыхаться перестанет, сможет бегать, учиться, как все. Нормальный будет. И лицо будет не голубое, а как у всех мальчиков. Румяное.
Э, да я ошибся, она красавица, подумал Ника в этом месте рассказа, увидев, как глаза Саши наполняются сиянием. Просто не сразу разглядишь, но тем сильнее эффект.
— Так в чем горе? — спросил он участливо. — Что нет денег на вторую выплату?
Девушка энергично помотала головой. Вытерла слезы.
— Есть. И я их найду. Обязательно найду. Это я сама придумала у Элеоноры Ивановны Моргуновой спросить, мне про нее папа рассказывал.
— Что спросить?
— Не говорил ли с ней папа про рукопись. Она же самая главная специалистка. Наверняка он ей показывал, совета спрашивал.
Николас так и обмер, а Саша огляделась по сторонам и, хотя они сидели в машине и никого рядом не было, перешла на шепот.