не с сугубо художественными целями. В литературности они, в основном, ищут арсенал «готовых» средств, необходимых для развертывания тенденции, идеи, образа, но не собственно художественную идею или самоценный образ, что является особенностью скорее риторического, а не художественного дискурса. «Другие писатели дали материал, – пишет Гуковский. – Пути его обработки были свои, хотя это были пути целого ряда современников Некрасова ‹…›». Остановившись на «Повести о бедном Климе» (1841–1848), исследователь отмечает свойство, как представляется, не чуждое и сочинениям Булгарина: состав поэтики, в особенности в его публицистически-художественных текстах, должен играть не отправную и главенствующую, а «подсобную роль»[139].
Из этого следует, что неправомерно вести речь о романизации жанра в путевых заметках Булгарина, наблюдаемой у ряда его современников – Бестужева-Марлинского, Пушкина, Вельтмана, позднее в «Тарантасе» Соллогуба, далее у Гончарова, в морских путешествиях Станюковича («Из кругосветного плавания» и др.). Данная тенденция связана с фактором вымысла при сохранении узнаваемых контуров формы путешествия, но, несмотря на то что уже в XVIII веке литературное путешествие сближалось с жанром романа (в западной литературе – произведения Дефо, Свифта, Смоллетта; в России – «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда» Ф. Эмина, да и сам Булгарин в «Иване Выжигине» внес элементы жанра в развитие сюжета), – для путевых заметок – с мировоззренческих и эстетических позиций – он убежденно отстаивал приоритет «подлинности». Так, по поводу «приключения», случившегося с ним в Ливонии, путешественник замечает: «Вот одно нечаянное приключение от Петербурга до Риги. Все прочее было ожиданное, единообразное и рассчитанное, как будто по календарю. Можно бы кое-что и выдумать, – но это не мое дело. Правда есть девиз моего путешествия»[140]. Речь идет, как представляется, не о подлинности собственно фактической (хотя и она декларировалась Булгариным), а о подлинности отношений с читателем, выступающим в особой функции – сочувственника-собеседника. Происходит не художественное «расцвечивание» путешествий и их трансформация в беллетристическую форму, а, скорее, развитие и совершенствование риторических способов изображения, что приводит к своеобразному литературному эффекту, близкому художественному.
В риторическом тексте присущий ему монологизм не противоречит главной установке автора на многообразие и широту сферы общения, на ее демонстративную открытость адресату в узком и широком смыслах слова. Подразумевая 1830-е и более поздние годы, когда развитие жанра вступает в фазу новой активности, Т. Роболи отмечает: «Читатель в литературе “путешествий” наследует функцию друзей-адресатов ‹…›»[141]. Но необходимо отметить, что у Булгарина преодоление границ между условными адресатом и читателем в жанре путевых заметок происходит гораздо раньше, и коммуникативная переориентация жанра органично способствует такому преодолению. В путешествиях Булгарина можно наблюдать работу автора по созданию образа речевой среды на разных уровнях слова: просветительского, дружеского, полемического, иронического, лирического, остро сатирического. «Свободная перебойная манера» (выражение Т. Роболи[142]) является своего рода аналогом «свободного романа», но у Булгарина поиск подобной формы проецируется на жанр «безделки». Не случайны характерные для его сочинений разных жанров апелляции к Карамзину. «Легкость слога» способствует эффекту естественного течения речи, тщательно и осознанно создаваемому усилиями автора. Абстрактная универсальность шаблонов выводится на грань возможной жизненной реализации, в пограничную словесную область между литературой и бытом.
Тон доверительной беседы и вовлечение читателя не только в объективный план путешествия, но и в стоящий за ним, временами приоткрываемый внутренний мир автора-путешественника уже присутствовал в литературе путешествий XVIII века[143]. Своеобразие отношения Булгарина к этой эпохе отмечает А. И. Рейтблат: «Характерно, что исток “новой русской словесности” Булгарин видит не в 1820–1830-х гг., а в конце XVIII – начале XIX в., “основателем” ее считает не Пушкина, а Карамзина ‹…›»[144]. Однако восходящие к данной традиции свойства стиля Булгарина развиваются в направлении бытового реализма – наиболее доступной читателю, буквально понимаемой «правды» визуального и эмоционального характера.
Так, традиционно соотносимая с сентиментализмом эпистолярная форма, имеющая к 1820-м гг. свой эстетический ореол, в путевых заметках Булгарина одновременно представляет адресата и в его внеэстетическом, не условном выражении. В традиционной литературной персонализации вдруг обнаруживают себя свойства конкретных личностей, небезызвестных читателю, материализуемых в качестве субъектов общения. Читатель «заглядывает» в историю каких-то неизвестных ему, но имеющих место отношений между путешественником и адресатом «письма», наблюдает проявления понятного в первую очередь им двоим, но открытого также для остальных языка намеков, иносказаний, каламбурных комбинаций. Например: «Особенно злобные мухи надоедали мне, подлетая без шуму и жужжания ‹…›. Правду сказать, безмолвные враги гораздо опаснее в свете и на Парнасе»[145]. Явная двусмысленность: Парнас – «самая высокая гора» в Парголово и в то же время образ мифологической географии, место обитания поэтов – с легкостью воспринимается широкой читательской аудиторией, вовлекая ее в игру «забавную и поучительную».
В этом путевом очерке адресат точно обозначен в подзаголовке: «Письмо П. П. Свиньину». Первая фраза выглядит репликой, извлеченной из частной переписки: «Благодарю вас за письмо с посылкою, т. е. с любопытным известием о Тульском оружейном заводе, и сожалею, что не могу вам отплатить тою же монетою». Но в конце «письма» выясняется, что оно в целом было риторическим жестом – той доступной в литературных и приятельских отношениях «монетой», с помощью которой выражается признательность за доставленные пользу и удовольствие. Кроме того, как лукаво замечает сочинитель, подобные отношения послужили одной из мотиваций данного очерка. Завершенное описание поездки, таким образом, является и законченным актом общения, закрепляет «иллюзию ‹…› интимности»[146], сокращая дистанцию между адресатом и путешественником, путешественником и читателем. Автор просчитывает момент создания пуанта, выражающего «особую интимность»[147] живого контакта с аудиторией во время передвижений по местности, знакомства с ее историей, природой и другими обязательными составляющими маршрута путешественника. Высшей точкой становится непосредственное обращение к адресату, «перекрывающее» условности литературного путешествия, прямо вводящее читателя в действительность и устанавливающее паритетность всех вступивших в общение. Повествователь неожиданно обращается к воображаемому «собеседнику» по имени-отчеству: «Прощайте, почтенный Павел Петрович, веселитесь в пути, собирайте важные материалы для своего журнала и не забывайте пересылать Пчеле на медок перелетных известьиц»[148]. Соответственно, читатель может вспомнить, что Свиньин – и сам «путешественник», автор «Опыта живописного путешествия по Северной Америке» (1815) и других подобных сочинений; может мысленно коснуться журнальной и издательской сфер – вовлечение читателя в круг профессиональных и личных интересов повествователя в результате расширяется и закрепляется на разных уровнях.
Прямой декларацией роли читателя-собеседника в путевых заметках открывается «Прогулка по Ливонии» Ф. В. Булгарина (печаталась в «Северной пчеле» в 1827 г.): «Уведомляю читателей, которые благосклонно принимали мои безделки, что я постоянно буду сообщать им мои мысли, чувствования, наблюдения во время моего странствования, а иногда волшебным жезлом воображения оживлять древность, вызывать тени рыцарей из развалин, поросших мохом, заставлять их рассказывать события старины»[149]. Очевидно, от читателя не только ждут благодарной заинтересованности в изложенном материале (с этой точки зрения Л. Н. Киселева отметила в тексте наличие «знающего» и «несведущего» читателей[150]), но и ищут в нем душевного отклика, интереса собственно к личности путешественника. После одного из «сообщений» читателю, явно входящего в сферу интересов Булгарина, – о своеобразии проявления «народности» в разных национальных сообществах – путешественник делает признание: «Простите мне, мои любезные читатели, за сие краткое отступление, с аллегорическими изъяснениями существенности. Мысли иногда невольно нижутся в строку, когда думаешь о предметах, а выбросить родившуюся мысль так же жалко автору, как скупому бросить полтинник нищему»[151].
Таким образом, «перебойность» структуры путевых заметок Булгарина не равнозначна беллетристической пестроте так называемых «гибридных» путешествий. В традиционных произведениях данного типа, например, в сочинении Н. И. Греча «28 дней за границею, или Действительная поездка в Германию», 1835 (СПб., 1837), беллетризованный «вставной» материал дополнял «документальный» жанр, внося в него разнообразие и оживляя ход повествования. Что касается «путешествий» Булгарина, то прямые обращения к читателю, мысленный диалог с ним, исторические и житейские комментарии, излияния чувства и иные «фрагменты»