[353]), le débraillé – как «нараспашку» (словарное значение: неряшливость, неопрятность); а «les plus excentriques» – как «изобретенные расстроенным воображением» (хотя двенадцатью годами раньше, в очерке «Лев и шакал», сам считал возможным употребить по-русски слово «эксцентрический»[354]).
Публикация оригинального текста рядом с переводом более или менее естественна, когда речь идет о критике чужого перевода; гораздо реже переводчики приводят текст оригинала рядом с текстом собственного перевода. Но Булгарин помещает параллельно русские и французские варианты также и в статьях, вообще не связанных с проблемами перевода.
Предсказуемо выступая против засорения русского языка иностранными словами, Булгарин тем не менее сам постоянно вставляет в собственные русские тексты французские слова и выражения, но считает своим долгом подыскивать для них русские эквиваленты, причем именно эквиваленты, а не просто транслитерации:
Само собой разумеется, что в статьях ученого содержания допускаются так называемые технические выражения, т. е. слова, взятые с языков греческого или латинского, и что даже в общежитии есть наименования французские и немецкие, которые должно удержать. Так, смешно было бы называть биллиард шарокатом, а биллиардный кий – шаропихом, как хотели некоторые старинные литераторы; но введение в русский язык и в русскую грамоту иностранных слов и выражений для того только, чтоб затемнять смысл и пестрить язык, выказывая свою ученость, едва ли не смешнее! (1855. № 256. 19 нояб.).
В соответствии с этим общим принципом Булгарин не устает глумиться над галлицизмами типа «интеллектуальное развитие», «космическая цивилизация», «инертная масса», «прогресс» и проч., и сам регулярно предлагает для французских слов русские эквиваленты, порой не уступающие в колоритности и экзотичности шарокату и шаропиху.
Например, он занят поисками эквивалента для французского слова «cache-nez» и предлагает именовать его по-русски «охранитель или скрыватель носа», а при этом поясняет значение этой модной новинки, так что его статья начинает напоминать статью словарную:
До сего времени люди для предохранения себя от простуды обвертывали шею, сверх галстуха, большим шалевым или шелковым платком. Платки заменены теперь галстухами из шалевой или другой шерстяной и шелковой материи, на вате и на пружине, и это прозвано cache-nez. Снимать его и надевать весьма легко (1849. № 272. 27 дек.).
Или 14 декабря 1849 г. в № 278 он предлагает для аналогичного по конструкции слова «porte-monnaie» эквивалент не столь яркий, но тоже вполне оригинальный: «монетник» (слово, впервые зафиксированное в качестве перевода «портмоне» в 1864 г.[355]).
Между прочим, привычные нам слова «кашне» и «портмоне» появились в русском языке почти тогда же, когда Булгарин занялся поисками их перевода: «кашне» фигурирует в повести Герцена «Станция Едрово» в 1847 г., «портмоне» – в повести М. Авдеева «Иванов» в 1851 г. Но Булгарина простая транслитерация удовлетворить не могла.
Для «femme émancipée» он тоже предлагает очень творческий перевод – «женщина на правах мужчины» (1843. № 274. 4 дек.)[356].
Если же Булгарин не находит точного русского эквивалента, тогда он фиксирует это отсутствие перевода и сопровождает французское слово, которое вставил в свой русский текст, подробным толкованием.
5 августа 1850 г. в № 174 он комментирует слово «вивер» (которое сейчас принято переводить как «жуир, гуляка»):
Vivre – жить. Из этого слова в наше время составили viveur. Слово непереводимое. Вивер – это человек, который спешит пресытиться всеми материальными или чувственными наслаждениями скотской жизни.
30 января 1852 г. в № 25 Булгарин пишет: «Французы определяют именем spécialité все, что составляет особенное занятие в художествах, ремеслах и торговле». А 16 июля 1847 г. в № 159 комментирует еще одно сложное слово «virago» (которое сейчас принято переводить как «бой-баба»):
Курение сигар, питье вина, излишняя вольность в обращении и в речах, стрельба из пистолетов и проч., и проч. были прежде принадлежностью маркитанток, и женщин, подражающих мужчинам, называли неприятным прозвание virago (от латинского слова vir, муж или мужчина), а теперь эти качества доставляют женщине лестное (по нашему мнению, незавидное) прозвание львицы, которая окружает себя всегда стадом телят, называющихся львами!
Порой эти комментарии слов, не имеющих точного перевода, превращаются в настоящие мини-эссе. Вот Булгарин рассуждает о названии только что появившейся пьесы Александра Дюма-сына «Le Demi-Monde»:
В Петербурге эта комедия имела успех, как говорят французы, оспариваемый (succès contesté), т. е. одной части публики пьеса понравилась, а другой не понравилась. ‹…› что такое le demi-monde? Все знают, что le grand-monde, или, как у нас говорится, большой свет, означает высшее общество; но слова demi-monde не было и нет в разговорном французском языке, и тот крайне ошибся бы, если б это составное слово перевел буквально по-русски, полу-светом. Le demi-monde есть противоположность le grand-monde, т. е. общество, в котором главные роли разыгрывают хитрые красавицы, принимающие ложные звания для уловления в свои сети богатых или людей, имеющих какое-либо значение в свете (1855. № 256. 19 нояб.).
Слово «demi-monde» ввел в обиход сам Дюма-сын, который в предисловии к пьесе даже объяснял его значение для «будущих словарей»: «…не толпа куртизанок, а класс деклассированных» (современный словарь французского языка поясняет, впрочем, что в реальном употреблении эти различия незаметны), и уже в 1865 г. в романе В. П. Авенариуса «Бродящие силы» для обозначения этой среды употреблено русское слово «полусвет», которое в конце концов прочно вошло в русский язык, так что в данном случае Булгарин оказался не прав (тем более что собственного варианта перевода demi-monde он в этой статье так и не предложил), но примечательна сама готовность обсуждать переводческие проблемы в статьях, впрямую с этой тематикой не связанных.
Булгарину случается сопроводить пространным комментарием не только русские эквиваленты французских слов, но и стилистическую окраску этих слов. В той же самой статье, где он цитирует книгу Верона, Булгарин пускается в пространное рассуждение (далеко не единственное в его статьях) о необходимости уважать французский язык как общий язык Европы, но язык не нынешнего смешанного, а прежнего старинного хорошего общества:
Я вовсе не вооружаюсь против французского языка, напротив, думаю, что при нынешних железных дорогах, пароходах и при всеобщем распространении промышленности один общий язык теперь нужнее, нежели был прежде, и для этого возделанный французский язык весьма удобен. Но при всем этом полагаю, что в нынешнее время европейские народы не должны перенимать у французов их нравов, обычаев, тона, манеры, мод и даже должны отвергать всякое новословие в французском языке. За несколько лет пред сим в одном русском ежемесячном журнале русский писатель, впрочем человек с дарованием, возвратившийся из Парижа, писал по-русски – с шиком. Это словцо он привез из Парижа, и оно внесено в новый французский язык самым грубым простонародьем. Во всех хороших обществах, вне Франции, сохранились предания и тон прежнего образцового общества, и эти предания должно поддерживать. В старину дамские моды выдумывали маркизы и дюшесы, а теперь моды сочиняют французские швеи и модные торговки. Прежде портной был исполнителем воли молодых и образованных щеголей, а теперь портной стал законодателем мужских мод и молодой человек одевается, как велит ему портной! Усвоив себе старинную французскую вежливость и деликатность, составив общества, в которых беседуют умно, занимательно и остроумно, уважают всякое дарование, даже разговаривая между собою по-французски, мы должны тщательно избегать всего того, что внесено в новые французские нравы и обычаи в последнее время. ‹…› Пусть кто угодно одевается с шиком, пишет с шиком, веселится с шиком… я кланяюсь ему и желаю доброго здоровья! Approchez-vous loin de moi! (т. е. Приблизьтесь – подальше от меня!) (1855. № 70. 2 апр.).
Русский писатель с дарованием, употребляющий слово «шик», – это, по всей вероятности, И. И. Панаев, автор повести «Великосветский хлыщ», впервые опубликованной в «Современнике» в 1854 г. (№ 11). Булгарин, конечно, пристрастен в своей критике, потому что Панаев употребляет это слово как элемент чужой речи, для характеристики весьма неприятного персонажа – хлыща. Но стилистический ореол слова «chic», рожденного, правда, не среди швей и портных, а в мастерских художников, он уловил очень чутко. И в своей отрицательной оценке слова «chic» как вульгарного и неблагородного совпал с автором, с которым у него, казалось бы, нет и не может быть вообще ничего общего, – с Шарлем Бодлером, который в брошюре «Салон 1846 года» посвятил этому слову отдельную, десятую главу «О шике и шаблоне»:
Уродливое, странное, новоявленное слово «шик», даже орфография которого мне неизвестна, широко принято в среде художников, и по этой причине мне придется пользоваться им; словцом этим художники обозначают одно из современных извращений, когда, набив руку, они работают без натуры. Шик – это злоупотребление памятью, причем речь идет скорее о памяти руки, чем о памяти мозга[357].
Порой Булгарин просто приводит свои варианты перевода французских фраз без комментариев. Но такие случаи не менее любопытны, поскольку порой кажутся заготовками для словаря или пособия по переводу: