Мне, напротив, кажется, что это «подпирание» русских слов иностранными в скобках представляет самую оригинальную особенность булгаринского обращения с иноязычным материалом.
В общем уважительном, а зачастую даже восхищенном отношении к французской культуре Булгарин признавался не единожды. Однако одно дело просто декларировать желание быть русским «по духу и закону», но одновременно и европейцем «по просвещению и образованности» (1843. № 24. 30 янв.)[365], а другое дело – исполнять это желание с помощью той весьма оригинальной стратегии, контуры которой я постаралась очертить в этой статье и которую, за неимением более точного термина, назвала «словарной». Кому адресован этот «словарь»? Казалось бы, людям, знающим французский, не нужны переводы, а людям, французского не знающим, не нужны французские «подпорки» в скобках. Но и тем и другим нелишне напомнить, что тот или иной термин, то или иное выражение, пусть даже написанное по-русски, имеет французские корни, а у французского слова имеются более или менее точные русские эквиваленты. Таким образом между двумя языками и двумя культурами перебрасываются зримые «мосты». Эта «словарная» стратегия – индивидуальная булгаринская форма европеизации. Стратегия оригинальная и редкая. Разумеется, иностранные слова в скобках встречаются и на страницах других журналов, преимущественно, впрочем, в 1820–1830-х гг., но нигде, даже в ориентированном на современную европейскую, и в частности французскую, литературу «Московском телеграфе», их использование не носило такого систематического и массированного характера, как в статьях Булгарина в «Северной пчеле».
Фаддей Булгарин: Меломан или профессионал?
Карьера Фаддея Булгарина – музыкального критика началась в 1826 г. с публикаций в «Северной пчеле» и продолжалась с разной степенью регулярности до середины 1850-х. Он писал статьи на актуальные для своего времени темы: об итальянской и русской опере, вокальном и инструментальном исполнительстве, виртуозах и «виртуозничанье», любительском и профессиональном музыкальном творчестве, эстетических вкусах публики, оперном театре как социокультурном феномене. Уже с первых музыкально-театральных статей в адрес Булгарина сыпались критические, а нередко и сатирически окрашенные упреки современников в отсутствии профессионализма, касавшиеся терминологии, анализа музыки, исполнительства и др.[366] Негативная оценка музыкально-журналистской практики Булгарина закрепилась в связи с его выступлениями в печати по поводу опер М. И. Глинки и полемикой с одним из главных булгаринских оппонентов – В. Ф. Одоевским[367]. Глинка, назвав Булгарина «насмешливым и завистливым Зоилом», «невеждой», не знающим и не понимающим «нашего искусства», создателем «шедевров музыкальной галиматьи» и «творцом всякой всячины»[368], невольно стал одним из основных источников сложившейся традиции – оценки Булгарина как безграмотного музыкального критика. Так, советское музыкознание заклеймило Булгарина как «невежественного беспринципного» критика[369], погрязшего «в своем музыкальном невежестве», сторонника «вульгарно-гедонистического критерия восприятия музыки»[370], проповедника «эстетического консерватизма», обладателя «наигранного “шляхетского” гонора»[371]. Занесен был редактор «Северной пчелы», будто бы слепо преклонявшийся «перед любой иностранной знаменитостью», в список представителей «реакционного лагеря» музыкальных критиков[372]. Ему отводилась роль «злостного врага всего народно-реалистического искусства»[373], безусловно необходимая создателям сценария мифологии музыки советской эпохи. Обвинительный приговор в адрес Булгарина – музыкального критика выносился без предварительного следствия по его «делу». Фрагменты цитируемых текстов интерпретировались вне контекста музыкально-журналистской практики Булгарина и вне истории музыкальной критики первой половины XIX века в целом. Необходима детальная аналитическая работа, которая даст возможность увидеть портрет Булгарина – музыкального журналиста в подлинном виде, понять: действительно ли он не относился к числу музыкальных критиков, способных отметить в потоке музыки яркую и характерную деталь, убедительно обосновать ее необходимость, а иногда и нежелательность, или он вообще не ставил перед собой таких задач, а главным для него было привлечь внимание к имени, событию, проблеме, разжечь полемику, столкнуть разные мнения, используя такой характерный и эффективный журналистский прием, как скандал? Руководствовался ли он некоей стратегией в собственной музыкально-журналистской практике или действовал, что называется, «без руля и без ветрил»? Некоторым из этих сюжетов посвящена данная статья.
Насмешки современников Булгарин нередко провоцировал сам, поскольку его позиция по разным вопросам музыкальной жизни и искусства менялась из-за сложной, мятущейся, парадоксальной натуры, что нередко приводило к скандальным ситуациям. Так, отношения Булгарина с дирекцией императорских театров складывались по-разному. Стратегию руководства театров он как редактор и музыкальный критик официозной газеты должен был, естественно, учитывать, но по указанным свойствам характера у Булгарина нередко возникали конфликты с дирекцией. Например, в одном случае он поддержал инициативу дирекции и от лица любителей музыки выразил ей благодарность в связи с постановкой русской оперной труппой оперы Дж. Мейербера «Роберт-дьявол» на Александринской сцене 14 декабря 1834 г., отметив, что опера, в «отношении к сценическому действию достойная порицания, появилась у нас усовершенствованною и облагороженною»[374]. Как облагородили оперу, Булгарин не уточнил, но, скорее всего, имелось в виду следующее. В оригинальной французской версии во второй картине третьего действия в балетной сцене у развалин монастыря из гробниц монастырского кладбища вставали монахини-грешницы, проклятые небом за то, что нарушили свой обет и предались пагубной любовной страсти. В русской версии вместо монастыря возникали развалины старого замка, а из нескольких замурованных в его стену гробниц выходили простые грешницы, лишенные «монашеского звания».
А вот в связи с одним из фельетонов, в котором Булгарин коснулся исполнения оперы В. Беллини «Норма», у него возник резкий конфликт с властью. Он позволил себе сравнить постановку итальянской оперной труппы 8 ноября 1843 г. в Большом театре (партию Нормы пела «вторая примадонна сопрано» Л. Ассандри, супруга заведующего репертуарной частью А. Л. Неваховича) с недавно открытым частным зверинцем Зама, показавшимся критику занимательнее спектакля[375]. Дипломатия по отношению и к театральному начальству, и к недавно прибывшим в Петербург итальянским премьерам и примадоннам в данном случае у Булгарина не сработала. И за его скандальной публикацией последовало разбирательство в верхах – на уровне министра императорского двора князя П. М. Волконского и императора Николая I: критику был сделан строжайший выговор, а цензурному комитету, пропустившему «неприличную статью», пришлось искать разного рода оправдания своему проступку[376].
Данная история весьма показательна для оценки поведения Булгарина в отношениях с властью. Так, он неоднократно до скандала с «Нормой» предостерегал театрального рецензента «Северной пчелы» Р. М. Зотова даже от намеков «на нашу дирекцию»: «Вы должны знать, что главный распорядитель всем: сам Царь наш, по нем Волконский – тут Гедеонов – друг Дубельта»[377]. В другом письме тому же адресату: «Никогда я не требовал от вас, чтоб вы только хвалили театр, в угоду Гедеонову! Но дирекции мы не смеем касаться – т. е. не смеем говорить, почему постановка пиесы не так, почему роль дана той, а не той, и проч. Вспомните, что многие пиесы поставляются по воле и вкусу самого Царя! Впрочем, мне однажды приказано, именем Государя, устами графа Бенкендорфа не мешаться в распоряжения дирекции. Наше дело: игра актеров, содержание пиесы, исполнение и композиция музыки – довольно с нас и этого!»[378] Тем не менее в случае с «Нормой» Булгарин не счел нужным предостеречь самого себя и поступил весьма решительно, полностью уничтожив спектакль с новой примадонной фразой «aut bene aut nihil» и отправив в адрес певицы ядовитую стрелу с намеком на то, что превзойти выдающихся исполнительниц партии Нормы – Дж. Паста и С. Гейнефеттер – ей вряд ли когда-либо удастся. Он не стал принимать во внимание то, что обруганный им спектакль – это премьерная постановка «Нормы» ангажированной властью итальянской оперной труппы в ее первый петербургский театральный сезон 1843/44 г. и что его реакция на спектакль для внимательного, знающего закулисные игры читателя – очевидный намек на дирекцию, и конкретно на Неваховича, вызывавшего у Булгарина непрофессиональным ведением театральных дел недобрые чувства.
Спектакль, действительно, был неудачным. Ассандри пела не лучшим образом, партнера, тенора И. Пазини, встретили «шиканьем и оскорбительным хохотом»[379]. К тому же первое появление Ассандри на петербургской сцене вслед за блистательными выходами П. Виардо в «Севильском цирюльнике» и «Отелло» Дж. Россини, да еще в ансамбле с прославленными Дж. Рубини и А. Тамбурини, не способствовало благосклонному приему певицы публикой и успеху премьеры спектакля в целом.