[27]. В свою очередь, этот повествователь приводит рассказ майора Радомского, якобы подтвержденный его товарищами и донесением в «журнале военного министра» (с. 63–66). Множественность голосов и свидетельств станет основой приема, характерного для будущей журналистской манеры Булгарина – опираясь лишь на источники и воображение, он описывал события, свидетелем которых не был. К примеру, в выразительном описании взятия испанского госпиталя с точно фиксируемыми подробностями, казалось бы, трудно усомниться в непосредственном впечатлении[28]. Хотя описанная повествовательная стратегия не позволяет определенно утверждать, был ли Булгарин свидетелем этих событий, в то же время она не лишена определенного эффекта: некоторые и по сей день считают, что Булгарин участвовал в описанных им осаде Сарагосы или переходе через Кваркен. Точно так же позднее его беллетристика стала источником для биографических реконструкций. К примеру, П. Глушковский, отметив, что полк Т. Лубеньского, в котором Булгарин воевал в 1812 г., действовал в Литве и Белоруссии[29], заключает: «Однако точное описание Москвы 1812 г. в романе “Петр Иванович Выжигин” позволяет предположить, что Булгарин побывал в рядах армии Наполеона в древней столице России»[30]. Парадоксально, но именно наличие «чужого» взгляда, в чем упрекают Булгарина, дает эффект подлинности, достоверности описанного. Не в этом ли заключалась авторская интенция?[31]
Парадокс подвижной авторской точки зрения, действительно, состоит и в своеобразной двойной адресации текста: преследуя цель стать своим среди чужих, Булгарин при этом не отказывался от своей польскости. «Опаснейшие места назывались почетными и всегда принадлежали полякам…» (с. 109) – пишет он и рассказывает о доблести и геройстве поляков, упоминая их по именам, называя воинские подразделения, «чтобы доказать ‹…› что во все опасные места французские генералы всегда из предпочтения назначали поляков» (с. 141). Можно определенно утверждать, что перед нами по-прежнему записки польского офицера[32]. У этого ракурса изображения есть объективная основа – Булгарин обратился, пожалуй, к самым доблестным и легендарным для поляков страницам их участия в наполеоновских войнах. Вот почему он не мог ожидать упреков в несамостоятельности от благодарных соотечественников.
Не мог он ожидать не только какого-либо скандала, но и отрицательного отношения к своим «Воспоминаниям об Испании» и у русского читателя, прежде всего потому, что отношение к полякам, воевавшим на стороне Наполеона, в этот период было сочувственное, в особенности у либеральной части общества во главе с самим Александром I. Сонет будущего булгаринского оппонента А. А. Дельвига «С. Д. П[ономарёв]ой при посылке книги “Воспоминание об Испании”, соч. Булгарина»[33] – красноречивое свидетельство отношения петербургского общества к этому событию.
Тип повествования, скорее исторического, чем мемуарного, сложившийся в «Воспоминаниях об Испании»[34], отвечал характеру и уровню историзма русской прозы начала 1820-х гг., что и было оценено читателями и критикой. А. А. Бестужев писал в «Полярной звезде», что «Записки об Испании» «будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами», так как написаны «живо и завлекательно», «рассказ его свеж и разнообразен, изложение быстро и выбор предметов нов»[35]. «Воспоминания об Испании» помогли Булгарину найти свою литературную нишу, совершив скачок от обозревателя польской словесности к русскому журналисту: через 4 месяца после выступления в ВОЛРС он получил разрешение на издание журнала истории, статистики и путешествий[36] и с 1822 г. стал издателем «Северного архива», позиционируя себя в качестве опытного военного, свидетеля исторических событий, завоевавшего право на разговор с публикой.
2. Беллетристика: автор и герой в военных рассказах
«Воспоминания об Испании» дают представление о формировании манеры Булгарина-беллетриста. Уже в этом тексте он попытался беллетризовать «офицерский рассказ» при помощи вставных новелл героико-романтического характера. Наиболее репрезентативен вставной эпизод, рассказывающий о польском офицере, вступившем в бой с французскими гренадерами, защищая честь молодой испанки. В награду благодарный отец «предлагал ему руку дочери и все свое имение, приносящее 60 000 червонных ежегодного дохода. ‹…› Тщетно испанец предлагал ему часть своего имения; офицер с гордостью отринул золото и, приняв в знак помощи кольцо из рук прекрасной испанки и образ Спасителя от матери, удалился в лагерь, сопровождаемый благословениями, удивлением и любовию избавленного семейства. Происшествие сие сделалось известным во всей Испании. В Париже выгравирована была картинка, изображающая сцену избавления, с надписью Le Polonais magnanime[37]. К полному изданию моих записок приложу я оную» (с. 29–31). Отметим это обещание повествователя, которое хотя и не было исполнено, но имело творческое продолжение (в 1840-х гг. Булгарин предпринял издание своих воспоминаний). Кроме того, оно проблематизирует самого субъекта высказывания, претендующего на роль мемуариста: им может быть как герой-повествователь, так и сам автор. Текст словно балансирует на грани достоверного и фикционального, мемуарно-исторического и беллетристического. Собственно в стремлении творчески разрешить это противоречие, освоив различные повествовательные стратегии, и будет развиваться военная проза Булгарина. Следствием этих творческих поисков станет созданный им жанр военного рассказа, явившийся откликом на те же запросы, что и поэзия Д. В. Давыдова. Б. М. Эйхенбаум так определял эту тенденцию в отечественной литературе: «Логика эволюционного процесса требовала, чтобы военная тема оказалась в руках профессионала, самая поэтическая работа которого была бы связана с военным делом, с военным бытом ‹…›. Нужен был не батальный пейзаж в стиле Тасса, а реальный автопортрет военного героя. Нужна была личностная поза, нужны были личность, тон и голос: не “воспевание” героя, а рассказ самого героя о самом себе – и рассказ конкретный, бытовой, с деталями жизни и поведения…»[38] Как и Давыдов, которому принадлежал узнаваемый лирический герой, Булгарин создал маску героя-повествователя, не сливающуюся до конца с авторским «я», но в то же время чрезвычайно близкую: это молодой офицер, рассказывающий о своих приключениях и молодецких проделках, или же старый воин, грубоватый и простой.
Первый военный рассказ Булгарина, «Знакомство с Наполеоном на аванпостах под Бауценом 21 мая 1813 года», появившийся в «Сыне Отечества» в 1822 г.[39], был тесно связан с предшествующим литературным опытом автора, к нему отсылал подзаголовок: «Из записок польского офицера, находящихся еще в рукописи». Таким образом, обещанные в «Воспоминаниях об Испании» записки обретали статус реальности, а вместе с тем уточнялся и образ их автора – польского офицера, не только воевавшего в Испании, но и лично знакомого с французским императором, получившего от него чин капитана. Необыкновенная встреча с великим человеком предстает как эпизод военных будней и уравнивает перед лицом истории императора, поручика и их храбрых противников, русских казаков. В результате Булгарин добивается ощущения историчности частного существования – рассказ был напечатан в журнальном разделе «Современная история», он положил начало целой серии повествований, основанных на личных впечатлениях и помещенных позднее Булгариным в собрании сочинений в разделе «Военные рассказы»[40], среди них: «Военная шутка: Невымышленный анекдот»[41], «Смерть Лопатинского (Военный рассказ)»[42], «Военная жизнь: Письмо к Н. И. Гречу»[43], «Еще военная шутка»[44], «Ужасная ночь (Отрывок из рукописи “Военные рассказы и воспоминания”)»[45] и др.
До 1826 г. авторская персонификация в рассказах носит подвижный, незакрепленный характер: героем может быть как русский корнет в сражении под Фридландом, так и наполеоновский офицер – атмосфера Александровской эпохи иная, нежели она будет при Николае I. В этом отношении характерно двойное мемуарное свидетельство об одном из вечеров у А. Ф. Воейкова, на котором разговор зашел, по воспоминанию Греча, о битве при Бауцене[46], а по словам И. Н. Лобойко – о Кульмском сражении: А. А. Перовский и Булгарин, в 1813 г. находившиеся в «центре сражавшихся армий» противников (первый – в корпусе графа Остермана-Толстого, а второй – в корпусе генерала Вандама), признанные за «превосходных рассказчиков», сменяя один другого, рассказали «все, что происходило в нашей и неприятельской армии ‹…›. Описание перешло в самую живую драму, в которую введено было такое множество действующих лиц, столько было внезапного и поразительного, сцена так часто переменялась, что едва ли кто-либо из присутствовавших в состоянии был уловить все моменты этого представления»[47]