[435]. Таланты, утверждал критик, создает природа, но для их отделки нужны особые условия, то есть учебные заведения европейского образца. Он обращал внимание на значимость актерской игры для полноценной постановки оперного спектакля и его восприятия публикой, и здесь также важен процесс обучения певца.
Булгарин профессионального музыкального образования не получил, но музыкальным слухом, способностью воспринимать различные тембры голосов, интонационные и ритмические особенности произведений он, безусловно, обладал. Профессионализма более высокого ранга, развитого музыкального слуха «знатоков» ему не хватало. Поэтому восприятие «ученой музыки» (Моцарт, Бетховен), послероссиниевской итальянской (Беллини, Доницетти, Верди), а также Глинки (вслед за органично вошедшей в сердце и душу музыкой Россини) давалось выступавшему в амплуа «любителя» Булгарину с трудом. Но аналогичная ситуация во многом была характерна и для публики, и для его собратьев по перу. Требовалось время для тренировки и воспитания слуха, привычки к новому музыкальному языку произведений, впервые появлявшихся на петербургской сцене.
Как уже упоминалось, Булгарину не раз указывали на ошибки и промахи, которые он, безусловно, допускал, когда затрагивал тонкости музыкального языка, стиля произведений. Но отсутствие «музыкальной грамотности», профессиональной аналитики музыкального события, стилистики, вокальной техники и др. было характерно и для критиков с более позитивной репутацией: например, для Зотова, П. И. Юркевича и др. Музыкальная журналистика первой половины XIX века пребывала (за редким исключением) на территории любительства, многие ее представители специального образования не имели и к анализу музыки приступали лишь эпизодически, впрочем, и не ставив перед собой таких задач.
Оппонентов Булгарина, «знатоков» возмущала не только его некомпетентность в оценке значимых для них явлений, позиция «россиниста», приверженца «итальянщины». Раздражали интонация, некая разухабистость стиля, лексика, воспринимавшаяся читателями булгаринских статей как оскорбление. Напомню, например, выпад Булгарина в сторону «знатоков», которые «дают у себя квартеты, кормят музыкантов и слушателей», не являясь музыкантами «по званию, играют, поют, и даже сочиняют»; «из множества посредственностей вырождаются гении, как ананасы, на удобрении»; «Фиделио» Бетховена – «прескучная» опера, музыка Глинки «однообразна и утомительна в высшей степени» и др. Используя свое язвительное перо, Булгарин нередко создавал в фельетонах сатирические портреты музыкантов и композиторов, например, в духе карикатурных рисунков Н. А. Степанова, где художник изображал Глинку, Даргомыжского, Одоевского и др. в весьма неприглядном виде. Но шаржи Степанова отражали творческую и бытовую атмосферу кружка его друзей, единомышленников, где дух иронии и насмешки считался нормой. Булгарин свои литературные «шаржи» и на великих ушедших, и на великих живущих, как истовый газетчик, распространял по всей стране, что вызывало резкое неприятие его личности в образованной музыкантской среде. Тем не менее провокативность характера Булгарина, его стремление привлечь внимание читателя разными способами – непоследовательностью оценок или точным наблюдением, хулой или хвалой – приносили и пользу. Он инициировал острую полемику, борьбу мнений по вопросам музыкального театра, исполнительства и др., что способствовало профессионализации отечественной музыкальной журналистики.
Литературно-критические взгляды Ф. В. Булгарина
Тема «Булгарин-критик», как это ни парадоксально, практически не изучена. Статьи Булгарина не собраны и, за исключением откликов на произведения Грибоедова, Пушкина и Лермонтова, не переиздаются. В обзорных работах по истории русской критики имя Булгарина нередко упоминается по разным поводам, но специально его статьи и рецензии не рассматриваются, в отличие от публикаций В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, Д. В. Веневитинова[436]. Однако названным авторам принадлежат лишь немногочисленные литературно-критические тексты, в то время как Булгарин опубликовал сотни статей и рецензий. Можно по-разному относиться к их уровню, но если принять во внимание продуктивность Булгарина и степень его влияния на читателей, то нельзя будет не признать, что он один из ведущих русских критиков 1820–1840-х годов. Он печатался в самых распространенных периодических изданиях того времени («Северная пчела», «Сын Отечества»), а по продолжительности выступления в печати и по объему опубликованных литературно-критических статей с ним не может сравниться ни один другой русский литературный критик XIX столетия[437]. К его высказываниям прислушивались (или, напротив, от них отталкивались) многие русские писатели и читатели второй четверти XIX века. Однако если поэтика Булгарина нашла ряд серьезных исследователей (Ю. Штридтер, В. Э. Вацуро, З. Мейшутович, Р. Лебланк, Н. Н. Акимова[438]), то его литературно-критические взгляды до сих пор не подвергались специальному рассмотрению.
В данной работе мы предпримем такую попытку, причем будем рассматривать преимущественно статьи, рецензии и предисловия Булгарина, т. е. такие тексты, в которых он прямо выражал свои взгляды на литературу. Поскольку Булгарин был и писателем, то в принципе его литературно-критические взгляды можно реконструировать на основе произведений, через их поэтику, но у литераторов произведения воплощают эти взгляды не напрямую, а в преломленном виде, что зависит как от сложившихся литературных традиций, так и от мастерства автора, его способности воплотить свои теоретические представления в конкретном произведении. Так, Жуковский, уже опубликовав рад романтических стихотворений, в теории в течение ряда лет еще оставался приверженцем классицизма[439].
Тема статьи сложна, многоаспектна и, как сказано выше, слабо изучена. Поэтому изложение будет носить в значительной степени тезисный характер и включать при этом большое число цитат из литературно-критических текстов Булгарина, что позволит, на наш взгляд, представить его взгляды более объемно.
Формирование взглядов Булгарина на литературу
Вначале проследим, как формировались литературно-критические взгляды Булгарина. Этот процесс проходил в несколько этапов. Основа была заложена во время обучения в 1798–1806 гг. в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, дававшем неплохое по тому времени образование. Это учебное заведение имело богатые литературные и театральные традиции, по словам Булгарина, там «преобладал дух литературный над всеми науками»[440]. В корпусе учился А. П. Сумароков, а позднее, став там преподавателем, он поставил с учениками свою первую трагедию «Хорев» (1749), с 1750 г. кадеты играли пьесы Сумарокова при дворе, а на основе подготовленной Сумароковым в корпусе труппы в 1756 г. был создан первый в России публичный театр. Учащимися корпуса являлись ставшие впоследствии писателями Я. Б. Княжнин, М. М. Херасков, В. А. Озеров, М. В. Крюковский и др. В «Воспоминаниях» Булгарин писал о сильном влиянии, которое оказал на него Петр Семенович Железников (1770 – после 1810), который с 1790-х гг. преподавал в корпусе русский язык и литературу и составил литературную хрестоматию «Сокращенная библиотека в пользу господам воспитанникам Первого кадетского корпуса» (В 4 ч. СПб., 1800–1804)[441]. Хотя он был классицистом, но с началом деятельности Карамзина проникся духом сентиментализма и стал знакомить кадет с произведениями Карамзина. Хрестоматия его включала, по словам Булгарина, «избранные места и отрывки ‹…› из лучших русских писателей (в стихах и прозе), из древних классиков и знаменитейших французских, немецких и английских старых и новых писателей, в отличных переводах. Железников извлек, так сказать, эссенцию из древней и новой философии, с применениями к обязанностям гражданина и воина, выбрал самые плодовитые зерна, для посева их в уме и сердце юношества. ‹…› Книга эта была для нас путеводительною звездою на мрачном горизонте и сильно содействовала умственному нашему развитию и водворению любви к просвещению»[442].
Как ни странно это звучит, но следующим этапом развития литературных взглядов Булгарина были годы службы во французской армии (1811–1814), когда он странствовал по Европе, где много повидал, познакомился с французской и немецкой литературой и французским и немецким театром.
Наиболее близки ему были сатирики и авторы нравоописательных романов: Ф. Рабле, А. Р. Лесаж, М. де Сервантес. Он очень высоко ценил «Дон Кихота», считая, что это «образец сатирических романов и совершенство, в полной мере. ‹…› нравы приняли другое направление» под его воздействием[443]. Из англоязычных писателей он предпочитал Г. Фильдинга, Л. Стерна, В. Скотта, Ф. Купера и Н. Г. Байрона, из немецких – Ф. Шиллера, И. Гёте и Л. Тика. Высоко мнения об был о современных французских писателях: «гениальном Викторе Гюго»[444], «гениальном Евгении Сю»[445], «глубокомысленном и остроумном Карле Нодье»[446], О. де Бальзаке, П. Мериме, А. де Виньи, Ж. Жанене.
Когда война закончилась, Булгарин оказался в Варшаве, а потом в Вильно, где находился знаменитый Виленский университет, известный своей высокопрофессиональной профессурой и журналистикой. Булгарин посещал университетские лекции, сблизился с университетскими преподавателями, был принят в Общество шубравцев, ставившее себе целью борьбу с пороками польской шляхты (расточительность, сутяжничество, страсть к карточной игре, пьянство и др.) и клерикализмом и выпускавшее остроумную сатирическую газету «Wiadomości brukowe» (Булгарин переводил ее название как «Площадные известия»). Булгарин был принят в это общество и печатался в его газете. Близкое знакомство с польской просвещенческой литературой (басни Адама Нарушевича, басни и романы Игнация Красицкого и др.) оказало сильное влияние на его эстетические взгляды[447].
И, наконец, последний этап формирования его литературно-критических взглядов пришелся на конец 1810-х – начало 1820-х гг. С 1819 г. он жил в Петербурге, где вскоре вошел в литературную среду, сблизился с декабристами-литераторами – Бестужевым, Рылеевым, Корниловичем, Ф. Глинкой, а также с либерально тогда настроенным Гречем и с близким декабристам Грибоедовым. Декабристская установка на гражданственность литературы была усвоена Булгариным, и в дальнейшем он никогда от нее не отказывался.
Добавлю, что все это время Булгарин много читал на четырех языках: русском, польском, французском и немецком: литературные произведения, исторические труды, теоретические труды по литературе и литературную критику.
В результате он хорошо знал историю отечественной и европейской литературы и выработал собственную литературно-эстетическую программу. Нельзя сказать, что Булгарин внес какие-то новации в литературно-эстетическую теорию, но в российской критике он был достаточно оригинален.
Тогда в России в качестве теоретиков литературы выступали как эпигоны классицизма (А. Ф. Мерзляков, В. М. Перевощиков и т. п.), так и романтики (П. А. Вяземский, Д. В. Веневитинов, Н. А. Полевой), но и те, и другие в центр своих размышлений о литературе ставили поэзию или драматургию. Дело в том, что русские романтики не были столь последовательны и радикальны, как немецкие и французские, в ряде аспектов они были зависимы от эстетики классицизма, которая исходила из иерархии жанров. Роман в этой иерархии занимал очень низкое место, поскольку авторитетные для классицистов теоретики либо не упоминали этот жанр (как Аристотель, Гораций), либо подвергали его критике (как Буало). Укоренение романа, не регламентированного никакими правилами, во французской литературе XVIII в. проходило с большими трудностями, поскольку его обвиняли в неправдоподобии, аморальности и нехудожественности: «В нем привыкли видеть ‹…› низкий, презренный жанр, предназначенный не для изысканного, просвещенного знатока, а для необразованного, неразвитого читателя, не гнушающегося столь примитивной духовной пищей ‹…›»[448]. Аналогичным образом относились к нему русские теоретики литературы конца XVIII – начала XIX веков, например И. С. Рижский, А. С. Никольский, А. Ф. Мерзляков, Я. В. Толмачев[449].
Булгарин же и в своей литературной практике, и в теории сделал акцент на прозе, особенно на романе. Хотя он начинал свой литературный путь со стихов (на польском языке; впоследствии он иногда писал и на русском) и нередко рецензировал поэтические произведения, но основу как его творчества, так и литературно-критической деятельности составляла проза.
В 1820–1830-х гг., поддерживая дружеские связи с писателями, принадлежавшими к лагерю романтиков (А. Бестужев, Рылеев и др.), Булгарин положительно отзывался о романтизме и испытывал его влияние. Он признавал, что «все изменяется: язык, словесность, образ мысли, образ жизни. ‹…› Все эти изменения производит любопытство посредством мысли». По его мнению, в России в XVIII в. образовалась французская школа в литературе, величайший недостаток которой – «совершенное отсутствие природы»[450].
Булгарин критически отзывался о ряде положений классицизма:
Школяры и педанты, желая непременно держать умы в тисках вымышленных ими правил для каждого рода словесности, сколотили особые тесные рамочки и требуют, чтоб каждый писатель писал по их мерке. Отступить от этих правил почитается литературною ересью. Но откуда родились эти правила? Они составлены из сочинений авторов, которые писали, не зная других правил, кроме законов вкуса своего времени и своего народа, не зная других образцов, кроме природы. Другие времена, другие нравы. Но школяры, скованные в уме своем цепью предрассудков, непременно требуют, чтоб во все времена, у всех народов поэмы писаны были как во времена Гомера и Виргилия, оды по правилам Пиндара и Горация, трагедии по-расиновски, комедии мольеровским покроем, нравственные романы в виде задач[451].
Особенно он отвергал наследие французского классицизма в драматургии, поскольку во французских трагедиях действие «обращается в весьма тесных пределах, сжато излишними приличиями, из которых французы составили себе мнимые законы», а герои их «все одинаково властолюбивы, одинаково влюблены, одинаково злы, несмотря на различие времен и народов»[452]. При этом он отнюдь не отвергал античную классику и полагал, что «без основательного изучения древних трудно сделаться великим писателем»[453].
Впоследствии Булгарин вспоминал о себе: «Мы были одними из первых поборников школы романтической ‹…› школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамки школьных правил и условий»[454]. Но представления о романтизме у него были довольно расплывчатые. Так, он полагал, что романтическими произведениями являются такие, в которых изображены история народа, его нравы и обычаи[455]. Если подобным образом понимать романтизм, то его исторические романы «Димитрий Самозванец» и «Мазепа» и ряд исторических рассказов можно считать романтическими.
Но ни в теории, ни на практике последовательным романтиком он не был. Характерно следующее его заявление в середине 1840-х гг., когда бои классицистов и романтиков давно отшумели: «Хотя мы вовсе не принадлежим к безусловным приверженцам классицизма, однако ж крайне сожалеем, что романтическая школа не может до сих пор дойти до той чистоты и вместе с тем до той величественной простоты языка и слога и до того благородства в характерах и приличия в действиях, какими отличаются классические произведения. Романтические трагедии заманчивее завязкою, дают более простора действию, сильнее развивают страсти и глубже проникают в чувство ‹…›, но иногда, для ближайшего столкновения с природой, жертвуют изящным вкусом»[456].
Причина подобной непоследовательности заключается в том, что Булгарин ориентировался на третье, гораздо менее изученное направление литературы – так называемый просветительский реализм. Для него характерны пристальное внимание к подробностям быта и образа жизни различных сословий, к обусловленности характера человека средой, социальными условиями, идея внесословной ценности личности. Авторы подобных произведений исходят из того, что люди могут избавиться от пороков, посредством воспитания детей и просвещения взрослых, в частности через сатирическое осмеяние человеческих слабостей и недостатков[457]. Ключевые жанры просветительского реализма – плутовской роман, философско-сатирическая повесть, нередко в форме «восточной повести» (Вольтер, «Персидские письма» Монтескьё и т. п.), сатирическая антиутопия (Свифт) и нравоописательный очерк (Дж. Аддисон, Жуи и т. п.). Произведения этих жанров существовали и в русской литературе конца XVIII – начала XIX века, например повесть «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» М. Д. Чулкова (1770), романы «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» А. Е. Измайлова (1799–1801), «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» В. Т. Нарежного (1814), восточные повести А. П. Беницкого (особенно следует отметить его «индийскую сказку» «На другой день» (1809), которую Булгарин не раз упоминал в печати), нравоописательные очерки П. Л. Яковлева, сатиры М. В. Милонова, басни Крылова и того же Измайлова, сатирические стихи А. Ф. Кропотова, с которым Булгарин был знаком и которого не раз вспоминал. В драматургии можно упомянуть «Бригадира» (1769) и «Недоросля» (1781) Д. Фонвизина, «Ябеду» В. В. Капниста (1798), «Неслыханное диво, или Честной секретарь» Н. Р. Судовщикова (1802), «Великодушие, или Рекрутский набор» Н. И. Ильина (1804).
Чтобы продемонстрировать, что Булгарин активно работал в этих жанрах, приведу примеры. На нравоописательных романах и очерках останавливаться не буду, их все, занимающиеся русской литературой первой половины XIX века, хорошо знают, и к тому же они недавно несколько раз переиздавались[458]. Назову его восточные повести: «Милость и правосудие» (1822), «Закон и совесть» (1823), «Раздел наследства» (1823), «Фонтан милости» (1826), «Человек и мысль» (1826), «Правосудие и заслуга» (1826); утопии и антиутопии: «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке» (1824–1825), «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли» (1925), «Похождения Митрофанушки в Луне» (1846); философические рассуждения: «Записная книжка профессора здравого смысла в Овейгском университете, Модеста Пациенциуса, или Материалы для “Истории глупостей человеческого рода”» (1828), «Мысли профессора здравого смысла в неучрежденном поныне университете на Мысе Доброй Надежды, Харитона Брандскугеля, о всякой всячине» (1829), «Похвальное слово безграмотным, читанное студентом безграмотности в Ахинее (Атенее тож), на острове Мадагаскаре ‹…›» (1831), «Отрывок из статистических и этнографических записок, веденных глухо-немо-слепым путешественником, во время пребывания его в безыменном городе, лежащем в неоткрытой поныне стране» (1832).
Ключевым для взглядов и литературного творчества Булгарина являлось понятие просвещения. Следуя просветительской концепции, он рассматривал развитие человечества как процесс перехода от варварства к цивилизации, основывающийся на просвещении населения. Правда, это не совсем тот вариант просвещения, представителями которого являются французские энциклопедисты. Те исходили прежде всего из индивидуума, идеи естественного права и теории договорного возникновения государства, а Булгарин придерживался взглядов русских и польских просветителей, которые основную роль в просвещении отводили государству. Они считали, что государство должно содействовать просвещению граждан и их цивилизовыванию, воспитанию нравов[459]. Помимо образования важную роль в этом должна играть литература. Булгарин полагал, что «литература есть умственный портрет каждого народа, а в другом смысле это нетленный памятник его существования»[460]. Она не самоцель, не искусство для искусства, а средство воздействия на общество. Литература воспитывает людей как созданием примеров (запечатлевая память о достойных поступках и людях), так и высмеиванием пороков: «…нам кажется, что ничем нельзя так скоро исправить нравов и обычаев, как оружием остроумной насмешки. Люди большого света и даже среднего состояния более всего страшатся прослыть смешными, и моралист, которому удастся схватить слабые стороны общества и изобразить оные удачно, истребит много дурных привычек, мелких страстей, причуд»[461].
Критерии оценки литературных произведений
Теперь остановимся на тех критериях, которые использует Булгарин при характеристике и оценке литературных произведений. Как и у других литературных критиков, они носят идеологический характер, очень многозначны и не могут быть верифицированы, т. е. другой человек не имеет конкретных параметров, по которым мог бы проверить правильность оценки. Но сам выбор тех, а не иных критериев многое говорит о литературных позициях автора. В качестве главных таких критериев у Булгарина выступают «верность природе» и вкус, народность, нравственность, простота и занимательность. Как мы сейчас увидим, слова эти значат у него далеко не то, что мы понимаем под ними сейчас.
1. Начнем с взаимосвязанных «верности природе» и вкуса. «Природа» («натура») выступает у него синонимом «реальности», «действительности». Булгарин всячески призывает достоверно передавать нравы и быт различных слоев населения, и в этом плане он идет дальше, чем это делали классицисты, сентименталисты и даже русские романтики. Но и у него есть определенные границы, за которые он призывает не заходить. Вот его кредо: «Для каждого искусства существует только два положительных правила, а именно: чувство изящного и натура. То есть каждое произведение литературное и художественное должно заключаться в обширных рамах изящного, подчиняться приличию и вкусу, предписываемым образованностью, и приближаться, по возможности, к натуре»[462].
Булгарин полагал, что нужно изображать все сословия, их нравы, язык, но без пережима, не акцентируя «грязных» сторон действительности. Он писал: «В Англии и в Германии ‹…› выводят на сцену и в действие все сословия, и простой народ говорит там своим языком и действует по-своему. ‹…› У нас, в цветущее время словесности, любили “Сбитеньщика”, “Мельника” и вообще все народные пьесы, где действовали русские люди. Это был не дурной вкус, но именно вкус очищенный, требующий в произведениях словесности новости, силы, простоты, природы»[463]. Негативное, по Булгарину, должно быть уравновешено позитивным: «…в “Иване Выжигине” в каждом сословии представлено лицо, достойное служить образцом, и для противоположности другое, дурное»[464]. О «Ревизоре» он писал: «…тяжело выдержать пять актов и не слышать ни одного умного слова, а одни только грубые насмешки или брань; не видать ни одной благородной черты сердца человеческого! Если б зло перемешано было с добром, то после справедливого негодования сердце зрителя могло бы, по крайней мере, освежиться, а в “Ревизоре” нет пищи ни уму, ни сердцу, нет ни мыслей, ни ощущений»[465].
С подобных позиций Булгарин очень резко и остро критиковал чрезвычайно модную и популярную в середине 1840-х гг. «натуральную школу», которой сам же и дал это название. В таком программном альманахе, как «Физиология Петербурга» (1845) (в нем печатались Н. А. Некрасов, В. Г. Белинский, Е. П. Гребенка, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, В. И. Даль и др.), он находил преимущественный интерес к теневой стороне быта и к болезненным, «грязным» аспектам человеческой жизни, отсутствие позитивных ценностей[466]. По его мнению, натуральная школа,
будто снимая верные копии с натуры, предоставляет в дагерротипных описаниях только то, что безобразно, отвратительно и жутко в натуре, придерживаясь одной пластики, или вещественных форм, отвергая все высокое и изящное в физическом и нравственном мире. В этой школе переданный верно разговор мужиков в питейном доме или описание наряда и квартиры бедного чиновника гораздо важнее философического взгляда на нравственную натуру человека![467]
В подобном отношении к «натуральной школе» Булгарин был не одинок. Однотипные претензии по поводу «Мертвых душ» высказывали такие видные критики, как Н. А. Полевой и О. И. Сенковский[468]. Более того, еще при жизни Булгарина со схожей критикой «натуральной школы» выступил (разумеется, не упоминая Булгарина) столь отличный от него литературный критик, как Аполлон Григорьев. В 1853 г. он определял взгляды представителей «натуральной школы» как «миросозерцание душных и грязных углов» и писал, что «величайшая вина этого направления против искусства заключалася именно в ‹…› натуральности, которая рабски копирует явления действительности ‹…›»[469]. Подобное схождение показывает, что булгаринская критика была следствием не зависти, а следования определенной эстетической программе, которая в тот момент выглядела архаичной, но на самом деле отражала одну из прочных традиций русской литературно-эстетической мысли, показавшей свою продуктивность и в дальнейшем.
Булгарин полагал, что, в отличие от западных стран, в России различные представители одного сословия или одной профессии не отличаются друг от друга, все они на одно лицо. Поэтому тут можно создавать только очерки, а не портреты, давать только черты, а не полное изображение. Тут жизнь какого-нибудь лавочника или помещика совершенно не занимательна[470].
2. Термин «народность» Булгарин трактовал весьма широко, в разных случаях по-разному. Вначале она выступала как отображение народной жизни и выражение народного духа. Вот несколько примеров трактовок народности. В 1825 г. он пишет о поэме Рылеева «Войнаровский»: «Чувствования, события, картины природы – все в ней русское, списанное, так сказать, на месте»[471]. В следующем году по поводу сказок Измайлова: «…от введения в словесность всех сословий народа она получает народный, оригинальный характер, от сего происходит еще и та польза, что знатные люди знакомятся неприметно с средним состоянием и простолюдинами, с которыми они, по своему положению в свете, не имеют никаких непосредственных сношений»[472]. И наконец, о «Горе от ума»: «…это вещь народная, русская, ‹…› каждый может поверить в разных концах оригиналы, которые автором собраны в одно место, в Москву. Притом язык истинно разговорный, непринужденный ‹…› и – главное: чувство пламенной любви к отечеству, на котором основана комедия»[473]. Позднее он стал интерпретировать народность как стремление усовершенствовать жизнь собственного народа и укрепить свое государство. Вот его рассуждение середины 1840-х гг., направленное против славянофилов: «Привязанность к предрассудкам, к смешным и даже вредным обычаям, к внешним условиям жизни вовсе не означает народности; народность в уме, в чувстве и в языке. Народность не в том, чтоб не брить головы, носить русский кафтан, пить квас и бранить все чужеземное, а в том, чтоб повиновением отечественным законам, любовью к порядку, к просвещению, к родному языку и к своим соотичам содействовать, по мере сил и способностей, к преуспеянию всех благих мер на пользу и славу отечества. А для достижения этой высокой цели непременно нужны познание языка и духа народа»[474].
3. Нравственность понимается Булгариным тоже очень широко. Речь идет (как и у декабристов) прежде всего не о личной порядочности в отношениях с конкретными людьми, а об отношении к обществу в целом. Так, он хвалит роман Годвина «Калеб Уильямс» за «нравственную цель», поскольку автор показывает, «какие беды бывают от превратных понятий о чести и от жертвования мнению общества истинами и обязанностями честного человека»[475]. Булгарин относит к сфере нравственности также патриотизм и гражданственность. Например, он говорит о «Думах» Рылеева, что «любовь к отечеству и чистая нравственность суть отличительные черты сего сочинения»[476].
4. Критерий «простота» Булгарин использует очень субъективно, без попытки как-то его определить. Так, по его мнению, в «Эдде» и «Пирах» Боратынского «нет той пиитической, возвышенной, пленительной простоты, которой мы удивляемся в “Кавказском пленнике”, “Цыганах” и “Бахчисарайском фонтане” А. С. Пушкина»[477].
5. Занимательность как критерий оценки играет у него второстепенную, служебную роль, поскольку она важна для него не сама по себе, а как средство привлечь читателя к произведению, которое при наличии более важных качеств окажет на него воспитующее воздействие. Булгарин писал в предисловии к роману «Мазепа»: «Неоспоримо, что занимательность в романе вещь необходимая, но дело в том, что она должна быть только путеводительницею к главной цели, а цель сия не должна быть одною забавою праздности. Роман должен служить автору средством или к развитию какой-либо философической идеи, или к освещению тайников сердца человеческого, или к пояснению характера исторического лица»[478].
Теперь остановимся на позиции Булгарина по отношению к языку. Он всячески подчеркивал роль Карамзина в реформировании русского литературного языка, отмечал в своих критических статьях архаизмы у рецензируемых писателей и поддерживал тех, кто продолжал и развивал начинания Карамзина. Более того, он считал, что в литературных произведениях представители каждого сословия должны говорить своим языком: «Мы верим, что по-русски нельзя ни под каким видом писать хорошо, не зная народного русского говору, и что этому говору обучаются не в книгах, не в гостиных, не в беседах с литераторами, но в разговорах с русскими простолюдином, в изучении его быта, его нравов, обычаев, поверий, песен, поговорок». Но при этом он призывал соблюдать меру и не усердствовать в воспроизведении народной речи, замечая: «Между нами есть писатели, которые ради оригинальности коверкают и терзают русский язык, как в пытке, и ради народности низводят его ниже сельского говора [речь идет о «Миргороде» Гоголя, «Истории русского народа» Н. А. Полевого и драмах и повестях М. Погодина]. Разве подобное просторечие может иметь место в литературе? Почему у г. Загоскина мужики говорят натурально и приятно? Потому что он постиг народный, разговорный язык»[479]. Аналогичным образом в предисловии к «Димитрию Самозванцу» Булгарин писал:
Представляя простой народ, я, однако ж, не хотел передать читателю всей грубости простонародного наречия, ибо почитаю это неприличным и даже незанимательным. На картинах фламандской школы изображаются увеселения и занятия простого народа: это приятно для взоров. Но если б кто захотел представить соблазнительные сцены и неприличия, то картина, при всем искусстве художника, была бы отвратительною. Самое верное изображение нравов должно подчинять правилам вкуса, эстетики, и я признаюсь, что грубая брань и жесткие выражения русского (и всякого) простого народа кажутся мне неприличными в книге. Просторечие старался я изобразить простомыслием и низшим тоном речи, а не грубыми поговорками[480].
Как видим, и в языковой своей программе Булгарин следует своему принципу воспроизведения реальности с определенными ограничениями (с учетом существующих эстетических и этических норм), с игнорированием чересчур негативных ее аспектов.
Знакомство с литературной продукцией Булгарина показывает, что и своей критической деятельностью, и особенно своими произведениями, в которых нередко встречались «низменные проявления» человеческой деятельности, за что его нередко корили критики, Булгарин прокладывал дорогу и «натуральной школе», и так называемому «реалистическому» роману, однако идеологи этих направлений (прежде всего Белинский) старались всячески откреститься от него как из-за булгаринской официозной публицистики, так и из-за его непоследовательности в движении к натурализму.
Предпочитаемые жанры
Как уже говорилось выше, Булгарин единственный из критиков 1820–1830-х гг. сделал основным предметом своего рассмотрения не поэзию, а прозу, прежде всего роман. В этом его поддерживали Н. А. Полевой и О. И. Сенковский. Роман, согласно точке зрения, сформулированной Гегелем и развитой Г. Лукачем[481], – это буржуазный жанр. Противостояние «литературных аристократов» и отстаивавшего «протобуржуазные» взгляды «триумвирата» Булгарина, Полевого и Сенковского (я отвлекаюсь здесь от того факта, что этих трех литературных деятелей связывали сложные личные отношения дружбы – вражды, поскольку в данном контексте важен общий смысл их деятельности) – это противостояние журналистов (они же прозаики) и поэтов, профессионалов и любителей, предпринимателей и «помещиков». Булгарин в своих статьях и рецензиях легитимировал жанр романа и тем самым открывал дорогу прозаикам 1830–1840-х гг. Он полагал, что
роман есть только форма для представления политических, философических, нравственных или исторических истин в приятном и занимательном виде. В нынешних европейских романах завязка или происшествие есть только приманка к чтению; изображение характеров есть анатомия сердца человеческого, а целое есть разрешение философической, политической или нравственной задачи! ‹…› Роман должен истреблять предрассудки и злоупотребления, представляя оные в настоящем виде, или посевать новые идеи, согревать чувство человечества в человеке, возвышать дух и знакомить с сердцем. Без основной идеи роман есть пустословие[482].
Романист, по Булгарину, должен правдиво описать общество и нравы различных его слоев. При этом он учитывал, что общество меняется и что в разные эпохи на первый план выходят различные аспекты. В 1840-е гг., которые в России были отмечены пусть подспудным, но развитием буржуазных отношений, Булгарин писал: «Напрасно драматурги и романисты ищут теперь действия страстей в порывах любви и самоотвержения: нет, писатели нашего времени, для современной картины нравов, должны изучать биржу и конторы, в которых сосредоточены ныне все помыслы людей, двигающих мирными занятиями, торговлею и промышленностью!»[483].
Основной интерес у Булгарина как критика и рецензента вызывали нравоописательные и исторические романы, философские притчи и светская повесть.
Обсуждая нравоописательные романы, Булгарин ориентировался на английских сатириков (Аддисона, С. Джонсона), француза Жуи, русских сатириков XVIII века (Новиков, Фонвизин), поляков (шубравцы и И. Красицкий).
Если в нравоописательных романах «идея», мораль утоплены в сюжете, то философские притчи (на восточном или фантастическом материале) передают их, по Булгарину, в аллегорической форме. Он положительно отзывался о восточных повестях Беницкого, а «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» О. Сенковского встретил настоящим панегириком[484]. Булгарин считал эту книгу незаурядным произведением европейского уровня, демонстрирующим ум, остроумие и ученость автора, выраженные в «привлекательном наряде веселости». Особенно выделял он в этой книге «Ученое путешествие на Медвежий остров», в котором автор, по его мнению, с одной стороны, дал остроумную критику развращенного и погрязшего в грехах человечества, а с другой – оставил читателю надежду, рисуя высокое предназначение человека.
Исторический роман, по Булгарину, должен достоверно изображать как исторические события и исторических персонажей, так и нравы, обычаи народа[485]. По сути, это история в живых образах. Тут Булгарин ориентировался на Вальтера Скотта и в этом не был оригинален. Но любопытно, за что он его ценил: «Вальтер Скотт для составления своего романа выбирает всегда какую-нибудь эпоху истории, изобильную романическими или чрезвычайными происшествиями; к историческим лицам, которых он выводит на сцену, примешивает людей всех состояний и представляет в их подлинном виде. Домашняя и общественная жизнь, наряды, пиршества, ремесла и занятия, язык, подробности местоположения городов, деревень, замков, все списано с натуры самым верным образом»[486], «его романы занимательны и вместе с тем поучительны в отношении к истории нравов и к нравственности»[487].
В всех трех названных жанрах Булгарин нередко выступал и сам. В этом плане довольно неожиданно, что он испытывал немалый интерес к светской повести и светскому роману. О романе «Герое нашего времени», который Булгарин относил к числу светских романов, он писал:
«Герой нашего времени» есть создание высокое, глубоко обдуманное, выполненное художественно. Господствующая идея есть разрешение великого нравственного вопроса нашего времени: к чему ведут блистательное воспитание и все светские преимущества без положительных правил, без веры, надежды и любви? Автор отвечает своим романом: к эгоизму, к пресыщению жизнью в начале жизни, к душевной сухотке и наконец к гибели. ‹…› Картины, портреты, характеры написаны мастерскою кистью, слог живой, увлекательный, язык русский превосходный, чистый, ясный, правильный, без кудреватостей, без вычурностей. Ума бездна! Занимательность в каждом очерке так сильна, что невольно увлекает читателя. Цель высокая! ‹…› Лучшего романа я не читал на русском языке![488]
Но ценил он не только Лермонтова. Роман В. А. Вонлярлярского «Большая барыня» по его мнению «стоит рядом с “Героем нашего времени” по изложению и анатомии сердца человеческого»[489]. Очень талантливыми он считал также таких авторов, как В. А. Соллогуб (в 1856 г. он называл Соллогуба «первым русским писателем нынешнего времени»[490]) и эпигон А. А. Бестужева П. П. Каменский[491]. Этих писателей он выдвигал в противовес представителям натуральной школы, при этом светский роман выступал как разновидность нравоописательного романа, в которой действие происходит в светской среде.
К концу своей литературной деятельности Булгарин стал меньше акцентировать дидактический аспект литературы и большее внимание уделять психологии: «Для романиста у нас одно поприще: внутренняя жизнь человека во всех сословиях, изображение действий разума и сердечных побуждений в различных обстоятельствах жизни и в каждом сословии, и, так сказать, очертание внешней оболочки нашей частной жизни, сообразно уму, образованности и чувствам каждого описываемого лица»[492].
В сфере поэзии Булгарин всегда делал акцент на произведениях воспитующего, гражданственного и патриотического звучания. Он полагал, что «поэзия должна избирать предметы, выходящие из обыкновенного круга повседневных приключений и случаев; иначе она превратится в рифмоплетство», нужны «предметы возвышенные»[493]. Поэтому он восхвалял Рылеева как национального поэта, который не залетает в мечты и туманы[494] и издевался как над «бесконечными элегиями»[495], так и над вакхической поэзией Языкова и т. п., утверждая, что «бойкие стихи певцов радости и веселия, равно как и мрачные оттенки картин чужого неба, не трогают читателей»[496].
Установка на «поэзию возвышенную» была для него принципиальной и определяла его отношение к Пушкину. Он высоко оценивал пушкинские произведения, в которых усматривал народность, и довольно прохладно относился к его лирическим произведениям и «Евгению Онегину». Характерен следующий его широко известный пассаж:
Мы думали, что автор «Руслана и Людмилы» устремился на Кавказ, чтоб напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов – и мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей словесности появился опять Онегин, бледный, слабый…[497]
Эти слова нередко трактуются как доносительство, но при этом забывается, что схожие высказывания у Булгарина были и тогда, когда он находился в хороших отношениях с Пушкиным, и что у декабристов встречаются аналогичные оценки поэзии Пушкина[498].
Исходя из своих просветительских установок, Булгарин высоко ставил жанр басни. Особенно ценил он басни Крылова. В 1824 г. он резко возразил Вяземскому, преуменьшившему заслуги Крылова, утверждая, что «…И. А. Крылов есть первый оригинальный русский баснописец по изобретению, языку и слогу. ‹…› слог И. А. Крылова изображает простодушие и вместе с тем замысловатость русского народа; это – русский ум, народный русский язык, облагороженный философиею и светскими приличиями»[499]. Но положительно оценивал он басни и других русских баснописцев: Хемницера, Дмитриева, Измайлова.
Трактовка истории русской литературы
Согласно Булгарину, литература европейского типа возникла в России во второй половине царствования Екатерины II и приняла самостоятельный характер в первую половину царствования Александра I[500].
С последнего десятилетия XVIII века по первые два десятилетия в русской литературе существовала карамзинская школа. Потом действовали ученики этой школы, которые отклонились от старого направления, но сохранили верность заданным Карамзиным чистоте и правильности языка. Возник романтизм, отцом которого был Жуковский, и этот период следует называть его именем.
В прозе остался Карамзин по языку, но в тоне, направлении, изложении и выборе предметов изящная словесность приняла формы более свободные, отбросила французское единообразие и приблизилась более к словесности английской и немецкой, облеклась в одежду народного покроя, стала разрабатывать отечественные рудники: русские нравы, поверья, русскую старину и даже просторечие, богатое прекрасными, сильными словами и речениями.
Этот период еще не кончен и не имеет имени[501].
Когда появился Пушкин, он сразу «занял первое место непосредственно после Державина и Крылова, двух поэтов, с которыми Пушкин не входил в состязание»[502]. Но его вклад в мировую литературу не может сравниться с тем, что «сделали гении-преобразователи в Англии, Германии и Франции»[503]. Причина в том, что «гармония языка и живопись суть второстепенные вспомогательные средства новой поэзии идей и чувствований, ‹…› в наше время писатель без мыслей, без сильных ощущений – есть просто гударь, хотя бы его рифмы были сладостнее Россиниевой музыки, а образы светлее Грезовой головки»[504].
Натуральная школа, по Булгарину, убила литературу: «Все наши новые романы и повести обременены утомительными и вовсе излишними подробностями, и внешность преобладает над внутренностью. Главнейший труд автора состоит в мелочном описании жилища, убранства, лица, стана, походки действующих лиц. Язык искажают, будто бы в жертву натуре! Во всем господствует одна пластика и притом карикатурная. Мысль и чувство изгнаны, как скучное»[505].
Подобная точка зрения отнюдь не была архаичной. Характерно, что после выхода «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина, которые в ряде откликов подвергались критике, Булгарин встал на их защиту, полагая, что автор «очень искусно и с большим познанием дела представил очерки различных характеров многих провинциальных чиновников и промышленников ‹…›»[506].
Стоит отметить, что Булгарин, как никто другой из критиков, постоянно обсуждал институциональные аспекты литературы, уделяя много внимания вопросам книгоиздания, книготорговли и чтения. В этом аспекте он являлся своего рода социологом, описывая и анализируя причины слабой профессионализации литературного труда в России, низкого интереса общества к отечественной литературе, слабой приобщенности населения к чтению и т. д.[507]
Булгарин писал о том, что главным в литературе является не писатель или издатель, а читатель, публика. Именно публика определяет состояние литературы. В России литература имеет низкий престиж в обществе. В результате число читателей невелико, а число покупателей книг и подписчиков на периодические издания еще меньше. Поэтому в России нет профессиональных писателей, преобладают дилетанты и социальный статус литераторов низок: «Русский писатель существует, говорит, видит, слышит и даже пишет, а сам он не осязаем, на видим, никто его не слышит или, что почти все равно, не слушает, а едва ли кто читает»[508]. Поскольку книги плохо продаются, то издатели и книгопродавцы испытывают финансовые сложности и не могут развернуть свое дело. Выход Булгарин видел в постепенном расширении круга читателей и покупателей книг, прежде всего в привлечении к чтению лиц «среднего состояния» и из социальных низов.
Подведем итоги. На наш взгляд, значение Булгарина в истории русской критики заключается в следующем. В 1820–1830-х гг., когда в русской критике действовали почти исключительно дилетанты, печатавшиеся лишь эпизодически, он стал одним из первых профессиональных критиков, регулярно рецензирующих литературные новинки и высказывающихся по широкому кругу вопросов, касающихся современной литературы. При этом он демонстрировал хорошее знание истории литературы и ее современного состояния, наблюдательность, умение писать живо и остроумно. Среди других литераторов того времени Булгарин выделялся тем, что был пропагандистом и защитником жанра романа, не вызывавшего особого интереса у большинства современных критиков. И наконец, он широко освещал социально-культурный контекст литературы: вопросы книгоиздания и журналистики, книжной торговли и чтения.