Причины безумия. О Булгарине, о Гоголе и о прочем
Не дай мне бог сойти с ума.
1
В 1834 г. в «Северной пчеле» (№ 37, 38) Булгарин публикует рассказ «Три листка из дома сумасшедших, или Психическое исцеление неизлечимой болезни (Первое извлечение из Записок старого врача)», впоследствии включенный в его Сочинения (1836). Его предваряет эпиграф, который служит ключом к прочтению:
L’observation et l’expérience nous ayant fait découvrir les moyens de combattre, assez souvent avec succès, l’état de maladie, l’art, qui met en usage ces moyens, peut donc modifier et perfectionner les operations de l’intelligence et les habitudes de la volonté.
Французский врач, физиолог и философ, друг Кондорсе и Мирабо, член Французской академии, Пьер Жан Жорж Кабанис (1757–1808) в своем трактате (1802), который цитирует Булгарин, изучал связь между телом и рассудком в патологическом и психологическом аспектах, размышляя над влиянием «нравственного» на физическое и участием органов тела в формировании идей и мыслей. Далее мы обратимся к тому, как Булгарин применяет его теорию.
«Три листка…» не датированы и представляют собой отрывок, извлеченный из более широкого контекста. Однажды вечером врач отправляется осмотреть больного, страдающего острой формой ипохондрии, причина которой вначале кажется загадкой. Месяц спустя врач застает пациента погруженным в чтение «Сенатских ведомостей» и в явном состоянии возбуждения: из объявлений в газете больной узнал, что многие его знакомые дослужились до высоких должностей и «обвешаны орденами». А эти, восклицает он, «люди, у которых нет столько ума и способности в башке, сколько у меня в мизинце! Люди-машины!»[536]. Только больной остался никем и из-за склонности красоваться даже потерял место.
Итак, болезнь, которая пожирает душу несчастного чиновника, – честолюбие. Чтобы вылечить его, врач рассказывает ему историю одного безумца, помещенного в сумасшедший дом «европейской столицы», где он в прошлом работал. Сумасшедший, благородного происхождения, один в своей комнате, то «воображал, что он управляет государством» и «писал приказания, проекты, раздавал места и чины, дарил миллионами, делал выговоры», то воображал, «что он окружен своими подчиненными», и вел себя «с гордостью паши», то, напротив, «воображал себе, что заключен в темницу по проискам своих совместников, и тогда предавался отчаянью и твердил беспрестанно о своей невинности»[537]. Потом, в шаге от смертного одра, сумасшедший вручил врачу три листочка необычного содержания: убежденный, что умирал и возрождался трижды за триста десять лет, на каждом листочке он записал события разных своих жизней. В первой, подвигаемый честолюбием в мире, управляемом «тщеславием и скупостью», он действовал только для собственной выгоды, презирая ближнего и родственников; так он добился высот власти, богатства, признания, его почитали и боялись. Он признается: «Я не пожалел даже отца и родного брата и устранил их искусною клеветою с поприща, по которому я шествовал, как корабль, при попутном ветре!»[538]
Проснувшись во второй жизни, сумасшедший понял, что его никто не помнит и что его хозяйство пришло в упадок, поэтому он удалился на житье в деревню, женился, воспитал детей, приобрел друзей, «удобрил» свое имение и устроил благосостояние своих крестьян, помогал неимущим. Позже, проснувшись в третий и последний раз, он убедился, что его деревня превратилась в многолюдное и богатое село, с фабриками и мануфактурами и все вспоминают его как «доброго помещика». Здесь рукопись сумасшедшего обрывается. Пациент просит листочки у врача, чтобы переписать их, возвращает на следующий день и уезжает из города. Затем читатель узнает о «счастливом конце» десять лет спустя: ипохондрик, оставив свои пустые притязания, уехал в деревню, где завел семью, следил за поместьем (в том числе и за благосостоянием крестьян) и жил здоровой и спокойной жизнью. Чтение листочков произвело желаемое действие: излечение «физического недуга» посредством «морального оздоровления», «перевоспитание» умственной деятельностью и силой воли. Кроме того, уверенный, что настоящее счастье в том, чтобы «творить добро», бывший пациент одаривает своего целителя немалой суммой, чтобы тот мог достойно выдать замуж дочь за молодого человека, тоже врача, недавно вступившего «на поприще практики»[539].
Ахронный дневник старого врача и фантастический по продолжительности период существования (триста десять лет) жизни сумасшедшего составляют основу для ряда поучительных примеров, применяемых к каждому кичливому чиновнику реального времени России того момента. Не случайно все персонажи рассказа (врач, ипохондрик, сумасшедший) – строго анонимны. Город, из которого сбегает ипохондрик, скорее всего Петербург, «столица министерств» (там печатались «Сенатские ведомости»), поприще тщеславия, конфликтное пространство, в то время как деревня – «надежное убежище», пространство, избранное место, предназначенное помещикам. Таковыми «наставлениями», с подходящими поучительными примерами, пестрит роман Булгарина «Иван Выжигин» (1829), который сам автор в предисловии называет «благонамеренной сатирой». Честный просветитель Виртутин (от латинского «virtus» – «добродетель») превращает «распущенного» Ивана в «добродетельного», втолковывая ему евангельские поучения от Луки (6: 27) и Павла (Еф. 4: 25): «творите добро», «говорите истину»; многие страницы романа посвящены обязанностям помещиков: заставить «плодоносить» «дары царя» (поместья), при этом используются притчи о талантах и минах (Мф. 25: 14–30; Лк. 19: 11–27)[540].
2
В 1835 г. Гоголь включает в «Арабески» повесть «Клочки из записок сумасшедшего», в 1842 г. переработанную и получившую название «Записки сумасшедшего». Я проанализирую первое издание повести[541]. Герой, Аксентий Иванович Поприщин, титулярный советник «без достатков» и без звания, страдает от невозможной любви к Софи, дочери директора департамента. Начальник отделения нападает на него:
Ну размысли хорошенько! ‹…› Что ты воображаешь тебе? ‹…› Ведь ты волочишься за директорскою дочерью! Ну посмотри на себя, подумай только, что ты? Ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя ни гроша за душою. Взгляни только в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том[542].
Поведение Поприщина выдает все симптомы психического заболевания (в современной терминологии – фрустрацию, агрессию, галлюцинации). Однажды на улице он подслушивает разговор двух странных персонажей: принадлежащей Софи собачонки Меджи и ее подруги Фидели, затем крадет и читает их переписку[543]. Меджи описывает жизнь в доме своей «барышни», но не понимает человеческого поведения и по-своему видит большой свет. «Господин, которого Софи называет папà», бесится целыми днями в ожидании не пойми чего, а однажды утром возвращается домой в большой радости, и вереница господ в мундирах приходит поздравить его непонятно по какому поводу (причиной трепетного ожидания была… «ленточка», то есть орден). Софи «всегда чрезвычайно рада ехать на бал», но приезжает домой «в бледном и тощем виде, что ей, бедняжке, не дали там есть»; ее приводит в восторг некий Теплов, «брюнет, камер-юнкер», «с черными и светлыми, как огонь, глазами» и «с черными бакенбардами», с ним она говорит о вздоре (то есть сплетничает о разных знакомых). Тут собачонка замечает, что если барышне нравится этот Теплов, то наверняка понравится и чиновник «с престранной фамилией», «с волосами похожими на сено», «урод, черепаха в мешке», «который сидит у папà в кабинете и очинивает перья»; Софи насмехается над ним, и «папà всегда посылает вместо слуги». В конце Меджи уведомляет Фидель, что вскоре барышня выйдет замуж за Теплова, «потому что папà хочет непременно видеть Софи за генералом, или за камер-юнкером, или за военным полковником»[544].
Несчастный чиновник считает себя не хуже других: ему еще сорок два года, он «дворянин», он тоже может «дослужиться» и стать полковником или генералом – и не для того, чтобы получить руку Софи, а для того, чтобы «плевать» на всех генералов и камер-юнкеров. Смертельный удар по самолюбию, по тщеславию чиновника нанесен не только скорым браком Софи, но и тем, как видит его собака: «слуга» директора, объект насмешек со стороны любимой, урод и по внешности, и по фамилии.
Во все возрастающей мании величия, самоутверждения Поприщин верит, что он «Фердинанд VIII, испанский король», и когда его помещают в сумасшедший дом, искажает факты в события, связанные с признанием собственного королевского сана. Его забирают депутаты, сажают в карету, и сразу же они оказываются в Мадриде. Войдя во дворец, он принимает обритые головы присутствующих за отличительную черту испанских грандов, считает побои палкой, наносимые ему великим канцлером, местным обычаем и, один в своей комнате, начинает заниматься управлением государством. На другой день, отдавая себе отчет в неизбежном столкновении Земли и Луны, он бежит предостеречь грандов и, когда те спешат исполнить его волю, противостоит, как истинный король, «обычаям» канцлера. Потом Поприщин-Фердинанд попадает в руки великого инквизитора, и его крики о помощи становятся мольбами с Голгофы:
Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! ‹…› Что я сделал им? За что они мучат меня? ‹…› Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку! ‹…› прижми к груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете! Его гонят![545]
Мир гоголевского чиновника также ахронный и конфликтный. Даты «Записок…» вначале имеют некоторый намек на правдоподобие (с 3 октября до 8 декабря мы видим указание дня и месяца, но не года), затем становятся придуманными («Год 2000. Апреля 43 числа»; «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью») или несуществующими («Никоторого числа. День был без числа»; «Числа не помню. Месяца тоже не было»). Петербург, находящийся под пятой чинов и денег, превращается в другую «европейскую столицу», где действуют перевернутый календарь («Мадрид. Февруарий тридцатой»; «Январь того же года, случившийся после февраля») и жестокий «этикет» сановников двора (обритые головы, удары палкой). Наконец все сливается в безграничное пространство, и единственный путь к спасению из мучительной реальности (сумасшедшего дома) – это фантастический полет, за которым следует последняя вспышка королевского презрения к другому, могущественному экс-правителю: «Дайте мне тройку быстрых как вихор коней! ‹…› Далее, далее ‹…› Вон небо клубится передо мною; ‹…› сизый туман стелется под ногами ‹…›. С одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеются. ‹…› А знаете ли что, у алжирского дея под самым носом шишка?»[546]
История несчастного Поприщина не имеет счастливого конца, не является морально-дидактическим примером; у него нет врача, принявшего бы близко к сердцу его состояние, вылечившего бы страдания души «моральным воздействием» и осудившего бы насилие (побои, бритье головы, холодный душ), которому он подвергается. Связь между безумием Поприщина и формами психоза, описанными Жан-Этьеном Домиником Эскиролем (1772–1840), была отмечена в 1902 г. И. Сикорским[547]. Выдающийся представитель французской психиатрии XIX века Эскироль в записках и отчетах, направленных в официальные инстанции (1819–1829), осуждал жестокие терапевтические методы, в то время используемые повсеместно, и в трактате «О душевных болезнях, рассматриваемых в медицинских, гигиенических и судебно-медицинских отношениях» (1838) исследовал расстройства эмоциональной сферы, предлагая научные и гуманистические методы лечения.
Судьба героя предопределена с самого начала именем (Аксентий, Авксентий – мученик из Каппадокии, которого обезглавили в эпоху Диоклетиана в III в. до н. э.) и фамилией (Пóприщин, от слова «пóприще»)[548]. «Арена», на которой он бьется, – это ярмарка тщеславия; «пространство, где он подвизается», – жалкое («Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно ресурсов»[549]). Его «земной, жизненный путь» заканчивается «мученичеством», к которому предназначало его имя святого[550]. Сергей Шульц сравнил безумие Поприщина с ироническими стихами Пушкина «Послание цензору» (1822)[551]: «На поприще ума нельзя нам отступать»[552]; гоголевский персонаж отступает именно «на поприще своего ума».
3
Параллельное чтение рассказа Булгарина и повести Гоголя выявляет аналогии и отличия. В обоих текстах, кроме формы записок, совпадают причины болезни (честолюбие, тщеславие), некоторые поступки в сумасшедшем доме, описание Петербурга, столицы министерств и надменных чиновников, некоторые детали (упоминание «орденов» и «ленточки», «паши» и «дея»); однако различен эпилог, который связан с ценностью поучительных примеров повествования, и решительно отличается точка зрения. В первом благонамеренный врач, верный господствующим моральным, политическим и социальным принципам, наблюдает и оценивает извне «ненормальное состояние» пациента, чтобы привести его в разум, к «нормальности». Во втором сумасшедший, считая себя нормальным, наблюдает и оценивает окружающую реальность изнутри, подчеркивая ее ненормальность, иррациональность; кроме того, во многих пассажах неразумность поведения людей выражена посредством приема остранения, с точки зрения собаки.
Сравнение произведений приводит к дополнительным выводам. В рассказе Булгарина предложение «люди, у которых нет столько ума и способности в башке, сколько у меня в мизинце» отсылает к литературной борьбе того времени. Весной 1831 г., спекулируя на успехе «Ивана Выжигина», Александр Анфимович Орлов, лубочный писатель, выпустил серию брошюр – точнее, грубых пародий, выдавая их за продолжение романа Булгарина. Представленные в виде нравственно-сатирических сочинений, эти брошюры рассказали о «родословной», «смерти» и «погребении», «детях» героя. В своей рецензии Николай Надеждин не упустил случая сатирически – и оскорбительно – связать произведения двух авторов, поставив их на один уровень[553]. Булгарин, который именно в тот момент отдал в печать свой роман «Петр Иванович Выжигин», квалифицировал Орлова как «писаку, на потребу толкучего рынка»[554], а Николай Греч утверждал, что у Булгарина «в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов»[555]. Пушкин (под псевдонимом Феофилакт Косичкин) посвятил спору два памфлета: «Торжество дружбы, или Оправданный А. А. Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем»; второй завершался пародийным пересказом содержания «настоящего Выжигина», в основу которого легли приключения доносчика[556].
В творчестве и в переписке Гоголя нападки на «Фадея Бенедиктовича» и на его газету, связанные с полемикой Пушкина против Булгарина, очень часты. На мой взгляд, повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» (1832), написанная, когда Гоголь уже примкнул к стану «литературных аристократов», является пародией на роман «Иван Выжигин»[557]. В «Записках…» Поприщин пишет: «Читал Пчелку. Эка глупой народ французы! ‹…› Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком»[558]. «Чухонским помещиком» подписывался Булгарин и в его очерки петербургских нравов входили и описания балов; курским (по происхождению) купцом был Полевой[559]. Кроме того, рассуждения Поприщина – Фердинанда о политической ситуации в Испании, Франции и Англии отсылают к статьям в «Пчеле»; именно эта газета в 1834 г. сообщила о смерти алжирского дея (бея) Хусеина-паши, пришедшего к власти в 1818 г. и устраненного в 1830-м[560].
4
В Петербурге 1820–1830-х гг. произвела сенсацию история Константина Батюшкова (1787–1855), поэта и министерского чиновника. Происходящий из старинного новгородского дворянства, письмоводитель в канцелярии попечителя Московского университета М. Н. Муравьева, во время войны с Наполеоном (1806–1812) Батюшков вступил в армию. В 1816 г. он получил отставку в чине коллежского ассессора и был причислен к дипломатической миссии в Италии (Рим, Неаполь, 1818–1821). Знаток итальянских и древнеримских классиков, французской и немецкой литературы, член «Арзамаса» и Общества любителей русской словесности, с 1822 г. Батюшков выказывал симптомы психоза (приступы паники, мания преследования, попытки покончить с собой) и был помещен в больницу под наблюдение врачей сначала в Зонненштейне, в Саксонии (1824–1828), затем в Москве (1828–1833). В 1832 г. Батюшков жил некоторое время в Остафьеве, подмосковном имении Вяземского. В 1833 г. его уволили со службы с назначением жалкой пенсии, и он был перевезен в Вологду в семью племянника. В 1834 г. были изданы его «Сочинения в прозе и стихах» и некоторые стихи опубликованы в «Библиотеке для чтения». История Батюшкова была, конечно, известна Гоголю (вероятно, легла в основу «Записок…»)[561], Булгарину, Пушкину и Полевому.
В «Листках…» Булгарина старый врач так описывает сумасшедшего, запертого в психиатрической лечебнице «европейской столицы»: «Он принадлежал к высшему сословию и более десяти лет содержим был в больнице на счет родственников. ‹…› Положение его трогало меня, потому что даже в настоящем его положении я мог заметить следы образованности и прежней силы ума»[562].
В январе 1823 г. Пушкин писал брату Льву о своем тягостном впечатлении от известия о психической болезни Батюшкова; в 1833 г. он посетил несчастного поэта в Грузинах под Москвой. К этому посещению относится стихотворение, из которого я процитировала первые строки в эпиграфе к данной статье: «Не дай мне бог сойти с ума» (1833)[563]. Как отметил С. А. Шульц[564], последние две строфы отражают «приговор» Поприщина (быть взаперти, терпеть издевательства и обиды надсмотрщиков).
В 1829–1830 гг. Пушкин страшится безумия. Подвергающийся нападкам критики, обеспокоенный трудностями брака с Натальей Гончаровой, в первоначальном наброске вступления к поэме «Домик в Коломне» он пишет: «Пока меня без милости бранят, / за цель моих стихов – иль за бесцелье, – / и важные особы мне твердят, / ‹…› что в желтый дом могу на новоселье / как раз попасть…»[565] В 1829 г., объясняет Фомичев, Пушкин опубликовал «Полтаву», и со страниц «Вестника Европы» Н. Надеждин негативно отозвался о поэме, считая ее пародией на эпический жанр и прибавляя, что сумасшествие героини Марии вызывает жалость из-за сумасшествия поэта; «желтый дом» – сумасшедший дом Петербурга, и в рукописи привлекают внимание vis-á-vis профилей Александра Сергеевича и Торквато Тассо[566]. Именно Батюшков перевел фрагменты из «Иерусалима», написал эпистолу «К Тассу» (1808–1809) и статью «Ариост и Тасс» (1816), особо остановившись на трагической судьбе «великого итальянца» (несчастная любовь к Элеоноре Д’Эсте, душевная болезнь).
Пушкин описывает фигуру сумасшедшего чиновника в поэме «Медный всадник» (1833)[567]. У героя, бедного и честного Евгения, только одно скромное желание: жениться на своей Параше. Он молод, здоров, в состоянии «трудиться день и ночь». Но наводнение в Петербурге уносит жизнь его любимой. «Изнемогая от мучений», Евгений ищет ее повсюду, и его терзает «какой-то сон»: виновник в смерти Параши – честолюбивый и всемогущий царь Петр I, который велел построить свою столицу на берегах Невы, вблизи от моря. Обезумев, Евгений бросает вызов статуе (знаменитый конный монумент, созданный Фальконе), и та, символ роковой власти, оживает и преследует его. Наконец Евгений умирает пред развалинами дома Параши.
«Мучение» и «терзание» – вот слова, которые в повестях Н. Полевого определяют страдания молодого Антиоха («Блаженство безумия», 1833), гениального художника Аркадия, презираемого из-за своего низкого происхождения, узника общества, где доминирует «польза» («Живописец»), безумного князя Павла, заключенного родственниками в павильоне сада («Эмма», 1834).
«Блаженство безумия» предваряет эпиграф, взятый из «Повелителя блох» Гофмана: «Говорят, что безумие есть зло, – ошибаются: оно благо!» Текст пестрит цитатами из Гёте («Фауст», «Песнь Миньоны») и показывает влияние исследований физиологов-психиатров Иоганна Христиана Рейля (1759–1813) и Готтхильфа Генриха фон Шуберта (1780–1860), хорошо известных и Гофману, и Гёте. Рейль считал безумие разделением рационального «я» (в современной терминологии – «расщеплением сознания»), являющимся следствием определенных социальных условий. Шуберт исследует феномены мозга, особенно в состоянии сна, придавая своим научным трудам («Символика сна», 1814; «История души», 1830) религиозно-мистическое направление.
Мечтатель-романтик Антиох, угрюмый, холодный и молчаливый чиновник, презирает как грубый мир помещиков, так и неискренний петербургской большой свет и переживает все «муки неудовлетворенных стремлений души в любви, дружбе, славе», питаясь «неземными идеалами». Встреча с Адельгейдой зажигает в нем пламя возвышенной страсти, и у него появляются признаки психического расстройства, он путает сон и реальность. Склонный к мистицизму, привлеченный таинственными знаниями, Антиох уверен, что они с Адельгейдой вне времени жили «нераздельным, одним бытием». И когда Адельгейда умирает, он находит утешение в состоянии спокойного сумасшествия (точнее, он входит в состояние кататонии). Родственники перевозят его в дом умалишенных. Здесь Антиох и умирает: смерть вновь соединяет несчастного любовника с «половиной его души», с обожаемой Адельгейдой[568]. Сюжет и герой повести – несомненно гофмановские, однако определенные детали отсылают к «истории», которая поразила весь Петербург. Как и Батюшков, Антиох – образованный чиновник знатного происхождения (знает латынь, итальянский, французский, немецкий языки, любит музыку и поэзию, дед его был богатым помещиком) и (как и Батюшков у Вяземского) перед помещением в сумасшедший дом живет несколько месяцев на даче у друга Леонида.
Уже В. Гиппиус отмечал, что повести о «безумных честолюбцах» не были новинкой в русской литературе начала XIX века[569]. Ученый цитировал гоголевские «Записки сумасшедшего»[570], рассказ Булгарина, цикл повестей «Дом сумасшедших», задуманный в 1832 г. Владимиром Одоевским, и вспоминал статью Полевого «Сумасшедшие и не сумасшедшие» (1830) – о тонкой грани между слабоумием и душевным здоровьем в современном обществе. Безумие, которое настигает чиновников, художников, поэтов, неизлечимых мечтателей, характеризует «сумасшедший Петербург», где вздорные правила (чины, деньги, классовые предрассудки), противоречие «реальное/идеальное», само безумие власти, с одной стороны, питают манию величия, с другой – разрушают жизни людей. Та же болезнь является «отклонением от нормы», и сумасшествие – не выход, нередко это смертный приговор. Если только вы не благонамеренные помещики.