сносным. Соусов нет и в помине, и что всего удивительнее, в городе, лежащем при море и озере, нет хорошей рыбы. Лучшая и любимая рыба здесь: окунь (Aborre).
Пирожное плохое, а салату, т. е. травы с уксусом, нельзя взять в рот. ‹…› Я заметил, что из ста человек не нашлось ни одного, который бы не выпил водки, и удивился огромному размеру рюмок! Водка эта показалась мне отвратительною, по необыкновенной сладости. Это род сиропа, без благовония, которое умеют сообщать ликерам наши дистилляторы.
После плохой еды и «водки» Булгарин нашел некоторое утешение в прелестных официантках:
Если в шведских трактирах нет отрады для вашего поднебенья и желудка, зато для глаз полное наслаждение. Самые дурные и безвкусные в мире кушанья подают вам самые миловидные девушки (ЛП. I, 223–225)[588].
Булгарин не упускает случая продемонстрировать свое изначально хорошее знание шведской нации и теплые к ней чувства, а равно и некоторое знакомство со шведским языком (ЛП. I, 215), не забывая отметить и свидетельства того, что в Швеции он небезызвестен[589]. Благодаря посредничеству Лавониуса он встречается с несколькими русскими и иностранными дипломатами. А вот прямых контактов со шведской литературной общественностью он, судя по всему, не имел. Исключение составляют уже упоминавшийся первый ассистент (впоследствии начальник) Королевской библиотеки Арвидссон (ЛП. II, 111–113) и в первую очередь Юхан Фредрик Бар. В качестве примера значения Бара для путевых заметок Булгарина приведем содержащийся там обзор шведской словесности[590]. Автор сам говорит, что он целиком основан на сведениях, полученных от Бара. Текст на удивление подробен и точен в деталях. Шведская литература рассматривается ни много ни мало на 50 страницах, после чего следуют по пять страниц о шведских историках и о прессе (ЛП. II, 148–212)[591]. Эпоха Густава III описывается как ключевая для шведской культуры. Этот просвещенный монарх был образцовым, его можно сравнить в этом с польским королем Станиславом Августом; подобно ему Густав III пал жертвой зависти и ненависти аристократии. Параллель и предостережение ненавистной Булгарину петербургской аристократии становятся недвусмысленными, когда русский читатель узнает, что покойный монарх был истинным отцом отечества, желавшим спасти его от когтей хищных партий, ибо «где господствуют партии, там всегда угрожает гибель отечеству!» (ЛП. II, 152).
Рассказ о шведской словесности предваряется эскизным очерком эпохи Густава III и того, что Булгарин – вслед за Баром – именует эпохой Чельгрена и Леопольда. Чельгрен (Kellgren) характеризуется как блестящий и многогранный поэт – во многом последователь Александра Поупа, – который лишь чересчур долго пребывал в оковах французского классицизма; Булгарин посвящает ему целых четыре страницы (ЛП. II, 153–157). Антиподом Чельгрена является легендарный поэт и певец Бельман (Bellman): «Один жертвовал своим гением современному вкусу; другой мало о нем (вкусе. – Л. К.) заботился и следовал только своему вдохновению». Может показаться, будто вакхический поэт поклонялся только вину, однако Бельман «упивался страстью и чувством». Но чтобы понять Бельмана, надо быть шведом и знать топографию Стокгольма, пишет Булгарин и заявляет, что переводить его невозможно (ЛП. II, 158–159).
Вслед за портретами Чельгрена и Бельмана обзор продолжается характеристиками Оксеншерны (Oxenstierna) и Адлербета (Adlerbeth), а также прославленного в свое время оратора епископа Магнуса Ленберга (Magnus Lehnberg). Бенгту Лиднеру (Bengt Lidner), Анне-Марии Леннгрен (Anna-Maria Lenngren), эстетику и эссеисту Карлу Августу Эренсверду (Carl August Ehrensvärd)[592] и Тумасу Турильду (Thomas Thorild) посвящается каждому по странице и более. Карл Густав Леопольд (Carl Gustav Leopold) и его безуспешная борьба с ориентированной на немецкую литературу «новой школой» рассматривается на трех страницах. О друге России Аскелёфе говорится, что один из самых активных борцов со старой школой теперь занимается только политикой, где, однако, отличается «глубокими познаниями» и прямо-таки «гениальностью» (ЛП. II, 182).
Булгарин хвалит – как и можно ожидать – представителей историко-романтического направления в литературе во главе с П. Х. Лингом (Pehr Henrik Ling; 1776–1839) и молодым Эриком Густавом Гейером (Erik Gustaf Geijer; 1783–1847), однако проявляет больший интерес к П. Д. А. Аттербуму (Per Daniel Amadeus Atterbom; 1790–1855), которого хотя и упрекает в неровности и недостатке самокритичности, но подробно характеризует на целых двух страницах (ЛП. II, 187–189). Эрик Юхан Стагнелиус (Erik Johan Stagnelius; 1793–1823), снискавший признание в ХХ веке, заслужил лишь несколько слов, в частности следующие: «Поэзия его блистательна, преисполнена высоких мыслей, язык удивительно грациозен, стихи гармонические, музыкальные», но иногда их омрачает «какая-то болезненная сентиментальность» (ЛП. II, 191). Что касается писателей 1830-х гг., то Булгарин упоминает, что любимицей публики является «девица Бремер» (Fredrika Bremer; 1801–1865); заинтересованный в актуальности Булгарин называет не только ее «Очерки семейной жизни» («Teckningar utur hvardagslifvet»), но и более новые произведения – «Нина» («Nina») и «Соседи» («Grannarne») (ЛП. II, 194–195). Не назван, однако, значительный и весьма читаемый тогдашний писатель – радикальный обновитель шведской прозы Карл Юнас Луве Альмквист (Carl Jonas Love Almqvist). Примечательно, что его нет на литературной карте Булгарина (начерченной Ю. Ф. Баром), где названы и охарактеризованы также и авторы, которым он идеологически не симпатизирует.
В заключение Булгарин рассматривает «три великих имени шведской литературы»: Франца Микаэля Францена (Franz Michael Franzén; 1772–1847), Юхана Улофа Валлина (Johan Olof Wallin; 1779–1839) и Эсайаса Тегнера (Esaias Tegnér; 1782–1846). Тегнеру отведены три с половиной страницы – прежде всего «Саге о Фритьофе» («Fritjofs saga»), – и окончательная оценка такова: «Тегнер, без сомнения, вместе с Эленшлегером занимает теперь первое и нераздельное место в Европе между всеми поэтами» (ЛП. II, 201).
За беллетристами следует краткий обзор шведских историков, типичное для Булгарина особое сочетание подлинной увлеченности фактами и стремления блеснуть: Улоф Рюдбек (Olof Rudbeck), Верелиус (Verelius), Шеффер (Schefferus), Перингшёльд (Peringskiöld), Хадорф (Hadorph), Вильде (Wilde), Далин (Dalin), Лагербринг (Lagerbring), аф Бутин (af Botin), Фрюкселль (Fryksell), Стриннгольм (Strinnholm), Галленберг (Hallenberg) и Гранберг (Granberg). После этого очередь доходит до газет, в ряде случаев с указанием тиража; они характеризуются и помещаются в политический контекст: «Шведская государственная газета (Почтовая и внутренняя газеты)» («Sveriges Stats-tidning (Post– och Inrikes Tidningar)»), «Разные дневные известия» («Dagligt Allehanda»), закрытая уже «Стокгольмская почта» («Stockholms Posten»), «Журнал литературы и театра» («Journal för Litteraturen och Theatern») (позднее «Всеобщий журнал» («Allmänna Journalen»)), более не выходящий «Аргус» («Argus»), «Шведская Минерва», закрытое «Отечество» («Fäderneslandet») Крусенстольпе и «Вечерняя газета» («Aftonbladet») Ларса Юхана Ерты (Lars Johan Hierta), а также консервативный журнал Пальмблада (Palmblad) «Скандия» («Skandia») (ЛП. II, 205–211). Булгарин не упоминает «Литературную газету» («Litteraturbladet») Гейера и начавшийся как раз весной 1838 года переход почитаемого им историка от романтического консерватизма к либерализму. Он отмечает, что газеты в Стокгольме пользуются популярностью. Однажды вечером писатель обходит городские кофейни, чтобы познакомиться с публичной жизнью, и приходит в удивление, увидев обычно спокойных и сдержанных стокгольмцев:
Точно французы! Шумные разговоры при чтении газет, веселость, быстрые телодвижения! Нет ничего сходного с немецкою флегмою. Шведы страстные охотники до газет. На улицах и перекрестках читают и продают газеты, и знаменитый «Aftonblad» («Вечерняя газета») у каждого в руках, даже у тех, которые противного с нею мнения. Но здесь тем хорошо, что шведы не задевают иностранца политическими вопросами и не обращают никакого внимания на его образ мыслей. По счастью, в Швеции вовсе нет политических выходцев из других стран. Политические суждения шведов относятся более к местным интересам (ЛП. II, 124).
Булгаринский обзор шведской литературы трех поколений примечателен и своим объемом, и основательностью, особенно если учесть, что писатель не читал упомянутых авторов в оригинале. Мало кто из тогдашних иностранных наблюдателей мог бы написать о шведской словесности хоть приблизительно столько же и с таким знанием дела. Жан-Жак Ампер в своей книге «Литература и путешествия» (1833) посвятил десяток страниц тому материалу, которому Булгарин отводит шестьдесят. Для него Тегнер, разумеется, – как и для Булгарина – первый поэт Швеции, однако же из современных Амперу скандинавских авторов отдельный, достаточно убедительный портрет получает только датчанин Эленшлегер[593]. Больший вклад в распространение в мире информации о скандинавских литературах внес другой француз, Ксавье Мармье. В 1837 г. он приехал в Швецию с рекомендательными письмами к Тегнеру, которого навестил в Векшё, и к представителям высшего общества в Стокгольме, включая двор. Мармье много общался с постоянным секретарем Шведской академии Бернхардом фон Бесковом (Bernhard von Beskow), который в свою очередь представил его всем, с кем он хотел познакомиться, и он даже получил продолжительную аудиенцию у Карла XIV Юхана (ранее маршала наполеоновской армии Ж. Б. Бернадота)