.
Булгарину из скандинавских источников были известны предания об «эстонском Орфее» Вяйнямейнене и кузнеце Ильмаринене (Э. Лёнрот в то время лишь начинал сбор материалов для финского эпоса «Калевала»), и он справедливо заключает, что земледелие и кузнечное дело были знакомы здешним народам уже в первом тысячелетии нашей эры.
Знакомство с Остзейским краем и его жителями Булгарин возобновил через 20 лет, отправляясь в мае 1827 г. в трехмесячную поезку в Лифляндскую и Эстляндскую губернии[630]. Гласными целями вояжа были «отвесть больную жену к морским купаниям в Поланген», посетить родственников там же поблизости, закончить с ними денежные расчеты и «оживить описанием путешествия свои журналы»[631]. Результатом были упоминавшиеся выше путевые записки «Прогулка по Ливонии». Негласная задача управляющего III отделением М. Я. фон Фока[632] состояла в сборе материалов для правительства, с данными о лицах, мнениях, настроениях и слухах в западных губерниях. Характерно, что Булгарин в присланных тогда записках старался подчеркнуть лояльность империи местных жителей.
Эти записки дошли до нас главным образом в переписанной и адаптированной фон Фоком форме[633]. В обзоре политического духа крестьян Булгарин пишет:
По сознанию самих помещиков, здесь весьма дурно обращались с крестьянами лет двадцать назад и содержали их хуже нежели негров. ‹…› обращение с ними не соответствовало просвещению края. Ныне это отчасти истребилось, но однако ж с крестьянами здесь вообще не так еще обходятся, как бы следовало. По введении нового положения, крестьян нельзя бить произвольно: позволяется помещику дать не более 10-ти лозанов за вину, если он не хочет представить крестьянина в суд. Но часто случается, что десять лозанов повторяются десять раз в день. ‹…› Крестьяне весьма не любят дворян или вообще саксов, как они называют всех фрачных, немцев и русских, поносят их бранными словами при всяком случае и питают себя надеждою, что придет время отмщения.
По его наблюдениям, многие эсты и латыши из ненависти к господам вступают в братство гернгутеров. Они с нетерпением ждут срока, назначенного к получению свободы[634].
Вообще можно сказать, что крестьяне в трех провинциях более возбуждены ненавистью к помещикам и особенно арендаторам, нежели в России, и что они гораздо буйнее и строптивее русских крестьян, которые послушны и легко дают убеждать себя ласкою. – Между крестьянами водится какое-то предание, что все саксы будут истреблены. ‹…› Память Александра I чтят свято и называют его Юмала – святым – но говорят, что саксы не позволили утвердить их вольность[635].
Готовясь к поездке, Булгарин «до изнеможения начитался древних хроник», причем писал: «Меркель более других удовлетворял моему сердцу и разуму»[636]. По работам лифляндского писателя и журналиста немецкого происхождения Гарлиба Меркеля (1769–1850) он и излагает историю Ливонии, давая самую нелестную характеристику остзейским дворянам и их шестивековому владычеству над коренным населением. Читая «Прогулку по Ливонии», нельзя забывать о том, что тогда действовал «чугунный» цензурный устав 1826 г. и дерптские профессора признавались Булгарину, что не смеют печатать ничего, кроме трудов по математике[637]. Л. Киселева в своем сравнении текстов Меркеля и Булгарина этого не учла, утверждая, что «…между их сочинениями пролегает пропасть. Там, где Меркель видит гибельные следствия рабства, Булгарин (пытаясь, к тому же, опереться на имя Меркеля, игнорировав существо его концепции!) всего лишь – неумение следовать хорошим образцам (т. е. немцам) и глупое непослушание»[638]. Тот факт, что Булгарин опустил самые острые высказывания Меркеля, вызван скорее цензурными причинами, но во многом Булгарин с ним солидаризируется, считая, что немцы-крестоносцы не принесли сюда культуру, а тормозили ее естественное развитие, и что без них этот край мог бы развиться и торговать наподобие маленькой, но богатой Голландии. Он также чуть ли не первый дал в печати очень положительную характеристику эстонцев, их умственных способностей и чувства внутреннего достоинства, которая шла вразрез с обычно рисуемой живущими тут немцами и путешественниками картиной.
Давая живописное описание жилища эстонца, где люди живут вместе с домашним скотом, «полунагие ребятишки, род живых копченых окороков», бегают вокруг висящего над очагом посредине курной избы котла и «дым от огня и запах крепкого табака суть самые приятные благовония», Булгарин тут же опровергает мнение, будто такой образ жизни свидетельствует о дикости, ибо все эстонцы умеют читать на родном языке, имеют основательные понятия о религии и здраво рассуждают о предметах, касающихся их благосостояния.
…привязанность к древним обычаям есть черта твердого, неукротимого, настойчивого характера. ‹…› Эстонец верен доброму господину и благодарен за сделанное ему добро, но мстителен в случае обиды и оскорблений. Грубость его, которую некоторые приписывают дикости, есть следствие народной гордости. Эстонец почитает себя выше других племен и о немцах говорит с презрением. О способностях эстонцев к принятию высшего образования можно судить по дворовым людям ‹…› воспитанным в домах господских ‹…›: их можно почесть немцами из среды просвещенной Германии. Все зависит от воспитания!
Почти все путешественники осыпали эстонцев бранью и упреками. Я, напротив того, имею к ним уважение за твердость их характера, богобоязливость и за то, что они чувствуют достоинство человека[639].
В таком же духе Булгарин изображает прибалтийско-финские народы, в том числе эстонцев, и в «Летней прогулке по Финляндии и Швеции в 1838 году», вновь подчеркивая их одаренность, которую нужно только пробудить, и отмечая, что среднее сословие в городах, обычно называющее себя немцами, происходит от эстонцев и что многие эстонцы были основателями почтенных русско-немецких дворянских фамилий. Он заключает:
Твердость характера эстов и упрямство, которое при образовaнности превращается в постоянство, дает им преимущество не только перед латышами, но даже перед русскими, везде, где надобно взять терпением. Вообще унижение человека не в природе его, но в светском положении. Напрасно заезжие в этот край иноземцы называют эстов глупыми и неспособными ни к чему, кроме землепашества. События доказывают противное[640].
Поскольку и местное население и ученые Дерпта ему понравились, в 1828 г. он купил поместье поблизости от Дерпта. Свою роль в этом выборе играла недавняя отмена ненавидимого Булгариным крепостничества в трех остзейских губерниях. Он приобрел имение Карлово, господский дом которого отстоял от центра Дерпта на расстоянии чуть более километра. Булгарин много общался с университетскими профессорами и просвещенными дворянами Дерпта, но ему не удалось добиться ни имматрикуляции в местное дворянство (то есть включения в списки), ни (с некоторыми исключениями) расположения местных (немецких) дворян, которые даже пытались его выжить. Булгарина боялись и ненавидели, ибо знали, что «Северная пчела» читается в Зимнем самим царем. Булгарин же сознательно использовал этот факт, чтобы в восхваление или критику тех или иных аспектов местной жизни и особого прибалтийского статуса вплетать советы по поводу преимуществ отмены крепостного права или пользы от развития образования.
Прожив здесь год, Булгарин в июне 1830 г. опубликовал в «Северной пчеле» отзыв о городе и его жителях, обладающих всеми добродетелями и достоинствами, о времяпровождении и увеселениях в городе. Он пришел к заключению, что «для любителя природы, для человека образованного, не имеющего честолюбия, не мучимого корыстолюбием, но ищущего спокойствия и тишины в кругу людей просвещенных, на лоне наук, словесности, приятных искусств, нельзя приискать лучшего местопребывания, чем Дерпт»[641]. Вблизи эта жизнь скоро оказалась менее идиллической.
Смерть фон Фока, ссора с Пушкиным и его направленные против Булгарина памфлеты, поражение Польского восстания 1830–1831 гг., наконец, отставка – всё в 1831 г. – совершенно изменили жизнь Булгарина, который с осени 1826 г. числился на службе в Министерстве народного просвещения, не имея ни определенных обязанностей, ни жалованья. Такая практика была широко распространена, ибо служба была необходима для получения чинов. Ежегодно в мае месяце Булгарин брал «для поправления здоровья» отпуск на 4 месяца и приезжал в Карлово, а осенью обычно продлевал отпуск при помощи медицинского свидетельства. В 1831 г. отпуск ему продлить не удалось. Царь написал на представлении министра народного просвещения К. А. Ливена: «Нет причины отступать от правил, если хочет, может просить отставки», хотя Комитет министров до этого считал возможным удовлетворить просьбу Булгарина, принимая во внимание, что он не получает жалованья и что министр не возражает[642].
Глубоко обиженный Булгарин подал в отставку, поселился с осени 1831 г. в Карлове, прожил там шесть лет почти безвыездно, занимаясь историческими разысканиями для своего капитального труда «Россия…», поместьем и изданием собрания своих сочинений. Он перевез в Карлово свою богатую, содержащую ряд раритетов библиотеку и коллекцию картин и продолжал пополнять их здесь. Большая часть этого собрания утрачена, только часть книжного собрания сохранилась в библиотеке Тартуского университета. Своему давнему другу, прежнему совоспитаннику по кадетскому корпусу А. Я. Стороженко (1790–1857), обер-полицмейстеру Варшавы, он писал 9 сентября 1833 г.: «Живу, как живет осина или береза, только что я чувствую, глотаю желчь и молчу. Пишу вздор, читаю умное, прогуливаюсь в пустыне, т. е. между немцами, разговаривающими от рождения до смерти о процентах и вннокурении, и от скуки делаю детей»