[643]. В 1832–1840 гг. здесь родились его четыре сына и дочь. Булгарин был в отставке более 13 лет: с 9 сентября 1831 г. по 4 ноября 1844 г., когда вновь поступил на службу членом-корреспондентом Комиссии коннозаводства. До окончательной отставки 1 июня 1857 г. с чином действительного статского советника он приезжал в Карлово регулярно, нередко сообщая в «Северной пчеле» о своих отъездах и возвращениях в столицу.
Одна беседа с владельцем пригородного имения Раади фон Липгардтом в 1832 г. вызвала недовольство дерптских студентов[644], но сообщения об их реакции очень неточны[645]. Помещики же его невзлюбили как «чужого», который хорошим отношением (уменьшение податей и повинностей, материальная помощь) сумел завоевать расположение крестьян, что сочли дурным примером[646]. Не нравились также его статьи о местных делах в «Северной пчеле», содержащие много похвал, но иногда и колкие замечания. В этой связи Булгарин писал в феврале 1844 г. сыну А. Я. Стороженко:
Иду прямым путем и волею-неволею задеваю людей на дороге. Вот я похвалил Дерпт и университет – и Вы увидите или уже и видите, что за это приобрел более врагов, нежели друзей. «Зачем похвалили того, а не этого, зачем ставить меня на одну доску с другим, кто его просил?» и т. п. – вот что Вы услышите. Похваленные, чтоб показать, что они не напрашивали меня, станут ругать меня. Все это я знал наперед, ибо не раз уже испытал – и плевать хотел и на ласки, и на гнев людской! Была бы правда чтима и уважаема![647]
Тем не менее Булгарин стремился наладить контакты с жителями города и включиться в его интеллектуальную и культурную жизнь. Он пишет в своих воспоминаниях:
Во время постоянного моего пребывания в Карлове (от 1832 до 1837) снова завелись в Дерпте общежитие, веселость в обществах и гостеприимство – смело могу сказать, что и я несколько содействовал к оживлению усыпленного духа общежития. Теперь опять в Дерпте холодно, как в могиле! Вообще в немецком обществе должен быть будильник, француз или славянин, с горячею кровью – а не то немцы скоро задремлют[648].
Это было написано в середине 1840-х гг., когда Булгарин с 1837 г. опять жил в столице.
В Дерпте он принимал участие в работе кружка для чтения, душой которого были местные литераторы, во главе с закадычным другом Жуковского, учителем и замечательным чтецом Мартином Асмусом. Сохранилось расписание собраний этого кружка за осень 1831 г., где наряду с тремя шекспировскими пьесами и двумя комедиями Коцебу и «Дон Кихотом» Сервантеса был прочитан немецкий перевод рассказа Булгарина «Пароход»[649]. Он также участвовал в устройстве музыкальных вечеров, которыми Карлово славилось еще при прежних хозяевах, семье Крюденер. Известно, что в большом (на 400 мест) зале с исключительно хорошей акустикой в господском доме Карлова иногда проходили концерты направляющихся в Петербург знаменитостей, а в 1841 г. Булгарин пытался получить разрешение для Ф. Горнике, директора немецкой оперной труппы в Або, гастролировавшей в Пярну, дать несколько оперных спектаклей в Карлове. Директор театра получил от генерал-губернатора М. Палена отказ, мотивированный тем, что пребывание театральных трупп в Дерпте запрещено, а имение Булгарина лежит так близко к городу, что разрешить давать там спектакли – значит просто обойти существующий запрет[650]. Отказ отчасти мог быть обусловлен тем, что к этому времени отношения Булгарина с местным дворянством и чиновниками заметно обострились, как об этом свидетельствует его жалоба министру внутренних дел Перовскому от 27 апреля 1846 г. Булгарин рассказывает в ней, как он, продав свое родовое имение в западных губерниях 18 лет назад, купил Карлово, называет себя первым и единственным русским дворянином, который таким образом водворился в здешних местах, не принадлежа к замкнутой касте местного дворянства – русские здесь владели только несколькими жалованными имениями. Его бы охотно выжили, пользуясь правом выкупа имения, но он заплатил наличными и весьма дорого, «а гордые наследники имущества баронов Левенвольдов и других правителей России не выдадут лишнего гроша даже на пищу своему тщеславию!». Ему чинили всякие неприятности, чтобы отбить охоту у русских дворян приобретать имения в этих местах. Так, вспомнив гермейстерское распоряжение ХV века, запрещающее вывозить продукты из города, арестовали слугу Булгарина на рынке, не трогая при этом покупателей из иных окрестных имений. В другой раз пытались на основании старинной карты подчинить Карлово юрисдикции города. Продавая всем песок для строительства, ему в этом отказывали и пр.
Все терпеливо сносив, Булгарин в 1837 г. все же запротестовал, когда на званом обеде у попечителя университета русских дворян назвали освобожденными рабами, почему они и не могут равняться с вольным лифляндским дворянством. Хозяин Карлова напомнил, что и среди местного дворянства есть немало внуков портных и сапожников и что надменные лифляндские послы некогда должны были кланяться заду Ивана Грозного, как пишут сами лифляндские историки. С тех пор его считали прорусски настроенным и старались сделать его пребывание здесь неприятным.
При квартировании войск в отношении Булгарина постоянно нарушались и местные и русские законы, а на этот раз Булгарин обратился с просьбой защитить его от произвола местных властей:
Зная, что я приезжаю в мае месяце с семейством в Карлово, дерптский орднунгс-герихт поставил в дом мой 40 казаков и семейного ротмистра, с шестью человеками прислуги, и до 50-ти лошадей! Это уже не постой, а военная экзекуция или военный пост! Между тем, в версте от меня, на мызе Ропно, принадлежащей г. Брашу, нет ни одного человека на постое, хотя имение г. Браша в двадцать раз более моего! Секретарь орднунгсгерихта Страус сам привел команду на мою мызу и с насмешкою рекомендовал управляющему «гостей-земляков, которым я должен быть рад!» Можно ли подобные насилия и несправедливости терпеть в благоустроенном государстве, и где видано, чтоб в мирное время занять мызу военным образом? Дворовый скот мой должен погибнуть, потому что у меня берут последнюю солому на подстилку казачьим лошадям! Не говорю о других издержках. И за что же такое гонение на мызу Карлово? Мужики мои никогда не были ослушными, а в числе семи мыз Дерптского округа, сохранивших по сию пору крестьянскне запасные хлебные магазины, и не требовавшие никакого пособия от казны, находятся две мои мызы: Карлово и Саракус. Подати всегда верно и в срок уплачиваются, и я могу смело сказать, что благоустройство и попечение о крестьянах в моем имении примерные, в чем сознаются, хотя неохотно, сами лифляндцы. Я упрочил благосостояние моих крестьян, уступив им безвозмездно половину рабочих дней, обязанность ставить подводы на 200 верст и всю подать натурою, и это водворило между ними довольство. Сверх того, я помогаю им, в случае падежа скота или неурожая, строю на свой счет дома и пользую в случае болезней. Такие поступки вредны, по мнению моих соседей, для края и подают дурной пример, – и вот они решились наконец разорить мое гнездо и даже не допустить меня в него, отдав его казакам![651]
Какие последствия имело это письмо, выяснить не удалось.
Недовольство местных дворян можно понять: формально раскрепостив крестьян, они оставили себе всю землю и все права, но без всякой ответственности за жизнь или смерть их прежнего живого инвентаря, ибо по идеологии «свободного контракта» помещик всегда мог найти нового арендатора на хутор и выгнать того, кто проживал в нем многие поколения. В остальном в реальном положении остзейских крестьян при жизни Булгарина мало что изменилось. Он же был сторонником освобождения крестьян в России, но до этого не дожил. О домашнем сочувственном отношении к коренному населению свидетельствует также случайный остаток исчезнувшего архива – рукописный «Домашний журнал» за 1849 г., который вели дети Ф. В. Булгарина. В этой найденной в 1971 г. (тогда дом был снесен) на чердаке городского дома Булгариных тетради отразилась летняя жизнь булгаринского семейства в имении Саракус, купленном на имя жены Булгарина; там же приводятся весьма сочувственные описания положения эстонских крестьян[652].
По поводу булгаринской статьи «Несколько слов в защиту чуди белоглазой»[653] Л. Киселева, не веря в искренность автора, пишет: «Даже в заметке, которую справедливо считают вершиной булгаринского эстофильства, под заглавием “Несколько слов в защиту чуди белоглазой”, где Булгарин призывает своего друга Греча “не презирать чухон”, вспоминает о храбрости, трудолюбии, грамотности эстонцев, их любви к русским царям, их способности получить образование и выбиться в люди (приводя в качестве примера генералов Михельсона и Эриксона – эстонцев по происхождению), наш автор все же не может обойтись без замечаний, вроде: “Эстляндец не так проворен, как русский”, “их нельзя сравнивать с московским простым народом». Постоянные оговорки, уточнения, не относящиеся к делу подробности, мелочные придирки (заметка представляет собой реплику на одно случайное замечание Греча) снижают, с нашей точки зрения, пафос “защиты чуди белоглазой”»[654]. Мы же усматриваем в этой статье искренную защиту коренного населения, наряду с весьма справедливой его характеристикой.