Призывая Греча «не презирать наших чухон», Булгарин соглашается, что «их нельзя сравнивать с московским простым народом», но напоминает, что и москвичей и подмосковных крестьян нельзя сравнивать с остальным русским простым народом. Отмечая храбрость и воинскую доблесть эстонских солдат, что позволило некоторым дослужиться даже до генеральских чинов, Булгарин подчеркивает честность и трудолюбие эстонцев, а соглашаясь с тем, что они не так проворны, как русские, тут же добавляет, что они способнее к земледельческим работам и гораздо производительнее. Поясняя читателям, что в Эстляндии и Лифляндии многие, называющие себя немцами, суть эстонцы, а именно большинство купцов, мещан и ремесленников, сыновья которых учатся в университетах и затем работают по всей империи врачами, чиновниками и т. п., Булгарин выражает надежду, что местные «поселяне (которые все знают грамоту, местные законы и катехизис) сравняются, лет через 50, с поселянами просвещеннейших европейских стран. Наши чухны не так глупы, как воображают себе те, которые ничего не слыхали от них, кроме: эй мойста [не понимаю (эст.)]». Именно эти слова, которые часто можно было услышать в Петербурге, вызвали у Греча сравнение чухон с русским простонародьем, в ответ на что Булгарин дал ему урок эстонского языка, указывая при этом и на склонность русских клеймить инородцев бранными наименованиями типа «чухонец»[655].
В своем памфлете «Петербургская чухонская кухарка, или Женщина на всех правах мужчины, или La femme émancipée des Saint-Simonies»[656] Булгарин искусно обрисовал сатирический тип проворной, все успевающей и в людской всемогущей «чухоночки» (которая себя называет ведкой, т. е. шведкой), чтобы высмеять идеи сенсимонистов о равенстве людей. За воспитание будущих счастливых равноправных людей должны, по мнению сенсимонистов, взяться женщины, освобожденные от власти мужчин, и Булгарин приходит утопистам на помощь, представляя им образец такой женщины: «…племя, составляющее особый амазонский народ, племя, под властью которого стоит почти три четверти Петербурга, племя, господствующее в кухнях, на Конной, на Сенной, в мясных и овощных рядах, на всех рынках. Это племя – чухонские кухарки»[657].
Описав жизнь и подвиги этой владычицы кухни, от милости которой зависят благополучие господ и успех продавцов продуктов, которых она беспощадно надувает, Булгарин выражает уверенность, что «верховный отец» утопистов уже не может сомневаться, что она и есть эмансипированная «женщина на всех правах мужчины. Не только что она не зависит от мужчины и владычествует им, но она даже берет взятки, которые у всех народов составляют неоспоримую привилегию мужчин. ‹…› Наступила для нас эпоха преобразования»[658].
Напомним, что к женской эмансипации Булгарин относился резко отрицательно и писал в «Прогулке по Ливонии»:
Что до меня касается, то я похваляю обычай отдалять женщин от всякого влияния на дела и за это одно хвалю рыцарей ливонских. Ничего нет хуже, как женское совместничество в делах, выходящих за пределы детской комнаты, кухни и кладовой. Однако ж при этом не мешает, если женщины образованные участвуют в забавах и увеселениях мужчин и смягчают сухость воинской беседы своею любезностью[659].
Булгарин вкладывал много сил и средств в перестройку своего дома, устройство парка и сада с оранжереями. К 1844 г. господский дом был выстроен в неоготическом стиле, и Булгарин заказал местному художнику А. Хагену вид Карлова с замком на первом плане. Эта акварель, с изображением всего семейства на балконе, до войны висела в гостиной дома Булгариных, а сегодня хранится в Национальном музее Эстонии[660].
Общительный, остроумный и гостеприимный Булгарин имел, конечно, и друзей. Даже предубежденные против него люди меняли свое отношение после личного знакомства. В этом смысле показательно письмо В. А. Стороженко отцу после посещения Булгарина 24 июня 1843 г. (день рождения): «Мы провели время очень приятно, потому что Булгарин веселый и радушный хозяин. Вообще, чем более с ним знакомишься, тем более находишь в нем хороших сторон, не говоря о его уме; он человек добрый, готовый к услугам, постоянный в дружбе и благородный. Ровности характера трудно требовать от людей, загнанных обстоятельствами»[661]. Почти через год он пишет о нем же: «Я убежден, что он выше своей репутации, но, не зная человека, не естественно ли держаться общего мнения?»[662]
Друзья у Булгарина все же были. Сохранилось печатное стихотворное поздравление Булгарина с днем рождения 1855 г. на немецком языке[663]. Содержание стихов позволяет предположить, что они сопровождали подарок, который поныне сохранился у булгаринских потомков. Это керосиновая настольная лампа (ныне превращенная в электрическую) на бронзовой ножке, изображающей дерево, к которому прислонена хорошо выполненная статуэтка Фаддея Венедиктовича.
Отношения Булгарина с местным дворянством становились тем хуже, чем лучше относились к нему мужики. В письмах к Дубельту от 28 мая 1846 г., 16 апреля 1848 г. и 17 сентября 1854 г. он дает ряд выразительных описаний укоренившейся ненависти эстонцев к немцам – вернее, к господам. Они не выдуманы, ибо подтверждаются многими другими материалами, перепиской помещиков и судебными делами того периода. Иногда же он предупреждает правительство о недовольстве местного населения, например в письме Дубельту от 28 мая 1846 г.:
О здешних провинциях нового нечего сказать. Как правительству не благоугодно обращать внимание на общее мнение и дух народонаселения – то об этом и говорить нечего. – Скажу Вам одно: хорошие хозяева между мужиками и люди зажиточные не переходят в православие, а переходят бобыли и бездомные работники (Knechten) в надежде, что им наконец дадут что-нибудь. Дворянство и горожане сильно раздражены. – Лютеранисм восстал во всей силе, как во времена Лютера. Оппозиция, конечно, не вооруженная, но не менее опасная. Финляндцы тоже начинают опасаться за свои язык и веру. Здешние мужики с нетерпением ожидают возвращения депутатов, полагая, что им дадут землю в собственность. Все умы в каком-то напряжении, и немецкое народонаселение воздыхает о Пруссии. Там немцы устроили себе воображаемый рай!
А когда я поселился здесь, за 18 лет перед сим, человек, который бы дерзнул заикнуться о правительстве, был бы растерзан! ‹…› Теперь этого уже нет!
По моему мнению, провинций этих никогда не сделают русскими, потому что из кошки невозможно сделать собаку, и обратно, а насильственными или, пожалуй, ускоренными мерами к водворению православия и русского языка посеяли только раздоры и ненависть. Мое дело сторона![664]
Дубельту же он писал 16 апреля 1848 г.:
По городу разнесся слух, якобы крестьяне в Лифляндии оказывают беспокойство духа и угрожают помещикам. Некоторые из них уже явились ко мне поделиться своим страхом и трепетом. Это древняя история. При императоре Павле Петровиче до 30 000 мужиков, эстов, подступили под Ревель[665]. Во время польского мятежа мой карловский приказчик доложил мне, что лишь только поляки вторгнутся в Лифляндию, мужики станут резать помещиков! Ненависть крестьян лифляндских, особенно эстов – к господам и вообще к немцам – выше всего, что можно себе представить. Однажды я зашел с русским дворянином Хрипковым на охоту, верст за 20 от Карлова, и очутился в лесу на поляне, где было крестьянское жилище. Я спросил, по-чухонски, молока. Крестьянин грубо отвечал: «Нет молока!» – я сказал, что заплачу – крестьянин возразил: “Не нужно мне твоих денег!” Обратясь к товарищу, я сказал по-русски: “Экой разбойник! Дойные коровы пасутся перед домом – и не дает молока!” Тут крестьянин спросил меня, тоже по-русски: “А вы русские господа?” – “Русские”, – отвечал я. “Ну так для вас есть молоко. А я подумал, что вы мошенники немцы”. Он дал нам молока и никак не хотел взять денег. Когда за два года перед сим были беспокойства в Лифляндии и высланы были казаки, крестьяне мои пришли ко мне гурьбою, и выборный из них сказал мне: “Вы собираетесь ехать в Петербург, барин. Мы слышали, что там также будет бунт; останьтесь лучше с нами, а если не сможете, оставьте жену и детей ваших. Они будут в безопасности: мы своею кровью защитим их, если бы дошло до беды. Опасаться надобно немцам, а не вам, нашему доброму старому русскому барину”. – В прошлом году один старый богатый крестьянин близ Дерпта на смертном одре призвал к себе пастыря Гегеве. Причастившись Св. таин, мужик обратился к трем взрослым сыновьям и увещевал их быть добрыми и честными людьми, а в конце промолвил: “Завещаю вам вечную ненависть к немцам и приказываю вредить им при каждом случае”. – Пастор стал увещевать умирающего, но он сказал: “Каюсь во всем перед богом, но ненависти к немцам не могу истребить в душе своей и передаю ее детям”. Это рассказывал мне сам пастор Гегеве!!! ‹…› – Вот основная причина той верности, которою лифляндцы и эстляндцы хвастают и гордятся! – Пошевелись только немцы противу России – мужики всех их вырежут – и немцы знают это очень хорошо! Войско нужно не для удержания края в повиновении русскому царю – но для защиты немецких жизней от туземцев. Из ненависти к помещикам мужики принимают русскую веру. Да – немцы не имеют в остзейских провинциях