– брал у г-на Секерина» (Д. 99. Л. 80 об.).
В окружении Чихачева были люди, лично знакомые с Булгариным, и они давали о нем самые лестные отзывы. Так, помещик Мстиславского уезда Могилевской губернии И. И. Сердюков в письме к Чихачеву с благодарностью вспоминал о доброте и отзывчивости Булгарина, который содействовал ему в поступлении на службу: «В бытность мою в столице Ф. В. Булгарин, с которым я прежде всех встретился, бросил меня в рекомендацию к директору Хозяйственного департамента Министерства государственных имуществ Алексею Ираклиевичу Левшину» (Д. 99. Л. 193)[1059].
Дорожаевский барин обрел в Фаддее Венедиктовиче родственную душу и приятного собеседника, с которым можно потолковать накоротке. Булгарин «мастерски создавал ощущение живой, непосредственной беседы, доверительной и немного ироничной», используя, в частности, такой прием, как «диалог автора-повествователя и вводимого в текст читателя»[1060]. Чихачев, в свою очередь, «ввел» Булгарина в свой дом, сделал свидетелем и соучастником своих повседневных занятий, вступал с ним в воображаемые разговоры. В качестве примера – бытовая сценка:
Жена: Наколотого сахару, Андрей Иванович, нет. Ты бы наколол.
Я: Помилуй, матушка, что сказал бы Булгарин, ежели бы застал меня в этом упражнении?
Жена: Право, нет колотого.
Я: Верю, но Булгарин…
Жена: Ты все шутишь. Пожалуйста, наколи.
Я: Почему же не камер-юнкера, Генриэта, Амалия, Луиза, Дорофея, Роза, Елеонора?
Жена: Ты знаешь, я люблю опрятность.
Я: А! Резон! Изволь! И ежели Фаддей Венедиктович застал бы меня, достаточная причина уже, чтобы он не почел меня ридикюлем.
Итак, в 40 минут 6-го я начал сражаться с выварками из тростника, и ровно через 50 минут вторично умыл руки. Тут отретировался я в свой будуар: запах показался не забавен – две трубки залпом, и за Фаддея Венедиктовича (Д. 57. Л. 74 об. – 75).
Как видим, в жизни провинциальных любителей словесности Булгарин играл гораздо более важную роль, чем та, которую он сам себе определил, – роль покорного слуги. Он стал для них поставщиком занимательного и полезного чтения, наставником, просветителем, побудителем к творчеству и, наконец, добрым приятелем.
Первый русский исторический роман о войне 1812 года «Петр Иванович Выжигин» Фаддея Булгарина и его читатели
1
Третий роман Ф. В. Булгарина «Петр Иванович Выжигин», вышедший в 1831 г., был посвящен ключевому событию недавней русской истории – Отечественной войне 1812 г. Это был первый русский роман, в котором подробно описывалась реакция русского общества на события этой войны. В тексте Булгарина, во многом обделенном вниманием исследователей, нас интересуют не столько его стилистические и жанровые черты, сколько его идеологическая природа и восприятие ее русской публикой[1061].
Интерпретация особой идейной структуры булгаринского произведения подразумевает рассмотрение различных аспектов историко-литературного контекста, в который встраивается роман.
В последнее десятилетие царствования Александра I – как в процессе официальных торжеств, так и в историографии – власти оставляли войну 1812 г. в тени, предпочитая чествовать успешные заграничные походы 1813–1814 гг.[1062] В этот период национальное и патриотическое значение 1812 г. оказалось использовано в идеологических целях прежде всего различными представителями националистической оппозиции (от Шишкова и Карамзина до будущих декабристов), а не самим монархом[1063]. Ситуация резко меняется при Николае I, когда новые идеологические вызовы, возникшие после декабристского бунта, подтолкнули императора к оперативной актуализации символических смыслов и риторики 1812 г. Уже в своих первых манифестах, посвященных восстанию декабристов (от 20 декабря 1825 г. и 13 июля 1826 г.), Николай вводит в оборот и переосмысляет различные идеи, восходящие к текстам идеологов национально-консервативной оппозиции, в первую очередь тезис о надсословном единстве в России[1064]. С 1826 г. к внутренним проблемам добавились внешнеполитические конфликты, что все больше побуждало царя дать мифологии 1812 г. новую жизнь. Враждебные отношения с буржуазным режимом Луи-Филиппа, возникшим в результате Июльской революции, угрозы Франции, обращенные к России, поддержать Польское восстание 1830–1831 гг. и, в особенности, необходимость большей внутренней сплоченности подтолкнули власть к тому, чтобы на полную мощность использовать идеологические смыслы войны 1812 г.[1065] Потребность в разработке государственной идеологии, способной объединить различные социальные группы, часто преследовавшие противоположные интересы, заставила правительство пересмотреть символические и культурные ценности, связанные с 1812 г. Все десятилетие оказалось насыщено официальными театрализованными постановками, которым монархия придавала большое значение: от открытия Александровской колонны в Петербурге в 1834 г. до больших бородинских маневров, приуроченных к четвертьвековой годовщине сражения в 1837 г.
В начале 1830-х гг. как в историографии, так и в литературе тема 1812 г. не казалась многим русским авторам полностью исчерпанной. Напротив, если мы исключим ряд трудов чисто военного содержания, то к 1831 г. все еще не существовало масштабного официального историографического сочинения о войне 1812 г.[1066] В литературном поле продолжали циркулировать созданные прежде произведения, такие как, например, «Письма русского офицера» Ф. Н. Глинки (1814), в которых воспроизводились или заново интерпретировались объяснительные модели войны, разработанные еще во время конфликта. И вместе с тем, доброй части новых поколений русских читателей, явившихся на книжный рынок в начале 1830-х гг., война 1812 г. могла в какой-то степени казаться сюжетом, в идеологическом смысле девственным. Польское восстание 1830–1831 гг. и атаки французских публицистов на Россию сразу же реанимировали в коллективной памяти русской публики образы 1612 г. и 1812 г. В 1831 г. в свет вышли два исторических романа о Смутном времени и возвышении Романовых – Загоскина и Булгарина, однако о событиях 1812 г. романы так и не появились. Сочинения, которые описывали предыдущие антинаполеоновские кампании (но не Отечественную войну 1812 г.), уже существовали[1067], однако речь шла о моралистических и сентиментальных романах, не стремившихся описать реакцию русского общества на войну. Благодаря Вальтеру Скотту в распоряжении русских писателей появился доступный образец для подражания, позволявший разносторонне охарактеризовать общество в особенные периоды национальной истории. Самые успешные авторы того времени, такие как Загоскин и Булгарин, таким образом, имели возможность представить массе новых читателей широкую картину русского общества в ключевой для истории государства момент (1812 г.) в романном обличье.
Уже начиная со второй половины 1820-х гг. стали ощутимы следы присутствия новой читательской публики[1068] – не слишком образованной, по большей части состоящей из небогатых провинциальных помещиков, но также из купцов, мелких чиновников и мещан. Новые читатели, уставшие от старой лубочной литературы, казалось, желали читать, прежде всего, свежие произведения, написанные русскими авторами. Учитывая невероятную популярность у публики его первого романа «Иван Выжигин» (1829), Булгарин, выпуская в 1831 г. продолжение, мог рассчитывать на массовый успех у читателей. Напомним, что «Иван Выжигин» к тому моменту разошелся более чем в 4000 экз., в то время как средний тираж историографического труда в те годы составлял около 600 экз.[1069]
Таким образом, исторический роман Булгарина о 1812 г. был рассчитан на новую аудиторию, намного большую количественно и социально дифференцированную, чем публика в предыдущие десятилетия, к тому же еще не подпавшую под сильное влияние официальной интерпретации войны.
«Петр Иванович Выжигин» вышел в весьма сложный исторический момент – в первые месяцы 1831 г. Польское восстание еще продолжалось – и именно в эти дни Булгарин по требованию правительства поместил в «Северной пчеле» первые отчеты о происходящем, стремясь умерить пыл поляков и уверяя русскую публику в лояльности монарху большей части населения Польши и западных окраин империи[1070]. В то же время, подчеркивая свою преданность правительству, Булгарин испрашивал у царя через графа Бенкендорфа разрешение напечатать сообщение об официальном одобрении романа о 1812 г.: «Представляя при сем программу вновь написанного мною и уже печатаемого романа под заглавием Петр Иванович Выжигин, – писал журналист, – всенижайше прошу ваше высокопревосходительство об исходатайствовании мне у всемилостивейшего государя императора высочайшего соизволения украсить список подписавшихся на сию книгу священным именем его императорского величества»[1071]. Булгарин оправдывал свой запрос особым политическим контекстом, сопровождавшим появление романа из печати: «Ныне, когда многие из соотечественников моих по справедливости лишились милостей своего государя, да позволено мне будет показать свету, что я все счастье жизни своей полагаю в благосклонном взоре всеавгустейшего монарха»[1072]. По выходе сочинения в свет имени царя в списке подписчиков не оказалось, но 3 января 1831 г. на первой странице «Северной пчелы» Булгарин поместил письмо Бенкендорфа, в котором император давал согласие на поднесение ему этого романа. Бенкендорф, как узнали читатели газеты, писал Булгарину: «Я имел счастье докладывать Государю Императору письмо ваше о выходящем вновь в свет романе вашем, под заглавием: Петр Иванович Выжигин, и его Величество Всемилостивейше соизволяет на принятие оного, почему и прошу вас, Милостивый Государь, прислать мне сие сочинение, для всеподданнейшего представления, как скоро оное выйдет из печати»[1073]. Отношение Николая к Булгарину не всегда было благожелательным. Несмотря на это, журналист, публикуя письмо, устами Бенкендорфа информировал своих читателей о том, что царь ценил и одобрял его творения: «При сем случае, – писал Бенкендорф, – Государь Император изволил отозваться, что Его Величеству весьма приятны труды и усердие ваше в пользе общей, и что Его Величество, будучи уверен в преданности вашей к Его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство». Наконец, Бенкендорф сообщал Булгарину, что сам царь дал согласие на то, чтобы сообщить публике о полученном одобрении: «Уведомляя вас с особенным удовольствием о сем благосклонном отзыве Его Императорого Величества, с представлением права дать оному гласность, имею честь быть, и пр.»[1074].
Публикация этого письма, вместе с серией рекламных анонсов нового романа о 1812 г., стала частью сознательной идеологической стратегии журналиста[1075]. Впрочем, его попытка получить официальное одобрение романа не укрылась от Пушкина, писавшего несколькими месяцами позже Вяземскому, что Булгарин «плутовством выманил рескрипт Петру Ивановичу Выжигину» и «продает свои сальные пасквили из-под порфиры императорской»[1076]. Как известно, реализации идеологических планов Булгарина активно препятствовала своими статьями и эпиграммами группа «литературных аристократов»[1077]. Речь идет о Пушкине с его рецензией на «Записки» Видока, опубликованной в «Литературной газете» в 1830 г., и памфлетом, помещенным в газете «Молва» и подписанным псевдонимом Феофилакт Косичкин. Однако не только литературные аристократы в этот период атаковали Булгарина. М. А. Максимович, стремясь дискредитировать журналиста, напоминал об участии Булгарина в войне 1812 г. на стороне французов[1078]. Именно эта биографическая подробность, о которой знали не все читатели Булгарина, могла повлиять на его репутацию. Дело, впрочем, заключалось в том, что эпиграммы «литературных аристократов» и полемические статьи, направленные против Булгарина, циркулировали среди нескольких сотен читателей, а численность булгаринской публики измерялась тысячами. Тираж «Телескопа» колебался между 400 и 600 экз., не говоря уже о небольших тиражах «Литературной газеты». Напротив, «Северная пчела» расходилась в то время не менее чем в 4 000 экз.[1079] Попытка Булгарина представить официальную версию событий 1812 г. имела, следовательно, все шансы на успех, а усилия «литературных аристократов» и авторов «Телескопа» дискредитировать роман и его автора были обречены на неудачу.
2
Каким же образом Булгарин изобразил 1812 год? Какую интерпретацию войны он представил на суд русской публики? Почему Пушкин назвал роман «сальным пасквилем»? Вопрос о смысле 1812 г. был тем более животрепещущим и актуальным, что именно в первые месяцы после выхода романа в начале 1831 г. все чаще возникали слухи об очередном французском нападении на Россию[1080]. В новом романе Булгарин порвал с апологетической трактовкой образа Наполеона, типичной для литературы 1820-х гг. В романе Наполеон обрел ряд негативных черт[1081]. Вослед романтической традиции герой изображался в романе как избранник судьбы, жертвующий интересами народов ради своих чрезмерных личных амбиций: «Я еще не достиг цели моего предопределения! Я чувствую, что какая-то невидимая сила влечет меня к цели, которой сам не вижу… Когда я достигну ее, когда не буду более нужен, тогда довольно будет одного атома, чтоб низложить меня. Но до тех пор, усилия всего человечества не достаточны, чтобы повредить мне»[1082]. Oтветственность за войну возлагалась на Бонапарта из-за его эгоизма и амбиций, его жажды славы. В одной из сцен романа Наполеон восклицает, обращаясь к своим генералам: «Теперь постигаете ли истинную цель войны? Она нужна для моего спокойствия ‹…›. Это пятое действие моей великой драмы: развязка!» (Ч. 2. С. 92, 96). В то же время, в отличие от Пушкина и в будущем Льва Толстого, Булгарин не восхвалял ни Барклая, ни Кутузова: с его точки зрения, Россию спас царь Александр I, вдохновленный Богом и получивший поддержку большей части своих подданных, особенно из низших слоев населения[1083].
В своем романе Булгарин сильно смягчил национальную значимость конфликта. Если в начале произведения он аккуратно показывал общую патриотическую реакцию различных социальных слоев на вражеское нашествие, то по мере описания дальнейших военных действий ненависть русских к французам сменялась многочисленными картинами взаимной приязни между народами, французскими солдатами и русским населением, в контексте общих несчастий и страданий. В одной из сцен третьей части Булгарин не только изображал русских солдат, отставших от армии, которые преспокойно прогуливались среди французских палаток в Москве, но и выводил самих французов, спешивших на помощь бедным московским жителям, по-прежнему пребывающим в городе: «Некоторые из французских солдат чувствовали жалость и сострадание к сим несчастным; другие вовсе не думали об них и продолжали свои занятия, как будто русских вовсе не было в лагере. Всех соединило общее бедствие. Русские и французы уже не страшились один другого. Никто не помышлял более вредить друг другу» (Ч. 3. С. 239). Как справедливо отмечает Н. Н. Акимова, то обстоятельство, что герой романа часто оказывался во вражеском лагере, помогало читателю увидеть события с точек зрения каждой из воюющих сторон, уяснить мотивацию врага, что лишало исторический конфликт острой националистической основы[1084]. В том же ключе пишет М. Г. Альтшуллер, рассуждая об исторических романах Булгарина: «Булгарин был одним из немногих писателей, в произведениях которого нет национальной спеси, ксенофобии, стремления возвеличить русских за счет других национальностей»[1085]. Это кажется верным и в случае его романа о 1812 г.
В произведении Булгарина главным следствием войны 1812 г. была не нараставшая враждебность между народами, но появление глубокой трещины между двумя поколениями русского дворянства. Согласно трактовке Булгарина, французское нашествие породило раскол в высшем обществе: с одной стороны, мы видим полностью офранцуженное прежнее поколение дворян, в страхе бегущее в свои поместья, таковы, например, князь Курдюков и граф Хохленков, с другой, новое служилое дворянство, готовое, как и представители других сословий, принести себя в жертву отечеству и государю (Петр Выжигин) (см.: Ч. 2. С. 238–244). В Курдюкове и Хохленкове, антагонистах Выжигина, Булгарин изобразил мир старого дворянства XVIII в., продолжающего исповедовать атеизм и эпикурейство предыдущего столетия. Оно по-прежнему говорит по-французски, следует французским модам и презирает русские обычаи, остается абсолютно чуждым подвигам и страданиям народа во время нашествия, укрывается от войны в свои дальние имения (Ч. 3. С. 217–233). В то же время вторжение воспитывает в новом поколении дворян патриотический дух, ведущий их к победе над врагом и к освобождению России. Именно реакция молодого поколения позволяет Булгарину актуализовать образ Минина и Пожарского и переосмыслить старую идеологему надсословного единства (Ч. 2. С. 236). Мотив столкновения между поколениями дворянства появляется в высказываниях не только русских офицеров, но и французов. Например, среди речей, произнесенных во французском штабе и буквально заимствованных из записок генерала Сегюра, одного из источников романа, присутствует значимое рассуждение, принадлежащее генералу Коленкуру и отсутствующее в первоисточнике[1086]. Коленкур, долгое время бывший посланником в России, возражает на одно из замечаний Наполеона, получившего сведения о нехватке патриотизма у русского дворянства: «Вас обманули, Государь! – говорит Коленкур Бонапарту. – Не должно судить о целом народе по некоторым устаревшим петиметрам XVIII века. В России есть часть дворянства, которая приняла совершенно нравы, язык и образ мыслей французского дворянства прошлого века. Но эти люди, поддерживаемые теперь родственными связями, богатством или званием, не будут иметь никакого влияния на народ, во время опасности отечества. В России образовалось новое поколение, достойное своего века. Русское дворянство, в общем смысле, единственное в мире. Оно предано престолу и всем пожертвует за независимость России» (Ч. 2. С. 89–90). Верные принципам православия, самодержавия и национальной традиции, новые русские дворяне разделяют бедствия с народом. Как объясняет один офицер Петру Выжигину, «русское дворянство не походит на маркизов века Людовика XIV, но имеет свой отличительный характер, исполнено усердием к вере, предано душою русскому царю, как представителю народной силы, славы и чести. И пламенно любит свое, русское, а отечество чтит как святыню» (Ч. 1. С. 226–227). Булгарин воспроизводит формулу «За веру, царя и отечество», сложившуюся во время конфликта, которая вскоре окажется преобразована в уваровскую триаду «православие, самодержавие и народность»[1087].
В романе Булгарина межнациональный военный конфликт оттенен столкновением поколений внутри русского дворянства. Автор противопоставлял дворянство XVIII в., связанное с эпохой Екатерины, к которой стремится принадлежать Иван Выжигин, новому, патриотично настроенному дворянству, воплощенному в образе Петра Выжигина[1088]. Таким образом, с помощью простой оппозиции между поколениями Булгарин намеренно устранял из текста все разнообразие политических и интеллектуальных позиций, присущих русскому дворянству в период войны (разнообразие, которое Пушкин, напротив, подчеркивал в своих выдуманных воспоминаниях, навеянных «Рославлевым» Загоскина[1089]). Речь идет об объяснительной модели, позволявшей скрыть от публики устойчивые экономические, идеологические и культурные контрасты внутри высшего общества – между древней родовой аристократией, старым служилым дворянством екатерининской эпохи и новым поколением благородных патриотов. Тем самым писатель указывал на «естественный» и исторически необходимый характер упадка древней родовой аристократии и старого служилого дворянства. Демонстрацию межпоколенческого конфликта Булгарин использовал для критики конкретных социальных групп. Журналисту, который связывал свои интересы с новым служилым дворянством и средним классом, было принципиально важно лишить легитимности старое, но богатое и могущественное служилое дворянство XVIII столетия, равно как и древнюю родовую аристократию, в экономическом смысле уже отжившую, но все еще влиятельную в культурном отношении. В романе Булгарин пытался показать, что 1812 г. обнаружил устаревший характер ценностей и образа жизни старинного дворянства и знати XVIII в., и выдвинул на историческую сцену новое служилое дворянство – патриотичное и верное отечественным обычаям. Возможно, именно по этой причине, а не только по соображениям личной неприязни Пушкин назвал этот роман Булгарина «пасквилем»[1090].
3
Остается прояснить вопрос о том, как читатели встретили роман и какое влияние булгаринская интерпретация войны оказала на русскую публику. Представляется, что роман Булгарина должен был вызвать определенный интерес в придворных кругах. Журналист удостоился награды от царя в виде бриллиантового перстня[1091]. На роман подписались такие видные фигуры, как министр внутренних дел А. А. Закревский, князь С. С. Голицын, директор Пажеского корпуса А. А. Кавелин, управляющий III отделением М. Я. фон Фок[1092]. Как писал журналисту в июле 1831 г. один восторженный поклонник из Витебска, роман очень понравился брату царя, великому князю Константину Павловичу, который читал его, уже будучи тяжело больным, после варшавского восстания: «Милостивый Государь Фаддей Венедиктович! Хотя я и не имею чести пользоваться личным с вами знакомством и знаю вас только как автора, которому обязан многими приятными впечатлениями, но, несмотря на то, рад уведомить вас об одном обстоятельстве, которое без сомнения доставит вам большое удовольствие. ‹…› Блаженной памяти его императорское высочество Константин Павлович, во время краткого, но незабвенного пребывания в последние дни жизни в Витебске, занимать изволил, как известно, дом генерал-губернатора и пользовался находящейся в нем библиотекой князя И. И. Хованского. Из множества избранных в оной библиотеке книг в особенности заслужил внимание его высочества последний ваш роман “Петр Иванович Выжигин”. Эта книга была и последним чтением покойного цесаревича, которая с изъявлением особенного удовольствия его императорским высочеством была прочитана два раза»[1093]. Кроме того, роман был приобретен и передан в пользование слугам Зимнего дворца, как об этом свидетельствует каталог созданной для них библиотеки[1094]. Очевидно, что выраженные Булгариным настроения и мысли совпадали с воззрениями правительства. Действительно, произведение очень хорошо встраивалось в большой идеологический проект, уже в 1832 г. очерченный Николаем I и Уваровым, который сам Булгарин стремился использовать, чтобы направлять ту самую публику среднего класса, которой он посвятил «Ивана Выжигина».
К какой именно публике обращался Булгарин в своем романе о 1812 г.? Цена книги, 15 рублей (а также 2 рубля за доставку)[1095], показывает, что он не рассчитывал на публику из народа. Вероятно, он написал свое сочинение, ориентируясь на тот слой читателей, который сам он в 1826 г. назвал публикой «среднего состояния», по большей части «из а) достаточных дворян, находящихся в службе, и помещиков, живущих в деревнях; b) из бедных дворян, воспитанных в казенных заведениях; c) из чиновников гражданских и всех тех, которых мы называем приказными; d) из богатых купцов, заводчиков и даже мещан»[1096]. Согласно Булгарину, эта, самая многочисленная часть публики «читает много и большею частию по-русски, бдительно следует за успехами словесности»[1097]. По всей видимости, именно на этих читателей и рассчитывал Булгарин.
Списки подписчиков на романы Булгарина предоставляют в наше распоряжение более точные указания на то место, которое занимали разные социальные группы в числе его подлинных читателей, на динамику формирования его аудитории и ее географическую принадлежность. Не следует забывать, однако, что списки свидетельствуют лишь о наиболее обеспеченной группе читателей, тех, кто заказывал книгу заранее и приобретал ее за полную стоимость для личной библиотеки. Эти реестры не включают менее благополучных в экономическом смысле поклонников Булгарина, часто бравших книги на время у знакомых или прибегавших к книжному абонементу в библиотеках для чтения. Согласно В. А. Покровскому, среди 440 человек, подписавшихся на первый роман журналиста «Иван Выжигин», 66 % составляли чиновники и помещики, 27,5 % – офицеры и другие военные и лишь 6,5 % читателей принадлежали к купеческому сословию[1098]; провинциальных читателей насчитывалось 52 %, жителей Петербурга – 42 %, и только 6 % были из Москвы. Таким образом, первое творение Булгарина привлекло внимание прежде всего петербургской и провинциальной публики и в меньшей степени москвичей. Количество подписчиков второго романа «Димитрий Самозванец» выросло до внушительного числа – 661. В частности, увеличилось число провинциальных читателей – 58 %, количество петербуржцев, наоборот, сильно сократилось – до 37 %, а доля москвичей осталась на прежнем уровне. Изменился и социальный состав читателей: офицеров стало меньше (их доля сократилась с 27 % до 21 %), а представителей мещанства и купечества больше (их доля выросла с 6 % до 12 %). Что касается «Петра Ивановича Выжигина», то, по нашим подсчетам, число подписчиков на него увеличилось еще сильнее и достигло 714[1099]. Общее количество экземпляров, заказанных до выхода произведения в свет, равнялось 2245, что было равно почти двум стандартным тиражам в 1200 экз. Число военных среди подписчиков в данном случае оставалось, скорее, большим, 23 %, из-за исторической тематики романа. Одновременно выросла доля купцов, достигнув 14 %. В особенности же увеличилась численность провинциальных читателей (63 %), в то время как доля петербуржцев вновь сократилась (33 %). Роман заказывали в далеких от столиц городах – Бухаресте, Ошмянах (Ашмяны в современной Белоруссии), Кишиневе, Одессе, Херсоне, Тифлисе, Астрахани, Мамадыше (в Туркменистане), Омске, Або (современном Турку в Финляндии) и т. д. Внимание москвичей к Булгарину оставалось прежним, речь шла, скорее, о маргинальной группе читателей столичного журналиста (4 %).
Анализ заказов, сделанных крупными книгопродавцами той эпохи, позволит не только предположить, в какой мере они прогнозировали коммерческий успех романа, но и сделать вывод о географии распространения булгаринского творения в основных городах и регионах империи. Александр Смирдин, главный петербургский книгопродавец, заказал для своей лавки на Невском проспекте 300 экз. романа Булгарина о 1812 г. К этому числу он добавил еще 50 зкз. для библиотеки для чтения, располагавшейся в бельэтаже магазина. Число экземпляров, которое Смирдин отводил для абонемента, удивительно в контексте такого рода практик, если мы учтем то обстоятельство, что каждый экземпляр читали десятки людей. Другие известные книгопродавцы, например И. П. Глазунов, заказывали для своих петербургских лавок по 200, а для московской – 100 экз. Эти данные подтверждают большую популярность Булгарина у столичных читателей. Петербургский книгопродавец И. В. Сленин заказал 100 экз., по столько же заказали Алексей и Леонтий Свешниковы. В Москве Александр Ширяев сделал заказ на 250 экз., Василий Логинов – на 200. Провинциальные продавцы книг были более умерены в заказах: 50 экз. для книжных лавок Киева, по 25 – в Одессу, Тулу и Курск, по 10 – в Воронеж, Саратов, Новочеркасск и пр. Подписывались также библиотеки публичные (например, в Одессе) и военные (гвардейского Московского полка, Егерского полка и др.).
Ряд данных, как кажется, указывает на то, что идеологический и коммерческий маневр, предпринятый Булгариным в связи с «Петром Ивановичем Выжигиным», не имел того эффекта, на который рассчитывал автор. Несмотря на обретение по итогам большой рекламной кампании значительного числа подписчиков, многие свидетельства заставляют предположить, что роман Булгарина, оказавшись в книжных лавках, продавался не слишком успешно. Автор «Краткого обзора книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за сто лет» писал, что роман «вовсе не пошел» и принес его издателю Ивану Ивановичу Заикину убытки в 35 тысяч рублей (он заплатил Булгарину значительную сумму в 30 тысяч рублей)[1100]. Современники, как представляется, подтверждают приведенное свидетельство. Н. И. Греч отмечал в своих мемуарах, что произведение «не принесло прибыли»[1101]. Пушкин в апреле 1831 г. сообщал своему другу Плетневу о поступлении в московские книжные лавки булгаринского творения: «Петр Иваныч приплыл в Москву, где, кажется, приняли его довольно сухо. Что за дьявольщина? Неужто мы вразумили публику? или сама догадалась, голубушка? А кажется Булгарин так для нее создан, а она для него, что им вместе жить, вместе и умирать»[1102]. Вероятно, негативное влияние на продажу романа оказали все же не пушкинские статьи или эпиграммы литературных аристократов. Как следует из списка подписчиков, интерес московской публики к прежним творениям петербургского журналиста также был весьма умеренным.
Помимо далеко не всегда положительных рецензий[1103], существовал другой фактор, способный повлиять на малый коммерческий успех текста, особенно среди более требовательных и тонких ценителей литературы. В первые месяцы после выхода сочинения в Москве с легкой руки А. А. Орлова появилось большое количество популярных подражаний булгаринскому роману[1104]. Одновременно с «Петром Ивановичем Выжигиным» на московском книжном рынке начали циркулировать небольшие книжечки, написанные Орловым по мотивам булгаринского «Выжигина». По мнению Пушкина, который, стремясь дискредитировать журналиста, устами Феофилакта Косичкина сравнил произведения двух авторов в статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», эти тексты разошлись не менее чем в 5000 экземплярах. Речь шла о скромных по объему (от 30 до 80 страниц) книжках, дешево стоивших (40 копеек) и составленных в откровенно комическом духе. Появление орловских подражаний запустило цепную реакцию и побудило к соперничеству другого москвича, писателя и конкурента Орлова И. Г. Гурьянова, вскоре выпустившего свое подражание роману Булгарина[1105]. За короткое время количество подражаний резко возросло. Как писал Белинский, «романическая слава г. Булгарина была поколеблена более опасным, чем г. Греч, соперником, мы разумеем А. А. Орлова, до бесконечности размножившего поколение Выжигиных»[1106].
Недовольство Булгарина этими произведениями проявилось в эмоциональных статьях, опубликованных на страницах «Северной пчелы» и «Сына Отечества»[1107]. Попытка журналиста идеологически воздействовать на значительную часть «средней» русской публики после выхода книжек Орлова отчасти дискредитировала себя. Оказалось, что достаточно лишь имени главного героя булгаринского романа (от «выжига», мошенник), чтобы закрепить за текстами Орлова черты очень популярного жанра народной прозы – лубочного романа – и открыть дорогу дальнейшим подражаниям. В романе «Марфа Ивановна Выжимкина» Орлов вкладывал в уста главной героини следующие слова: «Ежели я именуюсь Выжимкиной; то это потому, что мы, по произволению нашему, переменяем фамилии; дедушка мой был Ванька, именуемый Каин; а отец мой Выжигин, а я уж Выжимкина. ‹…› Родитель мой, чувствуя грубость старинных слов, переменил фамилию Каина и нарекся Выжигиным. Оно то же самое, но помякше»[1108]. Возводя генеалогию Ивана Выжигина к Ваньке Каину, персонажу давно известной лубочной книги, Орлов деклассировал и дискредитировал литературный жанр булгаринского творения. «Иван Выжигин» на самом деле был подражанием высокой традиции плутовского романа, моралистической и буржуазной, с отчетливой реалистической тенденцией – по модели «Жиль Бласа» Лесажа. Связывая текст с более низкой повествовательной, комико-народной традицией, Орлов во многом разрушал план Булгарина, стремившегося представить читателям своего «Петра Ивановича Выжигина» как роман реалистический, исторический и нравоописательный. Кроме того, «Петр Иванович Выжигин» был пространным текстом, созданным в высоком стиле и стоившим больших денег. Близость к книжицам Орлова связывала роман в воображении публики с низкой литературной продукцией – чисто развлекательной и смеховой. В этом случае идеологический эффект, по крайней мере отчасти, утрачивался.
Присутствие на рынке подражаний Орлова предопределило эволюцию внутри самой группы булгаринских читателей, сделав во многом неэффективным идеологическое воздействие романа. Спустя почти три года после выхода романа в свет Белинский, по примеру Пушкина сопоставляя творения Булгарина и Орлова, писал: «Все дело в том, что сочинения одного выглажены и вылощены, как пол гостиной, а сочинения другого отзываются толкучим рынком. Впрочем, удивительное дело! Несмотря на то, что оба писали для разных классов читателей, они нашли в одном и том же классе свою публику»[1109]. Романы Булгарина, действительно, быстро исчезли из тщательно подобранных библиотек представителей «среднего состояния» русской публики – бедных дворян и провинциальных помещиков, богатых купцов, офицеров и петербургских чиновников, в глазах которых роман предназначался для книжных полок их слуг и разнообразной массы городских обывателей, увлеченных творениями Орлова. Именно это обстоятельство фиксировал Белинский в начале 1840-х гг., когда писал, что романы Булгарина «тихо и незаметно прошли на Апраксин двор и в мешки букинистов – иначе ходебщиков или ворягов»[1110]. Вместе с изменением читательской аудитории трансформировалось и идеологическое направление текста. Идеология, сформированная согласно вкусам, интересам, ценностям и культурному уровню публики, состоящей из мелких помещиков, офицеров и чиновников, должна была оказывать иное воздействие на читателей, принадлежавших к миру слуг, ремесленников, приказчиков или мелких торговцев. В то же время именно благодаря первым большим текстам Булгарина русский роман начал путешествие по Европе и оказался в руках западного читателя. После успеха «Ивана Выжигина», «Петр Иванович Выжигин» был быстро переведен по крайней мере на пять европейских языков. Булгарин обращался к новой аудитории не только на польском, но и на французском, немецком, голландском и итальянском языках[1111]. Произведения Булгарина оказались одними из первых русских романов, которые достигли европейской публики, – прежде произведений Пушкина, Гоголя или Тургенева.