— Какая же ты скотина!
— Давайте все-таки мы успокоимся и не будем друг друга обвинять, — сказал Толик, — мы собрались обсудить сложившуюся проблему, а не то, кто из нас… — он на секунду примолк, — что делал…
— Так это и есть самое важное! — не согласился с ним отец Марека. — Именно это и влияет! Вот эта женщина, моя жена, изменяла мне с хирургом, по фамилии… Я не помню, Марек, как звали твоего доктора?
— Рубинштейн, — сказал Марек.
— Рубинштейн! — отец Марека поднял вверх палец. — А почему, кстати, мы до сих пор не можем уехать домой? Потому, что у нас работа, да. И квартира… А может быть, она просто спит с Рубинштейном?
Мама Марека вдруг бросилась на его отца и замолотила кулаками по его груди и лицу. Он сбросил ее с себя, и она упала на пол, задев стол. На столе покачнулись стаканы и бутылки. Толик помог ей встать. Отец Марека сидел и тер подбородок, куда она ему врезала. Нас с Анютиком отправили спать.
На следующий день мы встретились в школе. Первым уроком была история. Марека вызвали в доске, чтобы проверить его знания по теме «новое индустриальное общество».
— Итак, — сказала историчка, — в каком веке начался переход к новому индустриальному обществу в странах Западной Европы?
Он не смог ничего сказать по этому поводу, и историчка поставила ему два. Потом она потребовала, чтобы я встала с места и пересела к Наташе Мироновой. Я встала, собрала учебники и вышла из класса.
После уроков Анютик ждала нас у памятника поэту. Это меня почему-то взбесило.
— Зачем ты тут стоишь?! — крикнула я.
— Я хочу пойти с вами, — сказала она.
— Ты не будешь больше ходить с нами!
— Почему? — удивилась Анютик.
— Потому что тебе двенадцать лет! И ты должна сидеть дома и заниматься!
— Это мы еще посмотрим! — Анютик плюнула в меня и побежала от памятника.
Я догнала ее, повалила на землю и принялась изо всех сил душить. Марек выбросил только что прикуренную сигарету и бросился нас разнимать. В результате Анютик укусила его за палец. Потом она вскочила и крикнула, отряхиваясь, как собака:
— Чтобы вы сдохли оба! Твари! Ублюдки!
Мы вдвоем пошли к Мареку и переспали на обеденном столе. Все это было уже невыносимо. Я встала со стола и начала одеваться. Марек открыл окно и закурил.
— Ты хочешь обедать? — спросил он.
— Нет, я пойду, — ответила я.
— Почему?
— Потому, что я так не могу.
— Как? — удивился он.
— Так! Нас все презирают! Даже наши родители… Ты мне говоришь про какую-то любовь, а в чем она состоит?! В том, что мы трахаемся на обеденном столе?
— А в чем она должна состоять? — он выкинул окурок и со злостью захлопнул раму.
— Я не знаю! — сказала я. — Но если это все, что между нами происходит, не надо называть это любовью. Такую любовь можно получить от кого угодно.
— Ну, иди и получи! — крикнул он. — Это все, что тебе надо! Можно было с самого начала понять, какая ты шлюха! Ты сразу была готова раздвинуть свои ноги!
— Это я была готова раздвинуть ноги? — от изумления я даже задохнулась. — А ты разве не этого хотел?!
— Я хотел с тобой общаться! — сказал он.
— Тогда мог бы пригласить меня в театр! А не к себе домой, когда у тебя уехали родители!
Руки у меня дрожали, я путалась в рукавах свитера и никак не могла его правильно надеть. Марек подошел ко мне и обнял, я делала яростные попытки вырваться, но он меня держал.
— Прости меня, — говорил он, — пожалуйста, прости.
Я заплакала.
— Я чувствую к тебе больше, чем только это, — сказал он мне в волосы, — я просто не знаю, как… как тебе это показать.
— Я тоже не знаю, — сказала я.
Я стала разломанной куклой, неудачницей. Раньше у меня не было никаких вопросов, и вдруг они возникли, встали передо мной, покачивая своими закругленными головками. Почему так? Что я должна была сделать? Могла ли я что-то сделать? Как-то утром в субботу, когда мама с Толиком еще спали, а бабушка остервенело стирала в ванной носки, я взяла со стола на кухне один из маминых журналов. Там все было про то, как спасти отношения. Рекомендовались сексуальное белье и нежность. Я прочитала: «Любовь приходит сама, но удержать ее может только кропотливая и каждодневная работа». Я закрыла журнал, опустила голову на руки и длинно, с завыванием захохотала.
8
В четырнадцать у Анютика начались месячные, и она в один день изменилась до неузнаваемости. Пропал щенячий жирок, и все ее тело исполнилось какого-то шика. Она стала неимоверно тощей, с огромными голодными глазами, даже районный психиатр Макарон смотрел на нее с оттенком восхищения.
Анютика перевели на рисполед, два миллиграмма в сутки. С ним наша жизнь стала легче, а местами даже приятнее. От рисполеда не тошнило и не сковывало, как от залептина, и он не давал угнетающих состояний, как седоквель. Единственной проблемой стало то, что рисполед нормально сочетался с алкоголем, и мы стали много пить. Марек пил пиво и коктейли с двенадцати лет, а в пятнадцать уже мог выжрать за вечер бутылку вина. Выпивая, он не слишком менялся, разве что становился веселее. Сидя на седоквеле, я выпивала с ним максимум две бутылки пива, потому что у меня начинала кружиться голова, а на следующий день было так плохо, что о пиве я не думала еще несколько недель.
Рисполед дал мне неоценимую возможность пить наравне с Мареком, иногда доходило до того, что мы выскакивали из школы на большой перемене и неслись в подвальный магазин, обосновавшийся в соседнем дворе. Там Марек покупал джин-тоник, и мы, захлебываясь, выпивали его около клумбы с анютиными глазками. После уроков приходило время сухого вина, иногда водки, размешанной с энергетиками. Часам к четырем я была уже пьяная в жопу, мы с Мареком валялись на кровати и несли друг другу неинтересную исповедальную ахинею. Секса стало существенно меньше, у меня уже не было повода думать, что только это ему от меня и надо.
К шести мы более-менее трезвели, в семь я уже была дома и садилась делать домашнее задание. Голова была мягкая, мне казалось, в ней нет мозга, а одно только мясо — я ничего не могла понять в учебниках и сидела над ними до полуночи. Мама считала, что я наконец-то взялась за ум.
Как-то вечером, возвращаясь на рогах от Марека, я застала у подъезда Анютика. Рядом с ней стоял парень лет шестнадцати и в чем-то ее горячо убеждал. Анютик неопределенно пожимала плечами. Я подошла к ним.
— Привет, — сказала Анютик.
— Леша, — парень протянул мне руку, и я, глупо хихикнув, ее пожала.
— Он наш сосед. Сверху, — многозначительно добавила Анютик.
— А где ты учишься? — спросила я.
— В красной школе, — ответил Леша.
Красная школа стояла через дорогу от нашего дома, и насколько я могла судить, посещали ее одни ублюдки.
Отца у Леши не было, а его мама работала редактором на телевидении и домой приходила иногда в час ночи, иногда в два. Такой обширной свободой Леша тем не менее особо не пользовался: максимум приглашал к себе друзей, и все пили пиво под оглушительную музыку. Анютик тоже частенько к нему заглядывала, а однажды позвала и меня. Дверь нам открыл накачанный молодой человек в майке без рукавов, его руки и шея были покрыты разной тематики татуировками.
— Ух ты, — сказал он, уставившись на меня, — а как тебя зовут?
— Юля, — ответила я.
— А я Саша. Ты знаешь, что ты… ну… ты просто супер, — он взял мою руку и поцеловал в сгибе у ладони.
— У нее есть парень, — сказала Анютик.
Мы прошли в комнату, где сидели Леша и еще один его приятель, по имени Антон, у него был прицеплен к уху слуховой аппарат. Также там присутствовали две девицы лет шестнадцати. Девицы сразу как-то оскорбились на наше появление. Леша сказал, что их зовут Ира и Марина. Поскольку в комнате был только один диван, а на нем уже сидели Ира и Марина, мы с Анютиком сели на подоконник. Парни сидели на полу, а глухой Антон оккупировал кресло у компьютера. Он во что-то играл, не слишком интересуясь происходящим.
— Ну, рассказывай, — Саша открыл зубами пивную бутылку и сделал солидный глоток, — что у тебя за парень?
Дверь в комнату приоткрылась, и в нее заглянул Сергей. Я сглотнула и повернулась к Анютику. Она смотрела на дверь, приоткрыв рот, как в трансе.
— Чертов сквозняк, — Леша подошел к двери и пнул ее ногой, чтобы она закрылась.
— А мы! — чуть ли не крикнула Анютик, спрыгнув с подоконника. — Мы… в туалет!
Я выбежала вслед за ней из комнаты. В коридоре было пусто. Мы бросились на кухню, на столе стояла пепельница в виде сфинкса, а рядом лежала пачка сигарет Лешиной мамы. Я закурила, Анютик жестом попросила затянуться.
— Ты его тоже видела, — сказала она.
— Это ничего не значит, — возразила я, — у нас может быть общий глюк.
— Мы принимаем рисполед, — неуверенно возразила Анютик.
— Да этот рисполед — полное говно!
— Он все равно глушит, — забормотала Анютик, — он мягче, но он глушит голоса…
В кухню вошел Леша, молча взял сигарету и сел за стол.
— Ань, — Леша смотрел на огонек своей сигареты, — а может… вечером сходим куда-нибудь?
Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.
— Я подумаю, — сказала я.
Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках бритвы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, которыми он, впрочем, ни разу не пользовался. Я нашла раскладную опасную бритву с бордовой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступне, от основания пальцев до пятки я вырезала слово Sehnsucht. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.
— Ты должна мне помочь, — сказала она, — мне так его жалко, просто сердце разрывается.