Выявляя шаблонность, консервативность инстинкта, его неспособность перестраиваться, Фабр, мы уже говорили, педантично отмечает всевозможные формы изменчивости и научения в образе жизни и повадках насекомых и рассматривает такие факты, как кирпичи для построения новой концепции, более широкой, более близкой к действительности, более близкой, добавим мы сейчас, и к воззрениям Дарвина.
Пора, наконец, сказать и о том, что взгляды Фабра — это малоизвестно — не оставались всю жизнь неизменными. Если в первых томах «Сувенир» автор их настроен против дарвинизма очень решительно, то в последнем, десятом, томе, анализируя некоторые морфологические явления, он пишет, что в них можно видеть «если не воспоминание, то, может быть, обещание, медленную, постепенную подготовку новых органов, которые последующие века отчеканят в окончательную форму». По этому поводу и замечает Фабр, что «настоящее нам показывает, как готовится будущее».
И даже в связи с так смутившим его уродством передних ножек священного скарабея, не находящим рационального объяснения, Фабр написал в десятом томе, что общая история вида, будь она создана, история миграций насекомого и его изменений, возможно, осветила бы происхождение этих странных болезней, где временных, а где постоянных, обнаружив некие порождающие их условия в далеких странах.
Похоже, здесь Фабр использовал совет, поданный ему Дарвином в письме от 31 января 1880 года.
Но вернемся к вопросу о чувстве дома, представляющем важное слагаемое материнского инстинкта. В известных своих чтениях «Исторический метод в биологии» К. А. Тимирязев приводит мысли Сутерланда, автора книги «Происхождение и развитие нравственного инстинкта».
«Только по мере развития материнского инстинкта или вообще заботы о будущем поколения сокращается и численность рождений, что дает нам объективную числовую меру полезности при первом же появлении самого идеального из инстинктов — чувства матери». — подчеркивает Сутерланд. Он доказывает, что «каждый шаг в развитии родительского ухода сопровождается уменьшением требуемого для сохранения рода числа детенышей». У птиц, в частности, «самые глупые, не вьющие гнезд, не проявляющие никаких родительских инстинктов», ежегодно сносят в среднем 12,5 яйца. С возрастанием же этих инстинктов число сносимых яиц снижается до 7,6 и 4,6. У млекопитающих это число падает до 3,2, так что, наконец, обезьяны с одним детенышем могут так же хорошо поддерживать свой вид, как рыбы с их миллионами зародышей. В понимании явления, отмечает Тимирязев, ведущие идеи Дарвина перекликаются с верными мыслями Милля, высказанными в книге «Утилитарианизм».
Таким образом, изучая «чувство дома» и заботу о потомстве и проиллюстрировав на примере насекомых тенденцию, выявленную Сутерландом, Фабр протянул руку и своему английскому другу Миллю и своему английскому оппоненту Дарвину.
Многолетние и многообъемлющие исследования «чувства дома» были и многообъектными. Фабр обращался к десяткам видов насекомых, а это, в свою очередь, рождало новые вопросы и идеи. Так получилось и с земляными пчелами галиктами.
У подножья каменной ограды, окружающей двор в Оранже, с южной стороны тянется дорожка, обросшая пыреем. Прямые и отраженные от стен солнечные лучи превращают ее в уголок настоящих тропиков.
Здесь, жмурясь, дремлют после обеда разомлевшие коты, и ребята возятся с дворовым псом Буллем. Здесь в тени платанов косари оттачивают лезвия кос, а в пору жатвы по тропинке спешат жнецы и сборщицы колосьев.
Оживленное движение должно бы сделать это место непригодным для пчел, но их тут уйма. Поселение галикт цилиндрических огромное. У галикт дочери устраиваются в земле вблизи материнского гнезда, и колония с каждым годом растет.
Пчелы просыпаются в начале мая. Ранним утром, когда степь еще влажна от росы, крылатые землекопы уже вылетают за нектаром и пыльцой. Чем жарче день, тем с большим усердием пчелы сносят корм в ячейки.
Следить за вылетами и возвращениями обитателей колонии не сложно: хватило б выдержки регистрировать их, отмечать длительность полета каждой пчелы и ее пребывание дома. Но чего-чего, а терпения у Фабра достаточно! Он считает его высшей добродетелью и закаляет себя в ней.
Если часть гнезд время от времени выкапывать, можно проверять и состояние молоди, регистрировать фазы ее развития. И тут-то Фабр подмечает: галикта цилиндрическая чередует поколения, то есть в один сезон производит потомство только одного пола, а в другой — обоих. «За исключением растительных вшей или афид, тлей, столь интересных по своему двоякому способу размножения, галикты, на мой взгляд, — заключил Фабр, — представляют первый пример такого рода насекомых, у которых в течение года чередуются два поколения: однополое и двуполое». Далее Фабр, как бы размышляя вслух, добавляет, что и другим перепончатокрылым, подобно галикте кладущим яйца два или несколько раз в год, может быть присущ подобный способ размножения. Так, не дав много для исследования «чувства дома», галикты позволили сделать еще одно приглашение к открытию. Стоит сказать, что предвидение Фабра оправдалось. Чередование поколений действительно было вскоре открыто у орехотворок и наездников, тоже относящихся к перепончатокрылым.
Галиктами Фабр занялся весной 1878 года, а в конце осени того же года тяжело заболел. «Вот уже 20 дней я прикован и постели жестокой болезнью. Воспаление легких привело меня на край могилы», — диктует он письмо Делякуру. Зима оказалась тяжелой. Даже в феврале 1879 года снег покрывал землю почти две недели. Фабр не поднимался. Прощаясь с жизнью, он захотел еще раз повидать своих любимцев. Вскоре Эмиль принес к постели отца ком мерзлой земли. Она была пропитана инеем. Земля, но не гнездо: лак, тончайшим слоем покрывающий изнутри ячеи, предохранил их от сырости, и вскоре отогревшиеся, очнувшиеся галикты расползлись по одеялу. Фабр не шевелился, но черные глаза его с живой радостью следили за просыпающейся жизнью.
…Наступил новый сезон, пора было готовиться к новым работам. Но тут хозяин дома, в котором жили Фабры, спилил все платаны аллеи, что вела к входу. Исчезли светлые колонны стволов, стрельчатые своды крон, бледно-зеленые широкие листья и солнечные зайчики. Исчезли птицы, которые здесь гнездились, умолкли цикады. Белые, живые срезы пней, еще сочащиеся, смотрели в небо с внезапно опустевшей поляны. Для какой цели это сделано? Во имя чего?
Пока дровосеки разделывали стволы, пилили ветви и рубили сучья, Фабр, еще не совсем оправившийся после болезни, вне себя при виде этого преступления против природы, говорил жене:
— Мы не бембексы! Давайте складывать вещи! Это больше не наш дом! Съедем куда угодно!
Глава VТретья жизнь
Крик лягушек, жужжание ос,
Треск кобылок…
Все в гармонию жизни слилось.
Фабра надо прочесть каждому, так же как один раз в жизни надо заглянуть в микроскоп и поглядеть в телескоп на звезды.
Это один из тех французов, которые меня больше всего восхищают. Я очарован страстным терпением его гениальных наблюдений, равно как и его творениями.
Решено! С него довольно сюрприза, полученного от богомольных домовладелиц в Авиньоне, и этого, второго, преподнесенного бурбоном, спилившим аллею платанов. Одно желание — уехать в деревню и там дожить остаток дней! От ворот дома в Оранже хорошо видны были сериньянские холмы, но думал ли Фабр, что именно среди них придется ему искать приют?
Почти десять лет прошло с тех пор, как древняя папская столица изрыгнула непокорного. Отлученный от лицея и кафедры, затравленный противниками светского образования и эмансипации, он покинул Авиньон. Разгромлены курсы, закрыты народные лектории, погасли ализариновые миражи. В те мрачные дни он говорил себе:
— Отступаю, но не разбит. Сменим рычаги, раз старые больше не годятся. Совсем оторваться от сизифовой глыбы нельзя, ее придется ворочать и дальше. Но то, в чем нам отказали лицей и чан с мареной, попробуем извлечь из чернильницы. Лаборемус!
Если бы потребовалось выразить одним словом смысл русского «Терпенье и труд все перетрут», наверно, очень подошло бы латинское «лаборемус» — за дело, давайте работать, будем трудиться! — вот что обозначает не существующая в нашем языке форма, побудительный залог глагола «лабораре» — работать.
Не раз повторяется в «Сувенир» этот однословный призыв, обращенный к самому себе; девиз, который мог бы стать эпиграфом ко всей жизни Фабра.
Сейчас, покидая город и увозя семью в деревушку километрах в десяти от Оранжа, Фабр вправе считать, что не отступает, а, наоборот, приближается к цели. Чернильница не обманула его ожиданий, дала рабу возможность выкупить себя из неволи. В Сериньяне продается давно заброшенный дом: семья получит надежный кров, отсюда их не выселит никакой судебный пристав, а на участке он создаст заповедник, лабораторию живой энтомологии. «Лаборатория» — производное от «лабораре». Как же не повторить: лаборемус!
Участок на окраине Сериньяна невелик, меньше гектара, и каменист сверх всякой меры. В Провансе подобные каменистые пустыри, пустыни, пустоши называют гармас. Так и стали именоваться дом и обе лаборатории Фабра — одна под крышей, другая на открытом воздухе. Под провансальским именем — Гармас — они известны теперь во всем мире историкам биологии, энтомологам, любителям природы.
Первое, с чего начал Фабр, — окружил участок стеной из крупных, хорошо сцементированных камней. Зачем так надежно огораживать пустошь? Когда полвека спустя академик Эжен Бувье приехал в заповедник, только что приобретенный государством в ознаменование столетия со дня рождения Фабра (Гармас постановлением Национального собрания был передан в ведение парижского Музея естественной истории), он особо отметил значение высокого сплошного забора. Это лучшая защита растительности и ее шестиногих обитателей от холодных ветров. В детстве Фабр видел, как черный борей Страбона опрокидывал тяжелые повозки. Теперь, в век железных дорог, средиземноморский бора переворачивает вагоны. Однако, возводя стену, которая оказалась самым дорогостоящим сооружением в Гармасе, Фабр думал не только о ветре и уж, конечно, не о воре.