Как это ни трудно, Фабр каждый день улучает время, чтоб закрыться в лаборатории. Попыхивая вересковой трубкой, неспешно шагает он вокруг большого стола, занимающего середину комнаты. Он сам говорит о себе: в эти часы я похож, должно быть, на медведя.
За тридцать лет на плитках пола вокруг стола протоптался заметный след.
Шагая, он обдумывает очередную главу, очередную страницу, строку. Чтоб голова работала в полную силу, ему необходимо движение. Пока он кружит взад и вперед по комнате, все задуманное проясняется до мелочей. Лишь тогда садится он за крохотный стол, о котором так прочувствованно написал потом:
«…Занятый направо чернильным пузырьком стоимостью в грош, мой письменный стол дает мне достаточно места для работы пером. Люблю я этот столик… Его легко переставлять куда надо: ближе к окну, если пасмурно, подальше от света, когда солнце чересчур палит, а зимой — подвинуть к печи, в которой горят дрова.
Вот уже полвека я верен тебе, маленький столик из орехового дерева. Весь в чернильных пятнах, изрезанный перочинным ножом, ты служишь мне для моих литературных работ, как в прошлом служил для решения математических уравнений. Ты равнодушно отнесся к смене моих занятий. Твоя терпеливая спина одинаково подставляет себя для формул алгебры и формул мысли. Смена занятий не принесла мне душевного покоя. Отшлифовка мыслей изнуряет ум еще больше, чем охота за корнями уравнений… Один из твоих углов обломался, доски расходятся. В глубине твоей время от времени слышится царапанье жука точильщика, живущего где-то в старом дереве… Он здесь не один. Теперь уже много насекомых живет в твоих досках. Я пишу под их шорох и шелест. Можно ли себе представить лучшее место для работы над энтомологическими воспоминаниями?
Что будет с тобой, когда не станет твоего хозяина? Продадут ли тебя на аукционе, когда пойдут с молотка все эти жалкие пожитки? Или домашние все-таки сберегут тебя, сказав: пусть сохранится как память!»
Так оно и получилось. После того как Гармас стал филиалом Национального музея естественной истории — это один из главных центров биологической мысли во Франции, здесь все сохраняется, как при Фабре. Столик с чернильницей стоимостью в грош и ручкой такой же стоимости стоит на старом месте, но только теперь столик прикрыт прозрачным целлофановым чехлом, а на столе лежит раскрытая рукопись. Чернила от времени сильно выцвели, и прочитать выставленные на обозрение посетителей строки уже невозможно, хотя тот, кто писал их, «окунал перо не только в чернильницу, но и в душу».
Однако в те годы рукописи не оставлялись на столике. Фабр относил их на суд друзей. Им же первым читал он свои стихи и басни. И Гиг и Шаррас знали и чувствовали поэзию. Шаррас — ревностный фелибр, деятельно работал в школе фелибров Ванту, почетным председателем которой был избран Фабр.
Друзья смотрят рисунки Фабра, слушают его стихи и музыку. В этом глухом углу в искусствах приходится довольствоваться натуральным хозяйством! Отшельник из Гармаса продолжает вот уже какой год писать красками портретную галерею грибов Прованса, он пишет и музыку для детей. Среди старой мебели — она никогда не была модной — стоит и подержанная фисгармония, и Фабр исполняет на ней собственные сочинения. Никогда не учившись этому искусству, он освоил законы гармонии и ноты пишет, как рисует акварелью, — по-своему.
Мы принесли полученный из Франции сборник музыкальных произведений Фабра композитору Д. Б. Кабалевскому. Выдающийся знаток французской музыки, автор известной оперы о Кола Брюньоне «Мастер из Кламси» целый вечер просидел у рояля, с интересом проигрывая мелодии мастера из Гармаса. Должно быть, впервые под небом России звучали пьесы Фабра, в которых слышится то традиционное многоголосье, идущее, может быть, еще от воспоминаний мальчишки — церковного статиста из Родеза, слушавшего Баха, то влияние народной французской песни, то в одном случае неожиданный отголосок протяжной русской, которую не Фавье ли занес из-под Севастополя в Сериньян? Но особенно любопытны в этой музыке, полнее всего отражают индивидуальность автора его попытки передать мелодии, голоса и ритмы самой природы: щебет птиц, шаг копытных, прыжки кролика, стрекотание кузнечиков, гудение жуков, шелест стеблей, колеблемых крыльями стрекозы… Фабр чутко слышит то, что совсем не занимает других.
Так, темной ночью круглоглазая сова светящейся видит крадущуюся в густой траве мышь.
Кроме Шарраса и громогласного Гига, который с палкой в руке без провожатых добирается один в Гармас, здесь часто бывают и другие верные друзья — пламенный фелибр Пьер Жюлиан, профессор зоологии из Марселя доктор А. Вейсьер, директор авиньонского лицея Луи Матон, выдающийся авиньонский краевед Ж. Шарль-Ру, доктор Ж. Легро.
Не перечесть рассказов о вечерах в Сериньяне, очерков с описаниями прогулок по заповеднику и окрестностям, когда уходили в степь мимо развалин замка, принадлежавшего фаворитке Генриха II — Диане де Пуатье. Замок в XVI веке был разрушен гугенотами, но в подвалах за окнами с ситцевыми занавесочками, цветочными горшками, клетками с кенарами все еще живут… В самом Гармасе часто посещали оранжерею. Это называлось «паломничеством в зеленую часовню».
Участники встреч больше всего места в воспоминаниях уделяют беседам, которые велись летом в тени платанов, зимой у очага, в котором пылают дрова. За стеной ревет, сгибая кипарисы, мистраль, струи дождя бегут по стеклам окон, но никто не замечает непогоды. То же и зимой: «вьюге злобной и ворчливой не войти в уютный дом. У огня кружок наш тесен»… Здесь нет места светской пустопорожней болтовне на ничего не значащие темы. Молодые друзья и ровесники слушают рассказ хозяина о подробностях очередной работы. Говоря, он жестами словно аккомпанирует себе.
О многом из того, что обсуждалось за столом в Гармасе, Фабр рассказал в своих «Сувенир». Конечно, в десяти томах этого сочинения немало несостоятельных, как сейчас ясно, мыслей. Здесь Фабр неверно оценивает перспективу использования какой-нибудь технической новинки, там ошибается в анализе социальных явлений. По Фабру, например, только «пахарь был опорой нации», и «зажиточность в крестьянский дом приходила вместе с ростом семьи, в которой трудились все»…
Но вместе с тем он выступал против смертной казни, против применения детского труда на фабриках и заводах. Он обличал дельцов, которые способны испакостить Ванту пышным кабаком и, разглагольствуя о цивилизации, уродуют и разрушают природу. Страстное негодование вызывали в нем декадентское манерничанье, циничные теории, согласно которым «долг — это предрассудок дураков, совесть — пережиток олухов, гений — форма невроза, любовь к родине — шовинизм». Он отказывался поверить, что «мы пришли в этот мир, чтобы пожрать друга друга», что «идеал воплощен в набитом долларами сундуке торговца свининой из Чикаго». Он выступает против демагогической спекуляции лозунгом равенства, неправильно трактуемого и неверно ориентирующего, ибо он убежден, что процветать может общество, богатое многообразием одаренностей и талантов. «Только активность может укреплять настоящее и обеспечивать будущее… Действовать — вот что такое жить! Работать — вот в чем заключается прогресс!»
Фабр часто читает вслух особенно понравившийся ему отрывок из новой книги или декламирует стихи, которых знает на память неимоверно много. Любимые его авторы — поэт лангедокской деревни Биго; Эзоп, чьи басни он читает по-французски и по-гречески; Эсхил, его он находит самым искренним и правдивым поэтом древности. Из стихов Беранже Фабр особенно любит «Смерть дьявола», «Добрый бог», «Бог простых людей».
Как выразительно читал он первую строфу «Доброго бога»:
Надевши туфли и халат,
Однажды утром, говорят,
Господь открыл окошко:
«Дай погляжу немножко,
Цела ль земля? Как там дела?»
И видит — кружит в небе мгла…
Читая последние строки, он преображался, и голос его гремел:
Я в тех, кто с сердцем и с умом,
И я всегда был чужд злословью.
Живите счастьем и любовью
И, ненавидя звон цепей,
Гоните в шею королей!
Кто там?
Шпион?..
Когда пробраться
Сумел на небо он?
— Признаться,
Мне надо к черту убираться.
Казалось, он сам от своего имени говорит в «Боге простых людей»: «Есть божество; довольный всем, склоняю и без молитв я голову свою… Вселенной строй спокойно созерцаю, в ней вижу зло, но лишь добро люблю. И верит ум мой будущему раю, разумных сил предвидя торжество…»
Друзья забывают, что это стихи Беранже. Разве в самом деле не о себе говорит этот семидесятипятилетний старец, презирающий ханжество и отвергающий человеконенавистнические сказки церковников: «Не может быть! Не верю в гнев небесный! Свой долг земной я выполнил как мог…» И кто это — Беранже или Фабр — заявляет в том же стихотворении: «Я знаю, что вправе жить живое существо!..»
Вокруг Фабра — скромные труженики, но тем любовнее относится к ним старый натуралист. Он про себя посмеивается: человек, как кизиловая ягода, только тогда чего-нибудь стоит, если отлежал свое время на соломе.
Рядовые провинциальные интеллигенты, собирающиеся под большой лампой в столовой, убеждены, что Гармас стал такой же заслуживающей известности точкой роста культуры, как Воклюз, или Ферней, или Веймар, видят, что во Франции лишь немногие догадываются, представляют себе, что сделано Фабром как энтомологом, педагогом, просветителем, писателем, каким примерам творческого служения долгу и призванию стала его жизнь. И они, эти люди, почувствовали себя обязанными рассказать соотечественникам, кто есть Фабр. Впоследствии каждый в меру своих сил внесет свою долю в общее дело.
Аглая будет первым собирателем экспонатов Гармаса. После ее кончины хранителем дома-музея станет сын доктора А. Вейсьера — Поль, который с отцом нередко навещал Фабра. Ж. Шарль-Ру один из своих трудов по истории Прованса посвятит специально Фабру. Луи Матон защитит в Лионе уже упоминавшуюся в этой книге докторскую диссертацию о Фабре-педагоге. Пьер Жюлиан соберет и издаст стихи, песни, поэмы, басни Фабра, снабдив провансальские стихи французским подстрочником. Но больше всех сделает доктор Легро. О том, как он воевал за признание Фабра, рассказывается дальше.