Она просыпалась чуть свет, тотчас после вторых петухов, задолго еще до первого фабричного свистка и, поднявшись с постели, начинала вертеться по комнате, приготовляя для сына похлебку и шепча утренние молитвы. В окошко, кидая лучи свои прямо на лицо спящего парня, тихим светом светилась большая полярная звезда. Старушка то и дело поглядывала на это лицо. Уж она бы рада разбудить сына, да вот спит-то так крепко, жалко!
— Пускай! — шептала она вполголоса. — Пускай, еще маленечко поспит...
И только когда напротив раздавался пронзительный свисток, она не выдерживала и кидалась к постели.
— Марцысь! а, Марцысь!.. Вставай, сынок вставай! свистят...
Парень поворачивал от стены голову.
— Это дрозд, матушка... — говорили он спросонок.
— Как же! дрозд это! На фабрике свистят, сынок, а не дрозд!
Он потягивался, снова накрывался с головой, бормотал что-то, но мать не уступала. Ночное дежурство уже кончалось, и кочегар первый должен был быть на месте прежде еще, чем работники сотрутся. Повторялось это каждый Божий день, не исключая даже воскресенья.
Но вот однажды — было еще долго до рассвета — Мартын сам проснулся с криком, вскочил и сел на постели.
В один миг мать была подле него.
— Что это? Что это с тобой, сыночек, что это? — тревожно спрашивала она.
Он глядел на нее широко раскрытыми глазами и не отвечал; губы у него дрожали, лоб облит был холодным потом. Расстегнутая на груди рубаха высоко подымалась, почти слышно было, как сильно-сильно билось его сердце.
— Что с тобой, сыночек, что с тобой? — обнимая его и прижимая к своей груди, как маленького ребенка, спрашивала перепуганная мать.
Он долго не мог успокоиться.
— Ничего, мама, — промолвил он, наконец, с видимым усилием, — ничего... Только... мне снилось, что... что молния в меня ударила.
Вдова так и остолбенела. Стараясь не показывать сыну своего испуга, она хотела было что-то сказать, но слова увязли у ней в горле.
Парень неподвижно, выпрямившись, сидел у себя на постели и смотрел вперед полным ужаса взглядом.
— Молния, матушка, — говорил он тихим, прерывистым голосом, — красная такая, страшная, как змей. В грудь меня ударила, матушка... такая страшная... красная...
Он смолк, тяжело дыша.
Вдова успела как-то оправиться.
— Ну, что там, сынок! — говорила она, нежно гладя его по пылавшим щекам. — Что там! Сон — пустое, пройдет. Что там, сынок!
Но парень все еще весь дрожал, зубы у него стучали, как в лихорадке, и она села подле него, прижала голову его к своей впалой груди и стала его ласкать и убаюкивать, точно как когда он был еще маленьким ребенком.
Он, наконец, оправился, успокоился и лег.
— Иди уже, матушка, — сказал он, — иди к себе, ложись... Я усну...
Но не уснул. Долго лежал он с широко открытыми глазами, глядя в окошко на потухающие звезды.
Старушка тревожно посматривала на него.
— Что ж ты не, спишь, сыночек? — спросила она.
— Не могу, матушка... — тихим, жалостливым голосом ответил он.
Она подошла к нему и снова села подле.
— Не кручинься, сыночек! — говорила она. — Не кручинься, дитятко родимое! Неужто Господь милосердый на то молнии посылает с неба, чтоб они у убогой вдовы дитятко ее, сыночка единого, убивали? Николи этого не попустит Господь Иисус Христос и Пресвятая Дева... А я тебе вот лучше скажу, что молния ежели парню либо девке приснится, так это к свадьбе. Вот оно, видишь ли, сынок, что молния означает... Ведь у меня сонник есть, знаю я.
Так говорила она ему, улыбаясь чуть ли не с радостью, исхудалой рукою гладя его по лицу, по волосам, покуда парень таки не успокоился и сам стал улыбаться.
— Так это к свадьбе говоришь ты, матушка? — спросил он.
— А как же иначе? Свадьба, веселая свадьба... Парень задумался и через минуту промолвил: — Так я уж встану, матушка...
— Вставай, сыночек, вставай!.. Вот я тебе сейчас покушать приготовлю, поешь, — и все пройдет.
Прошло у него, действительно. Даже как-то веселей обыкновенного было в это утро в маленькой убогой комнатке: парень не торопился, насвистывал песни одну за другою, вперегонку с дроздом, до того, что бедный дрозд даже охрип, и как дошли они до того, как там Зося по ягоды пошла, так он уж так жалобно засвистал, словно когда кто в нос поет. Марцысь рассмеялся, рассмеялась и старушка, и так, веселые, распрощались они. Когда он вышел, вдова остановилась у двери, прислушиваясь к отзвукам шагов. Шаги были легкие, свободные, известно, молодые ноги... Даже искривленные, сгнившие ступени нынче не так скрипели, как обыкновенно. Только когда внизу захлопнулись двери, в сердце у ней вдруг что-то ёкнуло и каким-то страхом оно сжалось: этот стук был такой глухой, замогильный словно, и таким ужасным эхом отозвался в пустых сенях. Она подбежала к окошку, чтоб еще раз поглядеть на сына.
Он шел быстро, легко, подняв голову; пред тем, как пройти в калитку фабричного двора, он остановился, повернулся и поглядел вверх. На окошко, может, а, может и так себе...
Через минуту густой черный дым уже валил из фабричной трубы.
Время шло. В опрятно убранной комнатке было тихо; только старые часы с ярко красной розой на пожелтелом циферблате как-то лениво тикали, да дрозд все пытался просвистать свои веселые песни, пресмешно борясь с охрипшим голосом. Вдова, быть-может, занятая мыслью о сне сына, предвещавшем, по соннику, свадьбу, пересматривала свои праздничные платья.
Вдруг раздался ужасный треск. Стены затряслись, труба рассыпалась в куски. Стекла с дребезгом вылетели из окошка. Огромный, огненный столб дыма взвился к небу вместе с целым фонтаном кирпичных кусков и большими обломками развалившейся трубы, наполняя всю комнату ослепительным светом. Старушка окаменела на месте. Ни одного крика не сорвалось с ее помертвелых уст. Только седые волосы поднялись дыбом на голове и только расширенные зрачки побелели, как у трупа, полные какого-то дикого ужаса...
В этом оцепенении она, может, и не слышала даже, как кричали на улице:
— Кочегар!.. кочегара убило!
Долго еще потом сиживала старушка у того же самого окошка, глядя отупелым, мутным взглядом на фабричную трубу, из которой подымались к небу синие клубы дыма.
Только дым этот не принимал уж теперь прежних различных причудливых форм, в нем теперь пред глазами ея носился лишь туманный образ ея дорогого мальчика. Она вскакивала со стула и протягивала вперед к нему исхудалыя, дрожащия руки. Но ветер быстро уносил этот образ и разсеивал его где-то высоко, в небесной лазури...