— Ой! Если бы конечной целью евгеники и впрямь было общее благо, я бы, не раздумывая, взялась за нее агитировать, — перебила Грейс. — А…
— Тихо, тихо, — попытался урезонить спорщиков Глюк. — Я от вас отстал на километр. Чего вы вообще так кипятитесь?
Но Кто, похоже, разошелся не на шутку.
— Вас послушать, так любые попытки скорректировать гены направлены исключительно на создание расы господ! Это несправедливо. Множество солидных генетических исследований направлено на предотвращение болезней, улучшение здоровья и силы организма, уменьшение человеческого страдания. И дело здесь совсем не в том, что за этим стоят фармацевтические и медицинские мегакорпорации. Тем более что предварительное финансирование серьезных евгенических исследований ведется такими неоспоримыми столпами бизнеса, как Фонд Рокфеллера, «Келлогс», Карнеги…
Грейс, казалось, вот-вот плюнет.
— Конечно, у кого-то из них намерения исключительно благие, но, доктор, нельзя же быть таким, черт возьми, наивным! Можно подумать, все, кто занимается медицинскими исследованиями, сплошь альтруисты!
— Стоп! — Я вскинул руку на манер дорожного инспектора. — Давайте-ка на этом сосредоточимся. А дискутировать о биоэтике будем после: времени нет.
— Времени действительно нет, — кивнул Черч. — И дело не только в этом. А в том, что интересующие нас исследования были нацелены не на выправление заячьей губы или аутизма. «Конклав» стремился к тому, чтобы рано или поздно добиться официальной, на государственном уровне, поддержки дискриминации, принудительной стерилизации генетически неполноценных, на их взгляд, людей и создание резерваций, где доживали бы свой век обреченные на вымирание расово-неполноценные народы.
— Вот, черт возьми, что я хотела сказать! — воскликнула Грейс с победоносным видом.
— Так получается… что это? — склонился ко мне Глюк. — Попытка создать главенствующую расу?
— Да, — вместо меня ответил Черч. — Перед нами исследования о чистоте расы, инспирированные нацистами и оказавшиеся в руках ученых, получивших доступ к продвинутым технологиям и методикам их внедрения. Иными словами, тех, кто спит и видит осуществление программы евгеники на практике.
— А ваш народ из «Свитка», получается, как раз этими деятелями и занимался? — уточнила Грейс.
— Да, — подтвердил Черч.
Глюк, что-то прикинув, сам себе кивнул.
— Ну а та добыча из «Глубокого железа» — это все исследования по евгенике?
— Не совсем. Многое там — педантично зафиксированные эксперименты по нанесению травм: избиения, членовредительство, все в таком духе. Это часть наследия Йозефа Менгеле по прозвищу Доктор Смерть — изучение пределов переносимости человеком травматического воздействия: проще говоря, изощренные садистские опыты. Все это якобы должно было помочь немецким солдатам выжить на поле боя, хотя здравому уму понять такое не под силу.
Говоря это, шеф красноречиво глянул на Кто, и тот теперь хотя бы держал рот закрытым. Объективности ради заметим, что и Грейс воздерживалась от язвительных ухмылок, способных спровоцировать наше биологическое чудо.
— Эксперименты, проводимые Менгеле, — продолжал Черч, — равно как и врачами-убийцами из других лагерей, вовсе не имели целью помощь немецким солдатам. До людей в окопах им не было дела. Юрген Фройнд подробно расспрашивал и бывших узников концлагерей, и их прежних надсмотрщиков, что не были казнены после Нюрнбергского процесса. Менгеле был движим своим личным безумием и неодолимой тягой перекраивать род человеческий по своему вкусу.
— А зачем? — спросил растерянно Глюк. — Для чего ему это было надо?
— Менгеле верил в возможность существования высшей расы. Своими экспериментами он пытался определить параметры физической уязвимости различных народов. Вот почему, в частности, он и его хозяева отбирали для своих исследований столько евреев и цыган: эти этнические группы имели тесные внутренние связи за счет родства и внутрисемейных браков. Это позволяло Менгеле заниматься этногруппой, физиологически во многом схожей, а это, в свою очередь, наталкивало его на интуитивные обобщения. Статистика основывалась у него не столько на реакции человеческого организма на травмы, сколько на том, как на них реагируют представители определенной этногруппы. Он и ему подобные считали, будто это принесет пользу в ведении войны против тех или иных «недочеловеков». Исследуя общность черт определенного этноса, Менгеле и его соратники искали более эффективное оружие против данного народа в целом.
Пробурчав пару слов, способных вогнать в краску даже боцмана с пиратского корабля, Грейс заметила:
— Хвала Всевышнему, что этот Менгеле не был генетиком.
— Почему? — спросил Глюк.
— Потому что есть болезни и предрасположенности, пагубно действующие не на всех подряд, а как раз на определенные генетические линии, — пояснил Кто. — Например, болезни Тея-Сакса генетически подвержены преимущественно евреи, чью генеалогию можно свести к определенному региону. Ну, скажем, евреи ашкенази из Европы. «Ашкеназ» на средневековом иврите обозначает тех из них, что традиционно селились и проживали в долине Рейна, на западе Германии.
— Знай Менгеле что-нибудь о Тее-Саксе или имей доступ к достижениям генетики — остается лишь гадать, каких бы он дел успел натворить, — перебил Черч, не дав нашему всезнайке разойтись. — Будь у нацистов достаточно времени, они, не исключено, и впрямь бы разработали такое биологическое оружие, что извело бы всех евреев на свете.
— Боже ты мой, — вздохнул Глюк удрученно.
Мне пришла в голову одна очень нехорошая мысль.
— А вот эти записи «Конклава», что оказались уничтожены… Какие в них намечались линии исследования?
Черч молчал так долго, что я понял: ответ будет невеселым.
— Они работали над тем, чтобы в качестве оружия использовать наследственные генетические отклонения. И среди них, совершенно верно, фигурировал Тей-Сакс. Им хотелось создать разновидность, которая передавалась бы не по наследству, а так, как обычные микробы.
— Чертовы маньяки, — покачала головой Грейс.
Черч постучал по клавишам, и на экране возникло найденное мной письмо, а рядом его перевод на английский, который я сделал во время перелета из Денвера.
— Это было написано во время пребывания Менгеле в Аушвице. Обращение «герр Вирц» относится к доктору Эдуарду Вирцу, главному в лагере эсэсовскому врачу. Он был непосредственным начальником Менгеле и до фанатизма убежденным нацистом. Вместе с тем он являлся еще и квалифицированным медиком, специалистом по инфекционным заболеваниям. В лагерь его командировали с целью предотвратить эпидемию тифа, косившую в Аушвице не только узников, но и сотрудников СС. В целом ему это удалось, и он остался там надзирать за ходом прикладных исследований. Что именно входило в его обязанности, не задокументировано, но от бывших узников известно, что особый интерес у него вызывали заключенные с симптомами заразных заболеваний. Именно Вирц прочил Менгеле в качестве главного врача лагеря.
— Еще тот милашка, — сказала Грейс.
— Звучит парадоксально, — заметил Черч, — но Вирц опекал докторов из числа заключенных и даже в какой-то степени повысил общий уровень медицинского обслуживания в концлагере.
— Вроде того, как дать человеку стакан холодной воды, прежде чем бросить в топку, — усмехнулся я.
— Личностью он был противоречивой, — кивнул шеф. — Стоял на том, что все смерти в лагере происходят по «естественным причинам», а не в порядке санкционированной ликвидации. Юрген Фройнд считал его негодяем из-за беззаветной преданности трем столпам нацистской идеологии: укреплению германского Рейха, развитию биомедицины для создания высшей расы и убежденности, что евреи представляют существенную угрозу для долговременного процветания германской расы. Так что никаким героем он не был. Даже если узники хорошо отзывались о его якобы сочувствии к страждущим.
— И что с ним стало?
— В тысяча девятьсот сорок пятом году он попал в плен к англичанам и вскоре повесился. Из страха перед возмездием или из раскаяния — никто не знает. Тем не менее из-за таких, как Вирц и Менгеле, нам теперь известен Нюрнбергский код исследовательской этики и принципы экспериментирования на людях.
— А что такое «нома»? — поинтересовался я.
— Нома, — пояснил Кто, — это уродующая человека гангренозная болезнь, эпидемии которой тоже прокатывались по лагерю. Возникает от недоедания и, кстати, до сих пор временами вспыхивает в Африке и других странах третьего мира. Везде, где нехватка продовольствия, неадекватное здравоохранение и антисанитария.
— Понятно. А зооноз?
— Под эту категорию подпадают любые инфекции, передающиеся от животных человеку. Тот же ВИЧ, птичий грипп, ну и так далее. Обычно поражает не всех, а развивается там, где загрязнение, неаккуратные эксперименты или кто-то, извините, балуется со скотом.
— Извиняю, — сказал я. — А как это связано с исследованиями нацистов?
— Ходят слухи, что они экспериментировали и с этим. Хотя, к счастью, ничего у них особо не вышло.
— «Конклав» занимался подобным очень даже плотно, — заметил Черч. — Их ученые изучали зооноз вроде кори, оспы, гриппа и дифтерии, повторно вводя вирус животным: а вдруг болезни усилятся настолько, что их можно будет использовать как оружие против людей.
— Святый боже, — только и вымолвила Грейс. — Как хорошо, что ваш «Свиток» покончил с этими выродками.
«Если бы», — с нелегкой душой подумал я. У меня были на этот счет сомнения.
— А что в отношении близнецов? — напомнила Грейс.
— Менгеле был одержим близнецами, — вспомнил Черч. — Он их отделял от общей массы лагерников, за ними был более хороший уход… даром что лагеря из них все равно пережили не многие. Никто на самом деле не знает, в чем состоял смысл тех экспериментов, если он в них вообще имелся.
— Двинутый на всю голову этот Менгеле, вот и все, — дал определение Глюк.
— Да нет, — усомнилась Грейс. — Скорее, воплощение зла.