Мои братья и сестренки, которых звали Хуго и Геральд, Хельга и Термине, как и я, родились в марте, разумеется, только в разные годы. Мама наша родилась двадцатого июня. Этот день случайно совпал с днем свадьбы моих родителей.
Отец мой был человеком занятым, к тому же он часто бывал в отъезде, так что мы, дети, видели его дома довольно редко.
«Он ездит ради Германии, ради будущего нашего рейха, ради будущего фюрера!» — говорила нам мама.
Однако отец никогда не забывал нас, он денно и нощно думал о нас, и раз в году, а именно двадцатого июня, он всегда возвращался домой, где проводил нам осмотр, творил суд и давал указания в отношении нашего будущего воспитания, и, разумеется, в эти дни он увеличивал численный состав нашей семьи. Сделав все это, он собирался и снова уезжал вести свою борьбу, а мама говорила нам:
«Он настоящий человек!»
Муха будет бегать, если ей оторвать одну ногу, более того, она будет бегать даже без двух ног, только нужно будет сообразить, какие же именно ноги ей следует оторвать: какую переднюю и какую заднюю. Если же ей оторвать, например, переднюю левую и заднюю правую, то она сразу же теряет ориентировку и очень скоро погибает.
«Мухи распространяют грязь и являются разносчиками всевозможных болезней, — поучала нас, детей, мама, — они отвратительные твари, и потому их нужно убивать».
Время от времени в нашем доме появлялись какие-то мужчины, присланные отцом. Они привозили матери деньги и письма, приносили одни посылки и забирали для отца другие. Некоторые из этих посланцев оставались у нас в доме на несколько дней, некоторые жили в кладовке и спали на земле, другие спали в спальне, на месте отца. Мы, дети, всех их называли дядями. Большинство из них имели военные звания, а те, что ночевали в спальне, как правило, были офицерами, героями войны, как наш папа, и так же, как папа, они носили на груди множество наград.
«Это настоящие смельчаки! — говорила о них мама. — Я обязана принимать их как следует, так как на их плечах будущее нашего рейха».
«Мой милый мальчик, — говорила мне моя тетушка Шемберляйн-Шипер, — научись как можно раньше разбираться в людях, ты ведь уже понимаешь, что собой представляет жизненный порядок. Люди на земле не одинаковы и не равны, даже перед господом богом. Очень многие из них являются неполноценными. Даже в самой обыденной жизни повсюду имеются начальники и подчиненные, и притом в самых различных званиях. Будь таким, как твой отец, будь фюрером, и тебя будет сопровождать целая свита людей».
Кто-кто, а моя тетя должна была хорошо знать это, так как один из ее родственников был крупным философом, который, как говорили люди, мог потрясти мир своими мыслями.
А мой отец однажды так сказал о тетушке:
«То, что она носит в мыслях, мы носим в своем сердце».
Мои друзья Конрад и Карл-Фридрих отводят меня в угол школьного двора, где стоит мусорный ящик. Остальные ученики бегают кругом, девочки играют в свои девчоночьи игры у входа. Они играют в игру, которая называется «небо и земля». Они прыгают, визжат, смеются. Одна из девочек толстая, и ее тяжелые косы танцуют по жирной спине, когда она подпрыгивает. Зовут ее Эльфридой, хотя все ее называют запросто Эльфи. Мы смотрим на нее, так как она нас «раскрыла» и должна быть за это наказана. Тайно посовещавшись, мы решили отрезать ей косы, для чего заманили во двор. В руках у нас мешок и ножницы, которые мы выпросили на время в лавке у отца Эльфриды.
Мне лично кажется, что штраф, которому мы ее подвергли, слишком мягок, нам нужно было еще сильно подергать ее за волосы, чтобы она запомнила.
До сих пор я помню, будто это было вчера, как мы играли в детскую игру «солнечное колесо», в которой меня назначили старшим так называемого флажка. На нашем вымпеле было изображено черное солнечное колесо в белых лучах на красном поле. Вымпел наш придумала сама тетушка Шемберляйн-Шипер, а мама сшила его, нес же его один из моих братьев, а материал для вымпела, как сказала мама, прислал отец из запасов какого-то спецфонда. Когда же был разожжен костер, наши лица так и сияли от удовольствия.
«Побольше огня! — кричал я, и все бегом тащили сучья и какие-то банки, чтобы бросить их в костер. Костер разгорался, а я расходился еще больше и счастливым голосом снова кричал: — Еще больше огня!»
И тогда в костер летели бутылки с керосином, даже канистра с бензином.
«А теперь всем прыгать через огонь! — кричал я. — Все за мной! Кто не прыгнет, тот трус! Прыгать всем! Среди моих друзей не должно быть ни одного труса!»
«Хохбауэр, — сказал мне однажды учитель Марквард, — я слышал, что ты вместе со школьниками организовал свой кружок. Так ли это?»
«Да, это правда, — ответил я, — а разве это запрещено?»
«У меня не запрещено, — заметил учитель Марквард, — и я его не запрещаю потому, что это, так сказать, народный кружок. А разве доброе деяние можно запретить?»
Об этом я рассказал своему отцу в его очередной приезд домой, а отец рассказал об этом своим друзьям, один из которых оказался членом школьного совета.
Далее события развивались так, что в один прекрасный день учитель Марквард был назначен директором нашей школы.
«И все это потому, — сказал отец, — что справедливость обязательно должна победить».
«После успешного окончания фольксшуле (а окончил я ее с оценками выше средних) как-то само собой было решено, что я должен продолжать свое образование. Для продолжения образования в 1932 году меня послали в Нейштадт учиться в гимназию имени принца Евгения. Собственно говоря, я потому и попал в Нейштадт, что в этой гимназии имелись превосходные педагоги, а помимо этого, в городе жила моя тетушка Шемберляйн-Шипер, которой отец доверил мое дальнейшее воспитание. Там я пробыл до 1940 года, принимая самое активное участие в развитии духовной жизни рейха. В тот же год я с отличием закончил гимназию. А вскоре после этого я, разумеется добровольно, подал заявление с просьбой забрать меня в ряды вермахта. Мне повезло: меня взяли в армию и направили учиться на офицера».
Самым счастливым моментом в моей жизни был день, когда я закончил школу в родном городке, а основанный мною юношеский кружок в полном составе был принят в организацию гитлерюгенд. Играл духовой оркестр. В последний раз развевался в воздухе наш вымпел. Ко мне подошел железнодорожный начальник по фамилии Копельски. Лицо у него было серьезное-серьезное, а из глаз от волнения текли слезы. Он, как взрослому мужчине, пожал мне руку.
«Именем фюрера!» — воскликнул Копельски и, забрав у меня из рук вымпел «солнечного колеса», тут же вручил мне вымпел гитлерюгенда. И я сразу же был назначен руководителем группы гитлерюгенда.
В то время мой отец уже разъезжал в персональной машине, восьмицилиндровом «мерседесе», на нем был коричневый военный мундир, грудь его украшал орден «Pour le merite». А когда он смеялся, то не слышно было даже шума мотора. У него был собственный шофер, а рядом с ним постоянно находились адъютант и ординарец — и все они в коричневой форме.
«Строиться! — шутливо крикнул нам отец, что свидетельствовало о том, что он пребывал в превосходном настроении. Затем он внимательно осмотрел всех членов своей семьи, а когда его взгляд остановился на мне, глаза его радостно заблестели, так как на мне тоже была коричневая рубашка. — Ты мой самый любимый сын, — сказал отец, обращаясь ко мне. — Как я вижу, ты прекрасно понял, какой цвет сегодня является самым главным!»
«Я же твой сын», — не без гордости сказал я и тут же оказался в крепких объятиях отца.
…Я встаю и говорю:
«Чеснок».
Член школьного совета Вассерман смотрит на меня, вытаращив глаза, и наивно спрашивает:
«Что ты хочешь этим сказать, Хохбауэр?»
«Чеснок, — упрямо повторяю я. — Здесь сильно пахнет чесноком. А в таком зловонии не сможет работать ни один человек».
«Послушай, Хохбауэр, — говорит Вассерман, — умерь, пожалуйста, свой пыл».
«Чесночная вонь не позволяет нам оставаться здесь, — говорю я ему, — мы не можем дышать одним воздухом с некоторыми лицами».
«Вон!» — рассерженно кричит на меня член учительского совета Вассерман.
«А вы хорошо подумали над тем, кого вы выгоняете из класса?» — спрашиваю я его.
«Вон!» — кричит он еще раз.
После вторичного «Вон!» я выхожу из класса, но вместе со мной из класса выходят четырнадцать моих друзей, выходят так, как будто мы заранее договорились об этом.
А спустя три дня все классы были перетасованы и из них удалены все чуждые нам элементы. Мы одержали победу, хотя и не окончательную, так как Вассерман пока еще продолжал преподавать, но только одну латынь.
На кафедре, с которой преподавал Вассерман, мы установили табличку с надписью: «Евреи здесь нежелательны!» Когда он вошел в класс и увидел ее, то молча взял в руки и так же молча спрятал ее к себе в карман.
В ответ на это мы написали на него жалобу, обвиняя Вассермана в том, что он-де присвоил себе чужую собственность. Вассерману сказали, чтобы он вернул нам эту табличку, которую он куда-то выбросил. После этого случая он уже был не в силах выносить нас. Ему было рекомендовано купить точно такую же табличку в магазине и вернуть ее нам, что свидетельствовало бы о том, что он, как и мы, настроен в национал-социалистском духе. Вассерману, в конце концов, не оставалось ничего другого, как заказать себе такую табличку. Однако типографию, куда он намеревался обратиться с просьбой, мы заранее обо всем предупредили. И там ему было сказано, что они, конечно, смогут выполнить его заказ, но только в том случае, если он закажет не менее пятидесяти таких табличек.
Вассерману пришлось согласиться и на это, поскольку другого выхода у него не было.
Так мы стали обладателями целых пятидесяти подобных табличек, которые мы развешивали повсюду, где появлялся Вассерман: в учительской, перед его домом, перед его квартирой, перед его сараем, перед входом в школу. И Вассерман вскоре исчез из города. Это была наша окончательная победа.