— Господа! — снова прервал их майор Фрей. — Ваши споры нас ни к чему не приведут. Здесь нужны факты. А фактом является само самоубийство. А в отношении того, по какой причине оно произошло, я полностью на стороне капитана Федерса: для самоубийства всегда имеются тысячи причин. И я вовсе не хочу, чтобы чья-то предубежденность могла быть использована в каком-то определенном направлении. Вы меня поняли, господин капитан Ратсхельм?
Ратсхельм нашел в себе мужество ничего не ответить на этот вопрос. Он замкнулся в себе.
— А вы, господин обер-лейтенант Крафт, — спросил майор, — что-то совсем замолчали, а? Что вы думаете о случившемся?
— Ничего.
— Ну, надеюсь, скоро прибудет и офицер-следователь, — проговорил майор Фрей.
Офицер-следователь действительно скоро явился. Это был некто капитан Шульц, прикомандированный к штабу в качестве офицера-адъютанта, а на самом деле оказавшийся мальчиком на побегушках.
По профессии капитан Шульц был агрономом. Среднего роста, коренастый мужчина с круглым, как картофелина, лицом и спокойными движениями невозмутимого кучера. У него была привычка с шумом забирать воздух носом, как это обычно делают охотничьи собаки, вынюхивая дичь, причем делать это бесшумно ему никогда не удавалось, а делал он это потому, что у него почти всегда был насморк. И только в присутствии генерала он не отваживался хлюпать носом.
Широко расставив ноги, Шульц остановился возле трупа и с шумом втянул в себя воздух. И лишь потом он повернулся к Ратсхельму и доброжелательно произнес:
— Отойдите в сторону, или вы к этому месту приросли?
Ратсхельм повиновался. Шульц подошел к трупу еще ближе, внимательно осмотрел его и место вокруг, а затем спросил:
— Как давно он здесь лежит?
— Почти три часа, — ответил Крафт.
— А почему? — удивленно спросил Шульц. — Вы что, решили его здесь зимовать оставить?
— Мы полагали, — начал удивленный со своей стороны Крафт, — что будет произведено тщательное обследование трупа на месте происшествия.
— А зачем? — снова спросил Шульц и покачал головой. — Зачем все так усложнять? Парень мертв, случай довольно простой. Непонятно, почему вы держите труп здесь в течение нескольких часов. Он же мешает проходить в туалет.
Майор Фрей попытался принять невозмутимый вид. Капитан Федерс хихикнул. Крафт не смог скрыть своего удивления под маской равнодушия. А фенрихам, столпившимся перед открытой дверью, была неожиданно прочитана незапланированная специальная лекция.
И лишь один капитан Ратсхельм был явно возмущен и не стал этого скрывать.
— Надеюсь, вы составите протокол.
— Разумеется, — охотно согласился с ним Шульц. — Без протокола не обойтись. Но его мы и потом составим, ну, скажем, в течение сегодняшнего дня, если он вам так срочно нужен.
— А выявление виновных? — с озлоблением спросил Ратсхельм.
— Виновных? — изумился следователь. — Где вы их видите? Здесь и так ясно, что произошло самоубийство. Или, быть может, обнаружено прощальное письмо с важными данными?
— Никакого прощального письма или чего-либо подобного нет, — произнес от двери бодрый голос, который принадлежал фенриху Редницу; он подмигнул обер-лейтенанту Крафту.
— Тем лучше, — сказал капитан Шульц и с терпеливым добродушием посмотрел, кто как из собравшихся отреагировал на его слова. — Обычно прощальные письма осложняют расследование, хоти серьезно их никто никогда не воспринимает. Считается, что они пишутся при обстоятельствах, которые нельзя считать нормальными. Они лишь могут ввести в заблуждение, так как содержат лживые указания и полны преувеличений. Они не имеют никакой ценности! Я всегда радуюсь, когда мне не суют их под нос.
Но капитан Ратсхельм не сдавался.
— Однако нельзя ни в коем случае мешать ведению следствия и выяснению причин, которые привели человека к самоубийству.
— Господин капитан Ратсхельм, — строго сказал майор Фрей, — я считаю, что мы должны уважать методы господина капитана Шульца. Полагаю, что он хорошо знает свое дело.
При этих словах капитан Шульц сделал широкий, добродушный жест и сказал:
— Все это рутина. Дело опыта. У меня на счету это уже пятое самоубийство, так что такие дела я могу разбирать даже во сне. Сколько бы следователь ни вертелся и как бы он ни старался, ему все равно никогда не удастся докопаться до истинных причин, которые привели жертву к самоубийству. А раз так, то к чему же все эти ненужные старания? Прикажите убрать труп, и пусть сколачивают гроб. Необходимые бумаги я заготовлю в течение дня. У вас есть что-нибудь ко мне, господин майор?
— Нет, благодарю вас, господин капитан, — с облегчением сказал майор и провел капитана из здания на свежий воздух. Оба они скрылись в направлении казино.
— Будьте же благоразумны, мой дорогой, — обратился капитан Федерс к капитану Ратсхельму. — Идите домой, успокойтесь.
— Я исполню свой долг, — строго проговорил Ратсхельм.
Когда солдаты унесли труп, Ратсхельм почти торжественно вышел во двор.
— Ну, Крафт, не промочили ли вы ноги? — озабоченно спросил Федерс.
— Ну, есть и люди!
— И ради этих людей мы ведем эту войну.
— Умираем! — добавил Крафт. — Но это еще что! Гораздо труднее честно жить, чем честно умереть. А умереть бесчестно — это подлость по отношению к тем, кто остался жить.
— Такие парни обычно горланят «Германия, проснись!», — сказал Федерс. — Но постепенно мне стало ясно, что им нужно было петь на самом деле «Германия подыхает!». Но как объяснить это нашим бравым офицерам? Когда человек слышит высокопарные слова, его разум автоматически туманится. Вы это понимаете, Крафт?
— Меня нужно убить, Федерс, иначе я не умру!
— Какими же скромными мы стали! — Федерс устало улыбнулся, похлопал своей рукой руку друга и с печальным видом удалился.
Время до обеда прошло без особых происшествий. Обер-лейтенант Крафт вывел свое учебное отделение в поле, где у него были запланированы очередные занятия на тему: «Разведка боем и захват укрепленной позиции противника».
Все отделение отнеслось к занятию с должной серьезностью, но как-то бесцветно, без ободряющих речей, без шуток и каких-либо комических случаев. Неожиданно всеобщее настроение стало таким, как и у других фенрихов. О Хохбауэре никто не вспоминал: он был мертв, а говорить о его смерти никому не хотелось.
В то утро Крафт предоставил своим фенрихам больше свободы, чем обычно. Он не командовал ими, не контролировал, он лишь смотрел, как на перекурах они сбивались в большую, чем обычно, группу вокруг Редница: овечки, оставшись одни, искали себе нового вожака. И Редниц взял на себя эту роль довольно удачно.
Прежде чем вести фенрихов обратно в казарму, Крафт подозвал к себе Редница и сказал:
— Скажите, Редниц, зачем вам понадобилось утверждать, что Хохбауэр перед смертью не оставил прощального письма?
— Потому что я проверил это, господин обер-лейтенант, — откровенно признался фенрих. — И сразу же после катастрофы. Я сразу подумал об этом, так как Хохбауэр всегда любил писать письма.
— И вы утверждаете, Редниц, что ничего не нашли?
— Так точно, господин обер-лейтенант. Так оно и было.
Крафт посмотрел фенриху в глаза, и тот улыбнулся ему сердечной и доброй улыбкой, отчего Крафта сразу же охватило такое чувство, что все случившееся само собой разумеется. И произошло оно не напрасно!
— Докладывайте, — сказал генерал Крафту, едва тот успел войти в кабинет. — Я только что вернулся из Вюрцбурга и хочу знать, что тут произошло.
Оба стояли друг против друга. Крафт докладывал, а генерал молча слушал его. А когда обер-лейтенант закончил свой доклад, генерал-майор Модерзон сказал:
— Давайте сядем, Крафт.
Голос генерала прозвучал необычно тихо, почти робко.
— Крафт, — первым заговорил генерал, когда оба уселись, — я ожидал от вас не такого результата.
— Но это все-таки результат, — сказал Крафт.
— Нет, — решительно произнес генерал. — Я намеревался передать его в руки правосудия, а вы толкнули его на самоубийство. Это не искупление. Это увертка, бегство, обман.
— Господин генерал, — начал обер-лейтенант Крафт с чувством собственного достоинства, без всякого верноподданничества, — фенрих Хохбауэр признался мне с глазу на глаз, что он взорвал лейтенанта Баркова, однако доказать это было невозможно.
— Нам вполне хватило бы и этого признания, Крафт, если бы не появились другие возможности, чтобы арестовать его.
— Само признание, господин генерал, отнюдь не является обвинением, тем более если оно сделано, так сказать, в личном плане, господин генерал, без свидетелей и без записи в соответствующий протокол. Если же одно свидетельское показание противоречит другому показанию, тогда важную роль играют сами свидетели. А что стоит какой-то обер-лейтенант простого происхождения, выступающий против фенриха, отец которого является ярым приверженцем национал-социализма и комендантом СС в Орденсбурге?
— Всего этого не следует перечислять, — твердо сказал генерал. — Мы ведь солдаты, а не кто-нибудь.
— Вот именно, господин генерал! В наше время солдатское общество уже далеко не то, каким оно было в период расцвета Пруссии, или, по крайней мере, не то, каким оно должно быть. Солдат как гарант чистоты и порядка, права и свободы сегодня существует только в сказке. А люди, подобные Хохбауэру, делают это сверхчетко. Солдат на службе определенной идеологии — вот что из него стало, и это называется солдатским духом. Сегодня нужно быть или нацистом или же антинацистом, а третьей возможности вовсе не существует.
Генерал долго молчал. В глазах его жила печаль. Печаль без боли, рожденная знанием и признанием. И Крафт был готов выслушать нотацию генерала в том холодном и деловом тоне, обычно свойственном генералу. Однако никакой нотации или выговора не последовало.
— Дальше! — только и услышал Крафт.
— Если я, господин генерал, встречаюсь с превосходящим меня или более сильным противником, который думает и действует иначе, чем я, который пришел совсем из другого мира и с которым у меня нет ничего общего, кроме языка, тогда я должен попытаться победить этого противника его же собственными способами. Другого выбора у меня нет.