Наверное, это жестоко – так думать. Но это факт.
31 июля 2015
Двое. Крик за окном, хриплый, злобный и требовательный: обнаглевший мужик так орет, бывает, на свою бабу.
Смотрю из окна. Так и есть. На скамейке сидит парочка: откормленный парень лет сорока и девушка – худенькая, сильно моложе. Между ними – раскрытый рюкзак, из которого она торопливо достает бутылку и пластиковые стаканчики. Он погоняет ее криком «сука!», произнося вот так: «Ссэка!» Она дрожащими руками наливает ему и себе. Он выпивает, отхаркивается и кричит: «Сссэээка!! убью нахер… ну, ссэка!» Она наливает еще стакан, уже только ему, он пьет, она протягивает ему закусить, что-то в салфетке, он бьет ее по руке – «Идинаххх, сэка!» – и кидает стакан наземь.
Она прячет бутылку и несъеденный бутерброд назад в рюкзак, нагибается – она очень худая и стройная, маленького роста, – вежливо подбирает стакан, кладет его в урну. Потом надевает рюкзак. Помогает своему повелителю встать со скамейки.
Они уходят. Он харкает, плюется, шатается и кричит: «Ссэка нах!!!» Она держит его под руку.
Кто-то, конечно, скажет: а вдруг это любовь? А я разве спорю? Любовь, любовь…
Всё познаётся в сравнении – какая банальность. И как верно.
Вечер. Под окном три дворовые старухи надтреснутыми голосами поют о любви – тот самый репертуар: про рябину, про лютики и даже про «без меня тебе лететь с одним крылом».
В другой день я бы разозлился. А сейчас готов умилиться.
9 августа 2015
Нет на свете места, где бы сегодня находилось прошлое. Мы не можем очутиться ни в древнем Риме, ни в Москве 1991 года. История существует только в документах, исследованиях, учебниках и исторических романах. Но документов такая чертова туча, что даже внятно изложить их – не говоря уже о том, чтобы выстроить в непротиворечивую систему, – невозможно ни технически, ни логически. Исследования опровергают друг друга. Учебники меняются не только из-за новых открытий, но и в ходе политических перемен. Что уж говорить о фантазии романистов!
Выводы.
Умеренный: у истории нет и не будет единой истинной версии.
Радикальный: история – это и есть процесс ее переписывания.
Счастье как итог своевременной и легкой дефекации от В.В. Розанова:
«Еремей в избе, помолясь, обедает серые щи с кусочком говядины и гречневую кашу. И через 2 часа делает “пищеварение”. Его превосходительство Никифор Семеныч жрет трюфеля и французскую кухню. “Сходил” только к часу ночи… какой-то гадостью.
Кто из них двух счастливее?» («Уединенное», 28.IV.1914).
Какое, однако, мощное, кишечно-фекальное представление о счастье! Счастье – это просраться. Только такой человек мог всерьез верить, что евреи готовят мацу на крови христианских детей.
А писатель – великолепный. Что делать!
Еще о счастье от Василия Васильевича Розанова, теперь уже не пищеварительное, а социальное:
«У Еремея родители тоже кушали щи и кашу. И – дед, и – бабка. А как детей он не отдал в училище, то и дети будут кушать кашу и щи. Ни поползновений, ни возможности, ни критики… Не то у Никифора Семеновича: у него служба идет хорошо, но есть какие-то препятствия. И он не знает, передвинется ли в “высокопревосходительство” или останется “там же”… Зависть. Сомнения о себе. И мука. Кто из двух счастливее?»
Вывод: человек, живи, как Еремей! А отчего же ты, дядя Вася, статьи и книжки пишешь? От этого одно расстройство: то критик обругал, то тираж не продается… Жену у Бехтерева лечишь, не у знахаря. Дети, гимназия. Суворин, колонки в «Новом времени», квартира на Шпалерной в восемь комнат…
Ты, дядя Вася, хоть и великий писатель, а пошлый лицемер.
11 августа 2015
О психологическом разврате. Еще сравнительно недавно о поступках людей судили с моральной точки зрения. Говорили: это хороший поступок, а это – дурной. Это правда, а это ложь, это благородство, а это подлость, это жестокость, а это – милосердие. И так далее.
А теперь всё чаще и чаще говорят: он не подлец, он изживает травму раннего детства! Он не бесстыдно лжет, а страдает от отсутствия одобрения со стороны значимого другого! Он не издевается над близкими, а компенсирует низкую самооценку!
В общем, вместо морали – учебник психопатологии. А вместо негодяя – страдалец.
16 августа 2015
Самая жуткая (и отчаянно правдивая) запись у Розанова:
«Когда мама моя умерла, то я только то́ понял, что можно закурить папиросу открыто. И сейчас же закурил. Мне было 13 лет».
25 августа 2015
В какой-то советской книге я читал вот такое истолкование гумилевского «Жирафа»:
«В этом стихотворении с пронзительной горечью и самокритикой описано творческое бессилие буржуазного художника-модерниста. Он даже не может сказать сердечные слова утешения любимой женщине. Не говоря уже о том, чтобы развернуть перед ней ясную и вдохновляющую перспективу жизни, полной свершений, борьбы и побед».
30 августа 2015
Замечательная встреча в парке Горького у меня была. Спасибо, Евгения Вовченко!
Был дождь – поэтому из открытого зала перенесли в маленький закрытый лекторий, было не меньше 35 человек, почти все молодые, слушали прекрасно, внимательно, с интересом. Разобрали «Ариадну».
Отметили, что это едва ли не единственный рассказ Чехова, в котором в роли автора-рассказчика – сам Чехов.
Увидели, как этот рассказ связан с литературно-философским контекстом эпохи – Шопенгауэр, Стриндберг, Лев Толстой и даже Макс Нордау. Увидели «общие места» в описании дворянского оскудения – как, кстати, у самого Чехова в рассказе «Соседи». Образ донжуана, многоженца – Лубков в «Ариадне» и почти такой же Панауров в «Трех годах».
Разобрались с реальной основой образа Ариадны и некоторых сюжетных ходов: Ариадна (Рурочка) Черец и Лика Мизинова и ее отношения с Игнатием Потапенко (в рассказе – Лубков). Поняли, почему Чехов, написав «Ариадну» в апреле 1894 г., задержал его публикацию в «Русской мысли» и выпустил только в декабре 1895 г. Отметили, что критик Ежов зря упрекнул Чехова в «злой мстительности» по адресу бывшей чеховской любовницы Лидии Яворской. Ариадна – вовсе не Яворская.
Самое же главное – увидели, что Чехов вполне пророчески описал:
1. Агрессивный инфантилизм (Шамохин и его отношения с отцом, у которого в свои 30 лет он сидит на шее).
2. Столь же агрессивную ироничность и пофигизм (Лубков и его постоянное вышучивание всего на свете, и его же «а что такого?»).
3. Орально-каннибалистическое потребительство Ариадны и, отчасти, самого Шамохина. Обжорство в прямом смысле слова и бездумное пожирание впечатлений, общения, зрелищ.
4. (Главное) – нарциссическая идея «ведь я этого достойна» и «я такая крутая, и мне нужно всё самое крутое». Любовь к своему телу и убежденность, что мне все должны, потому что я так прекрасно сложена и у меня такая кожа.
5. «Расхолаживание» (чеховское слово) нарцисса-потребителя, который уже не способен на чувства, а способен только «царить» и «производить впечатление».
Выяснили очень важную вещь: агрессивный инфант и нарцисс-потребитель не могут жить без пары. Без покорного, преданного родителя, который перезакладывает имение ради своего дармоеда-сына, прожигающего жизнь с тупой красоткой (отец Шамохина). И без того, кого, образно говоря, съедает нарциссичная Ариадна (это сам Шамохин – он ее ненавидит, но расстаться с ней не может, ему психологически необходимо кидать ей под ноги последние деньги, отнятые у несчастного отца).
Выяснили наконец очень важную вещь: упрекать этот рассказ в мизогинии невозможно. Во-первых, сам Чехов говорит Шамохину – «нельзя осуждать всех женщин из-за одной Ариадны». Во-вторых, Шамохин затем произносит очень феминистический монолог, где призывает к полному равноправию женщин, к совместному обучению мальчиков и девочек в школах, говорит, что физиология не причина для неравенства и т. п.
Лекция длилась 1 ч. 5 мин.
К сожалению, не успели две вещи:
отметить, что рассказ был воспринят критикой не очень хорошо, но уже при жизни Чехова был переведен на немецкий, чешский, сербохорватский и шведский языки;
описать курорт Аббацию (ныне Опатия) и проследить, как ехали Ариадна и Шамохин из Италии до станции Волочиск, далее до Одессы, оттуда пароходом в Ялту и на Кавказ.
31 августа 2015
Наверное, я какой-то особенно тупой. Впрочем, я никогда яблок с груши не хватал.
Вот я буквально с лупой, с линеечкой прочитал очерк Виктора Ерофеева о Юрии Трифонове (и заодно об Аксенове) в «Снобе» – и, честное слово, не нашел в нем ничего необычного и неприличного. Никаких «поливов» – и никакого особого самолюбования. Рассказал всё как было – со своей точки зрения. Это естественно. Плюс – полнейший пиетет к Трифонову. Ну и всё. А что вы хотели? Чего ждали? О чем шум?
В общем, я крайне опечален полемикой вокруг очерка Ерофеева. Эта полемика рисует нас (очевидно, и меня в том числе, хотя я честно пытаюсь скинуть этот морок) – как людей «вертикального мира», делящих писателей на классы, прямо по Табели о рангах, требующих почтительно запрокинутой головы, когда «его благородие» обращается к «его превосходительству»… Как людей, требующих какой-то неизвестно откуда им известной истины и дисциплины («это он по делу пишет, это он не по делу пишет») – то есть как людей, которым чуждо понятие свободы. Замечу, что Ерофеев никого не оскорблял, не оклеветал – он если что и задел, так это наш казарменный порядок мышления. «Кто ты такой, чтоб этак писать о гении?»
Наконец, как просто недобрых людей, неспособных на сочувствие. Текст Ерофеева очень искренний, он сплошная боль по своей молодости, по несбывшимся мечтам об интеллигентском «прекрасном союзе друзей». Текст очень страдающий – но нам только дай слабину! Мы тут же найдем место, чтоб запустить туда коготь и дернуть побольнее. Грустно.