Толстой – писатель, чудотворец складывания слов.
«– Поздно, поздно, уж поздно, – прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».
Или вот: «Был чудный майский вечер, лист только что разлопушился на березах, осинах, вязах, черемухах и дубах. Черемуховые кусты за вязом были в полном цвету и еще не осыпались. Соловьи, один совсем близко и другие два или три внизу в кустах у реки, щелкали и заливались. С реки слышалось далеко пенье возвращавшихся, верно с работы, рабочих; солнце зашло за лес и брызгало разбившимися лучами сквозь зелень. Вся сторона эта была светло-зеленая, другая, с вязом, была темная. Жуки летали, хлопались и падали».
Вот за эти глаза, блестящие в темноте, за мокрое с натасканной грязью крыльцо, за мертвеца, который лежал, «как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки», за жука, который налетел на отца Сергия и пополз по затылку, – вот за что, вот почему люди читают Толстого и в десятый раз по-новому переводят его на английский, немецкий и другие языки.
Нужны эмоции, нужна мысль. Нужен язык. Но эмоции прежде всего. А вовсе не «охват». Нет, «охват» – тоже неплохо, но в десятую очередь.
3 февраля 2016
Мне написал читатель, что у Горького – «роскошная проза». В каком-то смысле (в котором чеховские герои говорили «роскошная женщина» – то есть пышнотелая) – в этом смысле да. Наслаждайтесь:
«…женщина за столом у самовара тоже была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди. Водянистые глаза светились добродушно, удовлетворенно, и, когда она переставала жевать, маленький ротик ее сжимался звездой. Ее розовые руки благодатно плавали над столом, без шума перемещая посуду; казалось, что эти пышные руки, с пальцами, подобными сосискам, обладают силою магнита: стоит им протянуться к сахарнице или молочнику, и вещи эти уже сами дрессированно подвигаются к мягким пальцам».
В общем: «Море – смеялось!» А также: «Высоко в горы вполз уж и лег там».
Гимназисты из разночинцев очень любили роскошных женщин и роскошную прозу.
12 февраля 2016
О писателе Лескове. Чем он интересен? Лесков – явление в нашей литературе уникальное. Очень многие хорошие русские писатели любят говорить, что он – самый лучший русский писатель; но дело тем и кончается. Почему? Потому что Лесков есть некий воображаемый эталон русской классической прозы. Ударение на слове «воображаемый». Хотя, с другой-то стороны, плохого писателя эталоном не вообразят. Но читать так, как читают неэталонных Толстого, Достоевского и Чехова, – всё равно не будут.
13 февраля 2016
Сто пятьдесят лет назад в журнале «Русский вестник» начал печататься роман Достоевского «Преступление и наказание». По словам редактора журнала М.Н. Каткова, этот роман сильно прибавил журналу подписчиков – еще 500, к 5 (примерно) тысячам.
Через год «Преступление и наказание» вышло отдельной книгой, тиражом 4000 экз. Распродавалось три-четыре года.
То есть можно сказать, книгу прочитала вся мыслящая Россия.
«Чтобы сесть мне за роман и написать его, надо полгода сроку. Чтобы писать его полгода, нужно быть в это время обеспеченным. Ты пишешь мне беспрерывно такие известия, что Гончаров, например, взял 7,000 рублей за свой роман, а Тургеневу за его “Дворянское гнездо” сам Катков давал 4,000 рублей, т. е. по 400 рублей за лист. Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже, и наконец я надеюсь написать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 рублей, а Тургенев, у которого 2,000 душ, по 400 руб. От бедности я принужден торопиться и писать для денег, следовательно, непременно портить» (Ф.М. Достоевский пишет брату).
Об «историческом паритете покупательной способности». Так что же, много или мало получали Тургенев и Достоевский за свои сочинения? Мне кажется, что пересчитывать тогдашние рубли на нынешние по хлебу, мясу, яйцам и проч. – бессмысленно. Превосходное мясо в середине XIX в. стоило 5 коп. фунт, но это не значит, что 1 рубль стоил 4500 рублей, а нищенское чиновничье жалование в 300 р. в год равнялось, соответственно, нашим 1 350 000 р. в год.
Надо смотреть на некий суммарный доход, дающий возможность вести тот или иной образ жизни. Согласно Небольсину («Экономический указатель», вып. 11, 16.03.1857), бюджеты обеспеченных чиновников в классе коллежского асессора составляли от 2000 до 1400 р. в год и включали съем квартиры, кухарку-прачку, вино, табак и даже оперу, до 10 раз в год. Впрочем, чиновник Артемьев (июль 1857-го) находил эти бюджеты завышенными, поскольку получал 1100 р. в год (имея жену и ребенка), – и еле сводил концы с концами, хотя и снимал дачу на Черной речке (50 р./сезон). Бедный чиновник, титулярный советник, согласно Небольсину, имел 260 р. в год жалования и подрабатывал перепиской еще на 100 р. в год. Наконец, самый бедный чиновник, провинциальный коллежский регистратор (XIV класс), существовал на 140 р. в год.
Высшие чиновники получали от 4000 (директор департамента) до 59 000 (посол в Великобритании) в год. Нижней границей «барской жизни» в городе (большая квартира, много прислуги) был доход в 5000 р. в год.
Вернемся к нашим писателям.
Поскольку роман – это прибл. 10–20 листов и на него нужно полгода, а платят за него от 1000 (Достоевскому) до 4000 (Тургеневу) – то ясно, о каком уровне жизни идет речь. О жизни вполне обеспеченного столичного чиновника VIII–V класса (от майора до полковника, если на армейские чины) – а то и выше.
16 февраля 2016
Сегодня меня спросили журналисты на презентации новой премии «ЛибМиссия»:
– Вот вы говорите о либеральном просвещении. Думаете, вас поймут? Ведь сейчас у нас для большинства само слово «либерализм» стало ругательным.
– Ничего страшного, – говорю. – Примерно триста лет, с первого по третий век нашей эры, само слово «христианство» для большинства жителей Римской империи было ругательным. Но народ постепенно просветился…
17 февраля 2016
Александр Блок написал «Двенадцать» и «Скифы». Восславил революцию, а также геополитическую роль революционной России. Но лечиться за границу советское правительство его не выпустило.
Мораль… Да никакой морали! Ни у кого.
«Скифов» перечитал внимательно.
Так что же можно сказать о «скифах», то есть русских, как их описывает и понимает поэт? Разумеется, всё начинается с пошлого мифа о том, что эти «скифы» защищали Европу от монголов (причем «как послушные холопы» – даже интересно чьи? Кто тут барин или наниматель?). Ну, ладно. Тогда был такой миф, и бог с ним.
Дальше интереснее. Европа, пишет Блок, веками что-то там ковала. А скифы глядели на нее с ненавистью и любовью.
Скифы очень хорошо умеют любить. Они любят всё – и жар холодных числ, и дар божественных видений. Им многое внятно – и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений. То есть книжки они читали. Также они любят красивые европейские города – где они, очевидно, побывали. Сильнее же всего они любят плоть и душный, смертный плоти запах. Самое же главное – они физически сильны. Коня могут осадить и даже хребет коню переломить, во как. А также окорачивать баб. Усмирять их, чтоб знали свое место! Бабы у них в статусе рабынь.
Всё это неправда. Россия тоже кое-что веками ковала. В России были великие художники, поэты, прозаики, архитекторы, мудрецы. Русская женщина – это вовсе не «строптивая рабыня», которую «усмиряет» мужчина. Она сама может коня на скаку остановить, как сказал другой поэт.
Интересно, почему этот образ «скифа» (то есть мачо с претензиями) оказался столь обаятельным для русской интеллигенции?
17 февраля 2016
Авторитаризм гораздо эстетичнее демократии. Он порождает гармонию, иерархию, ансамблевую организацию пространства, уравновешенность красоты и пользы, уважение к канонам, культ высоких образцов, большие архитектурные и вообще художественные проекты. Потому что авторитаризм – не для людей, а для идей.
Чем демократичнее общество, тем его эстетика пестрее, безвкуснее, даже пошлее во всем, от городов и домов до одежды. Однако по мне лучше бездарный самострой и колготки с люрексом – если на другой чаше весов запреты, ранжиры и выездные визы.
Самое трагическое осознание – трагичнее неизбежности смерти, наверное, – это осознание собственной банальности. Собственной обычности, заурядности, «нормальности» в обидном смысле слова. Боже, как трудно понять и принять тот факт, что ты, в общем-то, такой же, как другие. Уникальность твоей неповторимой личности – это какая-то абстракция из учебника философии или пособия по правам человека.
А в реальности ты – это руки-ноги-голова. Знания, умения, положение в обществе, зарплата. И у других то же самое. У некоторых – лучше, чем у тебя. Кто-то талантливей, кто-то умнее, образованнее, красивее или сексуально привлекательнее. В чьих-то глазах, конечно. Но мы всегда живем «в чьих-то глазах».
И если человека бросают (женщина мужчину или мужчина женщину) или просто не берут на работу – то это не то чтобы всегда справедливо, нет. Это обыкновенно. Банальная ситуация на ярмарке жизни, а не какое-то чудовищное предательство.
Моя новая книга («Мальчик, дяденька и я») отчасти об этом.
19 февраля 2016
Сегодня на презентации вопрос:
– Как надо писать, чтобы было хорошо?
Ответ:
– Как в незатейливых мемуарах. Когда написано: «Утром сходили с Катей в магазин, получили по карточкам 600 г хлеба. Набрали в проруби воды. Кира принесла две доски от калитки. Растопили печь». Или: «Утром приехала Марион в новой пролетке с кучером-девушкой, по последней моде. Рассказала, что молодой Жувенель спутался со старушкой Колетт. Много смеялись». А вот писать «седое морозное утро словно бы нехотя за