Надо уезжать.
Прямо сейчас.
Гилберт чуть так и не сделал. Он даже шагнул с крыльца обратно, в тень, в выгоревшую траву. И тут его настигла другая мысль.
«Вещи». Гилберт остановился. Это мгновение и стало роковым.
Он не был жаден до помрачения рассудка, как многие ландскнехты. Не привязан к своим вещам как каторжник к чугунному ядру…
Но там, наверху, в каморке захудалой гостиницы, снятой в складчину на четверых, остался его цвайхандер.
Гилберт постоял еще мгновение, жарясь на взбесившемся солнце, которое било по лицу горячей подушкой. Кожа на лбу заныла, как от ожога… запах навоза и сухой травы лез в нос.
Другой, более опытный человек на его месте, человек, проживший хотя бы лет на пять больше, не медлил бы и секунды.
Потому что опытный солдат знает, как важно доверять инстинктам. Держать уши торчком, нос по ветру, а задницей чуять так, что если уж она сжимается от недоброго предчувствия — значит надо все бросать и бежать. Сразу. Можно и под чужие знамена — если нет других вариантов. Только так выживают.
Более опытный наемник бы уже был на полпути до станции.
Но Гилберту только недавно исполнилось семнадцать лет.
Всего семнадцать.
Оставшийся в гостинице цвайхандер, или фламберг, как его тут называли, означал полуторный заработок для наемника, а то и двойной, если согласится капитан (несмотря на молодость Гилберта, иногда соглашались). Даже сейчас в эпоху пороха и мушкетов, тертые капитаны считали не лишним держать в ротах парней специально для развеселых рукопашных заруб. Еще старый двуручник означал судебные поединки и возможность защищать невинных. Гилберт снова вспомнил — и это было так же остро и светло, как много дней назад… Девушка и ее мать, которых он спас от разорения, а то и худшего наказания. И они смотрели на него, как на настоящего рыцаря света.
Слезы в глазах блондинки… ее уютная, почти домашняя красота и веснушки на носу.
Он покачал головой. Возможно, это самое главное. Справедливость. Хотя думал в это время о красивых загорелых плечах. И о груди. Высокой крупной груди.
Но грудь ведь не мешает справедливости, верно?
Я быстро, сказал себе Гилберт. Развернулся и пошел к крыльцу. Запах навоза стал гуще, хотя должно было бы быть наоборот.
Я быстро, возьму меч и сразу уйду. Нечего здесь делать, это была ошибка и…
Ошибкой было рассуждать об ошибках вместо того, чтобы исправлять их.
Старое рассохшееся дерево скрипнуло под его длинными ногами, когда он шагнул на крыльцо. Позади лежал почти вымерший в это время дня городок.
Гилберт замер и прислушался.
Из глубины гостиницы доносились негромкие ленивые голоса. Наверное, хозяин с кем-то беседует. Или тот, единственный ленивый и заросший, как баран, слуга, чешет языком с кем-то из постояльцев.
Если пройти по задней лестнице, то его даже не услышат. Гилберт снял сапоги, взял их в руки. Медленно обогнул, ступая мягко, косяк двери. Двинулся к лестнице.
Скрииип.
Вонь навоза стала невыносимой.
Ему навстречу шагнули двое, звякая сталью и перебивая вонь такими знакомыми солдатскими запахами — железа и намасленной кожей. Только это были не солдаты…
Инквизиторы.
— Ваше имя?
— Мое имя? — Гилберт сморщился от боли в затылке и поднял глаза на говорившего. — А… а зачем вам мое имя, святой отец?
Мысли путались.
Еще бы не путаться после того, как по затылку отвесили так, что едва череп трещинами не пошел.
— Вопросы здесь задаем мы, сын мой, — мягко заметил маленький человечек в монашеском одеянии. Среди громил и их белых с зеленым старомодных сюрко, выдававших принадлежность к ордену инквизиторов, он в своей черной монашеской сутане казался совсем крошечным и совсем… неопасным. Точно маленький галчонок скачущий промеж небрежно раскрашенных игрушечных солдатиков.
Только Гилберт вдруг почувствовал, как покрылся гусиной кожей. Хуже нет сочетания — мягкий, располагающий к доверию голос и собственные руки, выкрученные за спиной так, что кисти немеют.
— Итак, ваше имя? — повторил маленький человечек.
У него был круглый подбородок, которому должно бы было изобличать человека мягкого и подверженного влиянию и с которым ну совершенно не вязалось скуластое лицо и пронзительный взгляд глубоко запавших глаз. Святой отец выглядел так, словно его сунули в кузнечный горн, а потом долго и со знанием дела лупцевали молотом, выбивая вместе со шлаком природные доброту и мягкость.
— Гилберт Кёльдерер.
Имя можно и сказать. Не такое у него известное имя, чтобы за него убивали.
— Вы родом из…
— Из Гродниц, святой отец. Это в пограничьях Йодлрума.
— Из Гродниц, что в пограничьях Йодлрума, — повторил маленький человечек задумчиво. — А я все гадаю, что это за акцент. Замечательно. Просто замечательно. Только в вашем наемничьем патенте написано, что он выдан Кёльдереру из Аусбурга.
— Гродницы это хутор под Аусбургом. Мне когда патент писали, сказали, что происходить из города — почетнее. Меньше будут обзывать деревенщиной.
— Что ж, допустим. Вы позволите задать вам личный вопрос, сын мой?
«Позволите» было дежурным выражением. Никто его позволения на самом деле не спрашивал, поэтому Гилберт подумав, просто переспросил:
— Что?
— Вопрос, — терпеливо повторил маленький человечек. — Могу я задать?
По затылку Гилберта словно провели ледяной рукой.
— Ээ… да, конечно, святой отец.
— Зачем вы убили барона Иеронима фон Талька по прозвищу Бесноватый?
Скуластое лицо священника прянуло вперед и оказалось прямо напротив его собственного. Гилберт оторопел и не нашел что сказать. Только выдавил искренне недоуменное:
— Я?!
Образ покойника-графа сам собой возник перед глазами: мертвец, раскачивающий под потолочной балкой. Вытянутые ноги, посиневшее, почти черное, лицо. Гилберту даже показалось на мгновение, что он слышит жутковатый, замогильный скрип пеньковой веревки. Скри-ип. Скри-ип.
Он сам не понял, почему в голову пришло именно повешение. Если уж на него думают, это должен быть удар мечом. Причем знатный такой, от души — в полный замах, сопровождаемый поворотом корпуса в бедрах. Чтобы — хааак! — и от плеча до задницы, иначе Бесноватого не успокоишь…
И холод по спине.
Что-то случилось или случится?
Уже случилось. Странный барон мертв, и обвиняют в его смерти… Додумать Гилберт не успел.
— Вспоминаете? — тот же мягкий, слегка простуженный голос. Гилберт покачал головой.
Это было глупо. Сказать по правде, даже сейчас, стоя на коленях с руками, связанными за спиной, он до сих пор не понимал всей опасности, исходящей от этой группы инквизиторов. Во-первых не чуял за собой вины, а во-вторых — слишком уж привык видеть в монахах-воинах простых храмовых служек, чья задача обеспечивать безопасность монастырей от разбойников и заблудшей нечисти, да сопровождать паломников.
О том, как ведет дознание капитул инквизиции, он не имел понятия.
Познавать пришлось прямо сейчас и в ускоренном порядке.
Страшный удар сбил Гилберта с ног. Воздух в легких исчез, словно его никогда и не было… а еще исчезла земля под коленями. Подброшенный пинком, он подлетел вверх и начал было заваливаться на бок, но так и не упал, потому что сильные руки схватили, вздернули, поставили на обмякшие ноги — и только затем, чтобы пудовый кулак, отлитый словно из горячего металл, тут же пришелся по почкам.
Гилберт Кёльдерер заплакал в первый раз с тех пор, как покинул отчий дом. И не от боли, а от стыда и бессильной ненависти, потому что после удара мочевой пузырь предательски отказал и по ноге потекло, а штаны потемнели и намокли.
Потом его били еще — не бестолково и суматошно, а с толком и расстановкой, скупо отмеривая удары, от которых внутри взрывались пороховые бомбы, с каждым новым ударом вбивая понимание — надо говорить.
Вежливо и много.
Говорить хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось.
Проваливаясь, падая, исчезая, Гилберт вдруг вспомнил выражение лица того, кто висел (да почему висит-то? почему не отравлен, не застрелен, не проткнут шпагой?!) сейчас под толстой деревянной балкой — когда он еще был жив. И его слова:
— Важно, что это не твоего ума дела, мальчик. Ты понял? Отвечай, я приказываю.
А теперь ты умер, засранец-граф. Так, что ли? Отвечай, я приказываю.
— Довольно. Кажется, наш юный друг хочет что-то сказать.
— Почему… почему вы…
— Прежде, чем вы продолжите, хм, герр Кёльдерер, хочу предупредить: запираться бесполезно. Есть свидетели, молодой человек, которые видели, как вы угрожали графу.
— Я? Я не… я не…
Он запнулся, с трудом втянул воздух в легкий воздух и в бессилии обвел глазами холл гостиницы, из которой испарились и постояльцы, и хозяева. Помещение заполняли только суровые, высоченные, как на подбор, вояки в бело-зеленых сюрко поверх кольчуг и нагрудников. Лица у всех были одинаковые — точно из дерева вырезаны.
Торчащие из-под материи части нагрудников были исцарапаны клинками, а кольчуги латали — и не раз. Эти монахи точно не соборы от случайных лиходеев охраняли.
Собравшись с силами Гильберт, наконец, выдавил:
— Я не убивал.
Он сказал и сам себе не поверил, так жалко и неубедительно все прозвучало. Еще полдюжины таких ударов, и можно признаться в убийстве, которого не совершал.
«Не верят. Они мне совсем не верят».
Маленький священник, командовавший великанами в железе и коже, встал с кресла и, заложив руки за спину, двинулся по кругу. Когда он оказался за спиной молодого наемника, неподвижное лицо дрогнуло и на нем на короткий миг появилась скупая улыбка.
Глупый мальчишка.
Даже не понимает, что с ним делают.
А ведь это так просто: если хочешь получить всю необходимую информацию от свидетеля — всю, без утайки — выстави его обвиняемым. Заставь его самого наполовину поверить в собственную вину, заставь быть готовым к самооговору и тогда, поманив призрачным шансом оправдаться, как скупца золотой монеткой, задавай правильные вопросы.