На третий день — опять гуляли… рядом с фабрикой мотоциклов, где господин Макс до войны работал… и опять кофе у него пили.
На четвертый день он меня первый раз поцеловал.
А на пятый день… в воскресение… сидели мы у него дома, в кабинете. Господин Макс мне коллекцию марок показывал. Объяснял что-то про зубцы и гашение. Потом начал целовать… пошли в спальню, сели на его большую кровать.
Я разделась, зачем тянуть да жеманничать? Это ваши женщины жеманные. А мы, немки, относимся к телесной любви разумно.
Легла, расставила ноги… ждала, что он ляжет на меня…
А господин Макс… вдруг закурил сигару и сказал мне, что… по-настоящему меня любить не может… из-за ранения… А не по-настоящему не хочет. Но знает, как решить проблему.
Я промолчала, съежилась.
А он вдруг сказал громко: «Входите же, господа, девушка готова».
В спальню вошли несколько мужчин.
Все с лысинами и брюшками. Голые, пьяные, возбужденные. Двоих или троих я встречала в «Старой пивоварне». Один, собутыльник моего отца, был даже старше Макса. С усищами как у кайзера Вильгельма.
Смутило меня только то, что среди них был и наш учитель географии.
…
Господа эти со мной не церемонились… времени даром не теряли… тут же начали меня за груди и между ногами трогать, попотчевали меня французской любовью, а потом тот самый, с усищами, лег на меня… придавил как сапог лягушку.
От него пахло потом, табаком и пивом.
А после него и все остальные… по очереди… меня трясли. Да как… Последним был господин Клопс. Как же он громко стонал… хрипел… просил меня смотреть ему в глаза и называть папой…
Потом пошли по второму кругу.
Часа три длилось представление. Ты только не подумай, что они меня насиловали.
Мне было очень приятно. Только за господина Макса было обидно, что он своей радости не получил.
А он, господин Макс все это время сидел на стуле рядом с кроватью, жадно смотрел на нас, курил сигары, пил красное вино и по голове меня гладил.
Так я потеряла невинность.
Сороконожка (рассказ пенсионера)
Спорил тут недавно с одним новоприбывшим в русском магазине, доказывал с неуместным жаром очевидное. Орал даже: «Ваше паршивое государство ничего не производит, кроме коррупции, подлости и мертвечины».
А мой собеседник мне ответил тихо, но убедительно: «Ну зачем же так обобщать? Я вот недавно купил прекрасный бинокль. Отечественный. Между прочим, дешевле ваших, немецких! И лучше! Не скудеет наша земля на мастеров!»
Это был удар ниже пояса, потому что я с детства обожаю бинокли и вообще всяческую оптику. С того самого времени, когда моя бабушка Алиса, чтобы не отправлять чувствительного мальчика в советский детский сад, брала меня с собой на работу в обсерваторию института им. Штернберга, и мне было там разрешено возиться с бракованными линзами, оправами, зеркалами, призмами и прочим оптическим хламом.
Лишних людей тянет как известно на покупку ненужных вещей.
Поэтому я тоже купил русский бинокль. Мэйд ин Красногорск. 20x60. Это значит, увеличение — двадцать раз, а диаметр объективов — шесть сантиметров. Могучая машина. Нашел в интернетном каталоге это замечательное российское изделие, заказал и получил после трехнедельного ожидания (наверное, на гоголевской тройке везли). Сорок евро всего! Даром взял.
Посылку сразу открывать не стал. Освобождение покупки от упаковки — сакральное действие, сравнимое с раздеванием невесты в первую брачную ночь. Поэтому я вынул бинокль из футляра только поздним вечером… торжественно… не спеша… хотя ужасно хотелось посмотреть на Луну в полнолуние… полюбоваться на кратеры, повыть и помечтать. Смотреть в бинокль сразу не стал… гладил его шершавую кожу, глядел в отсвечивающие оранжевым линзы, как любимой в глаза.
Вечер был чудный…
Аромат сирени перебивал вонь от выхлопных газов.
Но темнота слабенькой июньской ночи так и не смогла смыть отвратительные силуэты одиннадцатиэтажных домов гэдээровской постройки…
Лимонно-желтая Луна поднялась на юго-востоке, как раз за местной свалкой, и залила Марцан таким волшебным светом, что ужасная его архитектура начала напоминать что-то древнеегипетское или месопотамское. Зиккураты, пирамиды, ворота Иштар, висячие сады Семирамиды…
Душа моя затрепетала.
Я устроился поудобнее в кресле, взял наконец в руки тяжелый, ностальгически попахивающий рабочим классом бинокль и жадно навел его на Луну. Хотел побродить по «пыльным тропинкам». Погоняться за лунатиками и лунатками. Поискать американский флаг, оставленный «Аполлоном».
Как ни крутил настройку резкости, как ни пытался скомпенсировать разницу моих глаз правым окуляром… в бинокль я видел две квадратные Луны, окруженные розовой помадой.
Оптические оси не параллельны! Аберрация зверская! Кошмар!
К тому же обе Луны были маленькие, явно меньше тех, которые я когда-то наблюдал в восьмикратный цейсовский бинокль, сгинувший много лет назад, как и все остальное мое барахло в оставленной на попечение друзей московской квартире.
Кратеров видно не было…
Луна в русский бинокль напоминала изъеденную червями задницу.
Ярости моей не было предела. Больше всего я хотел разбить этот бинокль молотком. Но опасался пораниться о стеклянные осколки. Поэтому смиренно запаковал изделие красногорских мастеров в родную упаковку и на следующий день отправил его на указанный в сопроводительной бумажке обратный адрес… берлинский, как ни странно. А через два месяца даже получил мои сорок евро. После нудной и унизительной переписки с изготовителем и продавцом.
Гнусное впечатление от бракованного продукта с бывшей родины я решил немедленно нейтрализовать покупкой западного бинокля. Заказал и через два дня получил бинокль «Никон». Об этом инструменте я написал бы поэму, если бы был поэтом. До того он хорош. Изображение четкое, светлое… Потрясающая ясность… и Луну я в него рассматривал неоднократно, и Юпитер, и Млечный путь, и летающие тарелки, парящие в голубом океане над Берлином, видел, и лица прохожих наблюдал как под микроскопом, и даже картины в Берлинской Картинной галерее, когда я смотрел на них через Никон, выглядели лучше, чем оригиналы…
…
Однажды сидел я на своем балконе на девятом этаже и рассматривал дом напротив. Днем. Ничего особенного я увидеть не ожидал, так… смотрел просто на бетонные стены и окна.
Приобщался тупости отвеса.
Учился у мертвой материи — кротости и верности функции.
Ласточки то и дело секли поле зрения своими черными хвостиками, неторопливо пролетали вороны, весело и быстро — воробьи, и еще какие-то птахи. Тополя махали своими зелеными руками и мешали смотреть. Бабочки суетились. Шмели…
И вдруг увидел, и тоже на девятом этаже, только не на балконе, там балконов нет, а просто в окошке каком-то, настежь открытом, человека, смотрящего в бинокль. Чем-то он был на меня похож. Старый, лысый, толстый. Сидел на стуле у окна и смотрел на мир. Вроде из наших. И кажется такой же… одинокий и потерянный.
И он меня заметил. Минуты две мы друг друга рассматривали, а потом он мне рукой помахал. Приветственно. А я — ему.
На том и кончилось наше первое воздушное общение.
С тех пор я его часто видел. Почти каждый день. После обеда я всегда сажусь в кресло на балконе. Читаю несколько минут. Потом беру в руки бинокль. И наблюдаю жизнь, из которой меня несколько лет назад выкинуло. Смотрю туда… на него.
А он уже смотрит на меня. Мы друг друга приветствуем. Я отдаю ему честь, а он показывает пальцем на лысину. Я догадываюсь — это значит «к пустой голове руку не прикладывают». Но не обижаюсь, а киваю, что означает «да, голова пустая, но блаженная» и показываю на него пальцем («и у тебя тоже»). Он понимает и кивает в ответ.
Вот он показывает пальцем на группу мусульманских мужчин с глазами и прическами головорезов и женщин в черных платьях до пят и темных платках. Это новые беженцы. Из Сирии. Их теперь много тут разгуливает. Показывает и скорбно качает головой. Потом вздымает руки в бессилии что-то изменить. Я киваю и тоже качаю головой и вздымаю руки. Это значит «да, да, согласен, это второе после завоза сюда миллионов турок-гастарбайтеров самоубийство Германии, ничего не поделаешь, полезные идиоты, леваки, кретины, не жалеющие ни собственных детей, ни своей культуры».
Я показываю ему рукой на группку людей, тусующихся у местной забегаловки. Это опустившиеся алкоголики. Почти все — наши. Русские мужья «поволжских немок» из бывшего СССР. Качаю головой. Это значит — «эти не лучше». Он кивает и опять вздымает руки, пожалуй еще безнадежнее, чем в первый раз — «мы от этого уезжали… и вот опять… та же советская пьяная мразь».
Показывает рукой на отдаленное одноэтажное здание. Это то ли клуб, то ли кафе, то ли качалка… Там собираются вечерами марцанские неонацисты. Я смотрю туда и вновь вздымаю руки — «это вообще ни в какие ворота не лезет… их все больше и больше». Провожу большим пальцем по шее — «эти всех нас поубивают, когда нынешняя власть все угробит». Он кивает и показывает еще раз на сирийских женщин — «или они или дети этих мусульманок». Я энергично киваю в ответ. Подношу большой палец ко рту и делаю блаженную мину — «пошел пить кофе со сливками».
Он кивает и горько разводит руки — «а я давно пью только воду… вонючую берлинскую воду из-под крана».
…
Так я общался с моим беззвучным собеседником до самой осени. А потом, то ли он перестал открывать окно… холодно стало… то ли переехал.
Я и позабыл о нем.
А затем… Разговорился я как-то с знакомой продавщицей в русском магазине. Под самое Рождество. Как ее зовут? Любочка… Людмила… Липа… Не помню. Толстомясая такая, грудастая, руки сальные, и обсчитать может безбожно, но добрая. Хоть и «крымнашка».
Говорит мне эта самая Люба-Липа:
— А вы слышали, что у нас тут за несчастье-окаянство приключилося? В октябре что ли…
— Какое такое несчастье-окаянство в октябре?
— А с одним евреем случилося. На вас похож. Я, как узнала, подумала: с вами, да… Испугалася я. Нехорошо такого умного покупателя терять. С вами хоть поговорить можно по душам. А то тут такие ходят… Ублюдки паршивые. Берлин вроде, а народ, как в Челябинске.