У меня не было ни секунды на размышления. Нужно было в корне пресечь…
— Цепочка? Простите, о какой цепочке идет речь? У меня нет никаких цепочек. Вы ошиблись адресом. Посудите сами, для меня вы — не что иное, как чужое воспоминание, чужая мысль, по ошибке пришедшая мне в голову. Во время еды. Вы даже не чувственное испарение, не ассоциация, не фантазия, у вас нет никаких прав и привилегий… ведь вы всего лишь — хм-хм — несколько царапин и осыпавшаяся краска на трубе парового отопления.
В этот момент неожиданно раскрылись двери лифта…
— С кем это ты разговариваешь? — спросила меня симпатичная соседка-толстунья, вышедшая из лифта с тремя своими любимцами — голубыми померанскими шпицами, которые, увидев меня, тут же начали противно тявкать. — И зачем ты трубу трогаешь? Там что, трещина? Надо управдому сказать, а то как рванет зимой…
Черный аспирант
В рассказе «Трещина» я описал, как убил… утопил… одного сукиного сына. Кипа…
Да, утопил и тело спрятал в подводной пещере недалеко от Большого Утриша.
В тексте. Только в тексте убил-утопил… не забывайте это, господа! Хоть и неспроста.
С тех пор меня мучает что-то вроде авторского раскаяния… есть такое особенное чувство, которое завладевает иногда жестокими, но легкомысленными писателями, сурово расправляющимися со своими героями.
Может быть потому, что прототип Кипа — звали его конечно иначе, но я буду его и дальше называть этим фиктивным именем — я хорошо помню. Не забыл и реальную историю его гибели, оспариваемую любителями страшилок и легенд.
Как же капризно наше подсознание! После того, как я написал «Трещину» мне стало казаться, что безобразная эта история, подлинная история гибели Кипа, выставляющая кстати меня в далеко не лучшем свете, навязчиво требует, чтобы я ее рассказал.
Что же, терять мне уже почти нечего, расскажу…
…
Справедливости ради, должен заметить, что главная героиня рассказа «Трещина», Инга, ограбленная и униженная рассказчиком, ревность к которой и спровоцировала его на преступление — на самом деле ни к реальному Кипу, ни к его гибели отношения не имела. Ее я сделал из одной своей подруги, короткие летние отношения с которой ничего кроме радости мне не принесли, и были, как и все подобные отношения, банальными, даже скучными… хоть и сладкими как кавказское варенье из роз… Не пробовали?
Да, Инга… или другая летняя подруга, похожая на нее, много их было, является мне… иногда… тут, в Германии… приводит в замешательство.
Неожиданно и реально является… до того реально, что ее действительно можно перепутать с трещинкой засохшей краски на отопительной трубе на лестничной клетке нашего одиннадцатиэтажного дома в Марцане.
Но эти превращения… материализовавшиеся метафоры… это уже иная история, как говорят — «из другой оперы». Вернемся к Кипу.
…
Да, он действительно был аспирантом, баскетболистом с бородкой, вечной сигаретой во рту и крашеными блондинистыми волосами. От него действительно пахло потом и агрессией. И он действительно рассказывал о том, как та или эта давали ему в рот.
Но никаким «покорителем женских сердец» Кип не был, а все его многочисленные рассказы о французской любви «с той и этой» были обыкновенным враньем озабоченного совчела.
А был Кип — как и почти все молодые люди в те ужасные времена — похотливым козлом, готовым влезть на любую особь женского пола. Например, на дешевую проститутку с Сокола, после сношения с которой неизбежно «капало с конца», как у тульского самовара.
Или на жирную опустившуюся самогонщицу, подторговывающую краденым барахлом… После совокупления с этой дамой недостаточно было получить укол в задницу от хмурого врача-венеролога, приходилось еще и сдавать кровь из вены на «реакцию Вассермана».
Или на в дымину пьяную строительную рабочую за сорок, лежащую где-нибудь в бурьяне с раздвинутыми толстыми ляжками в рваных синих колготках и дающую всем желающим… что гарантировало получение так называемого «букета» или венка.
Слава богу, СПИДа во времена моей юности в СССР еще не было, иначе мы бы все подохли еще в студенческие годы.
Почему?
Много раз писал об этом… надоело повторять…
Потому что противозачаточные пилюли в государстве рабочих и крестьян в аптеках не продавались…
Потому что ни у кого из нас не было своего жилья.
Порнография и легальная проституция были строжайше запрещены…
А юные ламии, «девочки из интеллигентных семей», студентки и аспирантки, — по крайней мере девять из десяти — со студентами и аспирантами в постель до брака не ложились.
С доцентами или профессорами… такое бывало, редко, но бывало… по любви или из карьерных соображений, а с молодым человеком, даже с любимым… только после печати в паспорте!
К чему это приводило, к каким психическим и физическим травмам — можете себе сами представить, дорогие читатели.
Может быть из-за этого постоянного полового голода и его очевидных последствий, студенты и аспиранты МГУ — девять из десяти — были нечистоплотными, грубыми и мрачными пошляками. Втайне мечтающими об изнасиловании.
Вот и Кип был пошляком. И насильником.
Но в безвременной его гибели, в которой он конечно сам виноват, есть и небольшая доля вины интеллигентных девушек семидесятых годов ушедшего столетия. И лично — СССР.
…
Случай свел в одной комнате коттеджа в спортлагере «Ломоносов» трех человек: аспиранта второго года Кипа, его дружка, только что защитившего диплом на кафедре дифуров, по кличке Саня-Масяня, играющего рядом с огромным Кипом роль рыбки-лоцмана, и меня, закончившего первый курс, зеленого еще мехматянина.
Не знаю, осознанно ли, но Саня-Масяня предпочитал носить тельняшки… доводя этой полосатостью схожесть с рыбкой-лоцманом почти до совершенства.
Соседками нашими, живущими в комнате, выходящей на общую веранду, были студентки экономического факультета: Ирочка, Леночка, Олечка и Зурочка. Все милашки и хохотушки…
Ирочка, Леночка и Олечка были москвичками, не без характерного для детей начальства декаданса (папы их работали, если память мне не изменяет, в руководстве Госплана, Госснаба и Госстроя), а трудолюбивая и целеустремленная Зурочка, дочь простого пастуха, закончившая десятилетку с золотой медалью в дагестанском ауле… жила в общежитии. Летом следующего года она должна была защищать диплом.
Не хочу повторяться и описывать жизнь неспортивных студентов в спортивном лагере… перейду к делу.
В тот день мы пили особенно много. Пульку начали писать часов в шесть вечера уже пьяные. Саня-Масяня, отец которого был профессором на химфаке и имел соответствующий доступ, выставил на стол двухсотграммовый флакончик с чистым спиртом.
Спирт обжигал глотку, как кислота. Наводил на печальные размышления о многолистной вселенной.
После второго глотка, я мысленно слетал на ракете к Юпитеру и долго наблюдал загадочное Красное пятно, показавшееся мне глазом сидящего внутри планеты дракона… После третьего — долетел до Сатурна, потрогал руками его кольца и возвратился на Землю только для того, чтобы глотнуть еще раз.
Масяня выпил только один раз, меня хватило на четыре глоточка…
Кип допил остаток. В слегка раскосых его глазах появилось странное выражение, породившее во мне тревогу и вызвавшее предчувствие беды. В голове шумело, мне казалось, что я качаюсь на огромной сетке, натянутой между землей и небом…
Сетка эта грозила порваться… и выкинуть меня из уютного мира вещей и элементов.
Спирт мы полировали местным вином без названия.
Закуски у нас не было.
Кип во время игры угрюмо молчал. Только злорадно хихикал, когда я или Масяня оставались без одной.
Вокруг его головы носились как дьяволы лукавые преферансные мысли.
Надо отдать ему должное, играл он очень хорошо. Даже пьяный. Масяня и я играли средне. Бог особенно несправедлив при раздаче талантов.
Масяня говорил без умолку. Речь его трудно воспроизвести, даже не буду пытаться, потому что это была болтовня ни о чем… с множеством междометий…
То не угроза и не дума…
Ну да, Масяня усердно подтрунивал над Кипом. Не щадил ни его внешнего вида, ни его происхождения, ни скромных научных успехов, но делал этот так осторожно, деликатно, даже до подобострастности, что получалось, что он не подтрунивает, а сыпет и сыпет комплименты… как будто пену взбивает. И гладит и лижет своего закадычного дружка или повелителя.
В восемь часов закончили пульку…
Масяня отыгрался, а мне пришлось заплатить Кипу пятерку, которую тот с удовольствием спрятал в карман шорт. Самодовольно похлопал себя по длинным худым бедрам… потом как будто вспомнил что-то важное… пробурчал: «Саня, друг, оставь нас с Димычем наедине, у меня к нему разговорчик есть… интимный, бля… пойди, потанцуй».
Масяня ревниво сверкнул влажными карими глазами и подчеркнуто медленно начал натягивать на ноги свои, тогда только недавно появившиеся у избранных «блатных», шикарные японские кроссовки. Надел свежую тельняшку, хмыкнул презрительно и исчез.
Я не знал, что Кипу было от меня надо.
Не успел поразмышлять на эту животрепещущую тему, потому что Кип вдруг схватил меня сзади за длинные, по моде, волосы и приблизил мое лицо к своей безобразной роже, похожей на поржавевшую и бородатую Луну.
Неожиданно я понял, что он смертельно пьян… или нет, не пьян… а впал в состояние делирия, или, как его тогда называли, «белочки».
Обезумел. Очумел. Слетел с катушек.
Таким я его еще не видел. Грубоватым, пошлым и агрессивным он был всегда. Но до сих пор держал себя в рамках приличия. А тут… может спирт так на него подействовал… или количество перешло в качество — пили мы без передыха две недели подряд. Все, что могли купить в гадком магазинчике по дороге в Гудауту. Портвейн… алжирское… водку. Кип пил раза в три больше, чем я и Масяня вместе взятые. И курил по три пачки местной Примы в день.
По вискам его катились капли пота, трясущийся рот был похож на трещину в скале, в которой живет саблезубый тигр, глаза покраснели.