В его правой руке я заметил опасную бритву.
Кип поднес лезвие бритвы к моему горлу, почесал ею мне кадык, скорчил зверскую рожу и просипел: «Ты, Димыч, сейчас пойдешь к нашим соседкам, и уговоришь одну из них взять у меня в рот. Сейчас, ублюдок. Иначе я вас всех порежу. И не вздумай кого-нибудь на помощь звать, сука… распорю брюхо и собственные кишки жрать заставлю. На уговоры даю тебе полчаса. Ну, что уставился… вали…»
…
Я, как тот чеховский землемер — такого реприманда не ожидал…
Читатель наверное хочет, чтобы я выбил каратистским ударом бритву из лапы осатаневшего баскетболиста и связал его подтяжками… или… убил бы Кипа тумбочкой… в целях самозащиты. И суд меня бы оправдал и еще наградил медалью.
Уверяю вас, я бы так и поступил, если бы позорно не струсил…
Я был уже на улице, но моя шея все еще ощущала холод металла… у сонной артерии.
К девушкам, которые, судя по веселому гомону, доносящемуся из их комнаты, устроили частный показ мод, я не пошел. Не хотел их пугать. За помощью к знакомым спасателям на водах не обратился. Потому что на самом деле не хотел, чтобы Кип кого-нибудь зарезал или был изувечен разозленными спасателями.
Предполагал, что единственным человеком, который мог бы уладить это дело без кровопускания и членовредительства был Саня-Масяня. И волк был бы сыт, и овцы целы. Спустился к открытой столовой, из которой доносилась популярная в то время песня Маккартни «Миссис Вандербилт»… Там танцевали. Поискал глазами Масяню. Не нашел. Хоп-хэй-хоп!
Что делать?
В панике выбежал на пляж. Масяня сидел на гальке, один, среди обнявшихся парочек, вздыхал и бросал в лиловую воду камешки. Сбиваясь и заикаясь, объяснил ему, в чем дело. Масяня не стал, как обычно, нести пургу, а проговорил неожиданно трезво: «Так и думал, что у него какое-то говно на уме… К девушкам не ходи, не геройствуй, Кип тебя на куски порежет. Я побегу к Семенычу, попрошу его из Гудауты ментов и дуровозку вызвать. Только бы они не опоздали».
…
Приятно, когда кто-то другой снимает с тебя бремя ответственности.
Мне вдруг стало легко и хорошо. Я вздумал искупаться, очень тянуло в вечернее море.
Отошел на темную часть пляжа, сбросил с себя все и прыгнул с разбега в теплую черноморскую воду.
Отплыл от берега метров тридцать, лег на спину…
Глубоко дышал и смотрел на звезды. Казалось, их можно пощупать, вытянув руку из воды.
Забыл и про Кипа, и про девушек, находящихся в опасности, и про Масяню…
Очнулся от рева доносящейся из лагеря сирены скорой помощи.
После прикинул… оказалось, я больше сорока минут пролежал в воде.
Ну да, да, до сих пор стыдно…
А Кип, как я узнал от ставшей позже моей близкой подружкой Олечки (той, у которой отец работал в Госснабе), меня не дождался, и уже через четверть часа после моего ухода ввалился в комнату к бедным девушкам. С опасной бритвой в руке.
Девчонки конечно, когда его рассмотрели и поняли, что он хочет, завизжали и забились в углы.
Все, кроме бесстрашной горянки Зурочки. Она стояла посереди комнаты и мужественно смотрела в глаза обезумевшему идиоту. Мужество ее не подействовало.
Кип, «рыча, как бешеный медведь», вначале «как будто отбивался бритвой от невидимых чудовищ», а затем бросился на девушку. Повалил на пол, разорвал на ней платье, схватил за грудь, присосался ослиными губищами к ее белой шее.
Зурочка как могла защищалась. Ударила его маленьким кулачком по носу.
Кип полоснул ее бритвой по животу, грубо развел ей бедра…
В самый последний момент Зурочка умудрилась из-под него выбраться и как была, полуголая, босая, зажимая рукой длинную рану на животе, побежала к знакомым студентам-дагестанцам, жившим за семь коттеджей от нас.
А Кип набросился на другую жертву — Леночку. Но изнасиловать ее он не успел.
Трое дагестанцев ворвались в комнату наших соседок за полминуты до того, как туда же вошли Масяня и начальник лагеря Семеныч, толстоносый мужик лет пятидесяти пяти, крепкий хозяйственник, бывший когда-то директором тюрьмы… с большим гаечным ключом в руках.
Олечка рассказывала: «Это был такой ужас. Все что-то кричали дикими голосами. Наши тряпки летали по воздуху как взбесившиеся птицы. Дерущиеся умудрились лампу разбить на потолке. Поэтому главное сражение происходило в темноте. Минут пять сражались добры молодцы. Мы хотели только одного, чтобы этот придурок Семеныч не раскроил кому-нибудь из нас случайно голову своим оружием».
…
Когда дагестанцы, Масяня и Семеныч наконец одолели Кипа и положили его на спину, оказалось, что он мертв. На его груди зияли две колотые раны. Правая его рука все еще сжимала открытую опасную бритву, измазанную кровью.
Семеныч тут же заподозрил в убийстве дагестанцев. Стал искать ножи. Но у дагестанцев никаких ножей не было. На допросе в гудаутской милиции они заявили, что «пришли на помощь женщинам, не хотели никого убивать».
Скорая увезла тело Кипа в морг, а Зурочку отвели в лагерный медпункт, где опытная медсестра Даша, свояченица Семеныча, промыла и зашила ее неглубокую рану.
Комнату наших соседок тщательно обыскала милиция. Единственным колюще-режущим предметом, который она обнаружила, были валяющиеся под столиком длинные портновские ножницы, принадлежащие, кажется, Леночке… Она привезла с собой в спортлагерь хлопчатобумажную ткань, выкройку, нитки, иголки и ножницы и собиралась вместе с подружками сшить из нее макси-платье.
Кто же все-таки убил Кипа — так и осталось загадкой.
Может быть, он сам в неистовстве драки накололся на ножницы? Так, по крайней мере, объявил на общем собрании лагеря Семеныч… «для успокоения публики».
Дагестанцев все-таки задержали. Но через день отпустили. Все они были выходцами из бедных семей. Содрать с них что-либо было трудно.
Горевал по Кипу только Саня-Масяня.
Так уж получилось, что «бедная эта история» на этом не закончилась, а — неожиданно для всех — получила фантастическое продолжение.
Через несколько дней, ночью, я проснулся от воплей Масяни. Тот кричал во сне: «Сгинь, черррртов урод! Катись в аааад!»
Я разбудил его. Он долго смотрел на меня расширившимися от ужаса глазами, не узнавал. Потом узнал и спросил: «Где он?»
— Кто?
— Кип, он только что был тут и душил меня. Говорил, что я убил его ножницами, и что он за это задушит меня во сне.
— Очнись, Масяня. Это был кошмар. Кип — в морге. Мы живем в двадцатом веке, ты только что закончил мехмат МГУ. Синус икс по-прежнему меньше или равен единице. Все хорошо.
— Катись ты… Век… мехмат… синус… херня. Он был тут и душил меня, понимаешь? Посмотри, на шее пятна.
В этот момент мы оба услышали страшные крики и визг из соседней комнаты.
Напялил на себя шорты, постучал в дверь… никто мне не ответил. Прошел через нашу комнату на веранду и вошел оттуда в комнату соседок. Все четыре девушки не лежали на своих кроватях, а, сцепившись в человеческий ком, молча сидели на полу, в дальнем от веранды углу комнаты. Под одеялом. Вроде как прятались.
— Эй, девчонки, это я, Димыч. Вы почему так орали? От кого спрятались?
Никто мне не ответил. Попробовал стянуть с них одеяло. Не дали. Затем услышал глухой, срывающийся шепот Зурочки: «Ал-хамду ли Лляхи…»
Она молилась…
Сел на стул. Посидел несколько минут…
— Это я, Димыч, сижу в вашей комнате на стуле. Пришел, чтобы помочь. Если хотите, уйду. Что у вас тут стряслось?
Ответила мне Олечка.
— Уходи, нам ничего не нужно. Нам кошмар приснился. Ты уйдешь, и мы будем дальше спать.
— Не хочу вас пугать, но вон… Сане-Масяне Кип привиделся. Будто бы душил его во сне.
Зря я это сказал. Девочки окаменели. Минут через пять Олечка прошептала: «Уходи, пожалуйста, мы голые».
Ушел.
…
Лег на свою кровать. Заснуть не мог. Думал, думал, ворочался.
Заснул.
И снится мне сон. Вроде вчерашний день вернулся. И Кип опять бритвой по моему горлу елозит… И вот я на улице… но не иду искать Масяню, а к соседкам стучу… хочу их от Кипа защитить… и они пускают меня к себе.
В комнате у них все не так… никакой мебели нет, только ковер персидский на пол положен, на нем — блюда с фруктами… Девушки все голенькие, танцуют с пестрыми лентами в руках, бюстами и попочками трясут, хохочут. Я им рассказываю, что будет, а они мне не верят… смеются…
Я ищу, чем бы мне Кипа ударить, если войдет с бритвой… но ничего в комнате этой чудной нет подходящего… даже ножниц нет…
И вот слышу я тяжелые киповы шаги. Ближе и ближе. Слышу, как он глухо бранится…
Девушки резвятся себе, как голубки, а у меня сердце в пятки падает.
И тут — откуда ни возьмись… в комнату входит начальник лагеря Семеныч с лассо в руках. Девушки ему приветливо улыбается, он им мельком так кивает, а потом — ни с того, ни с сего — кидает лассо и ловит меня им за шею. И тут же затягивает петлю. Я пытаюсь ему объяснить, что не меня, а взбесившегося Кипа с бритвой надо ловить, но он меня не слушает… вставляет мне в рот кляп и связывает веревками.
И вот, стою я связанный и привязанный к столбу в лагерной столовой. А вокруг меня — все лагерные обитатели. Смотрят на меня презрительно, надменно, без сострадания… так как доктора наук — на срезавшегося студента на экзамене по математическому анализу.
А Семеныч толкает краткую речь. И заканчивает ее почему-то так: «Эпоха зверств черного аспиранта закончена. Главное здание МГУ может спать спокойно. Никто больше не потревожит студентов и аспирантов нашего славного университета! Черный аспирант пойман и будет сейчас публично казнен через ручную странгуляцию. Душить будет отличник гражданской обороны СССР Борис Кипелов. Наше дело правое, мы победили! Да здравствует наш великий вождь Иосиф Виссарионович Чихайвповидло!»
Вместо того чтобы рассмеяться, публика бешено аплодирует оратору.
Все жадно смотрят на меня. Многие высунули языки, с которых капает слюна. Все ждут палача.