Палач в остроконечной красной шапке подходит ко мне, накладывает мне на горло руки и начинает душить…
Шепчет: «Что, ублюдок, не захотел уговаривать своих проблядушек совершить человеколюбивый поступок… всего-то работы было на пять минут… а теперь сам попал в тиски… задушу тебя, а потом распорю тебе брюхо и вытяну кишки… брошу бродячим псам, пусть жрут».
Изо всех сил я стараюсь крикнуть: «Это Кип, Кип! Он — черный аспирант, а я только закончил первый курс…»
Но из-за кляпа я издаю только нелепое курлыканье.
…
Масяня разбудил меня ранним утром. Солнце только что взошло и освещало наш пляж волшебными зеленовато-розовыми лучами. Перед тем, как влезть в воду, мы выпили по стаканчику молодого красного вина.
За завтраком к нам неожиданно подошел Семеныч и сказал негромко: «Надо поговорить, хлопцы. Через двадцать минут у меня».
Масяня предположил, что менты еще чего-нибудь придумали, и нам придется в Гудауту тащиться и еще раз показания давать.
Я вспоминал свой сон и морщился, вся эта история мне порядком осточертела.
Пришли в его персональный коттедж, прячущийся в тени самшитов.
Семеныч пригласил нас сесть на стулья, сам он сидел в кресле…
Замялся… Потер несколько раз руки. Явно не знал, с чего начать. Таким мы хамоватого Семеныча никогда не видели.
Он был явно смущен, может быть даже испуган, и вовсе не хотел заставить нас что-то сделать или написать…
Голос его подрагивал, как хвостик у щенка.
— Мне сегодня утром, того, из милиции позвонили. Начальник отделения, Горидзе, кажется. Кадр вроде надежный… мурло как у павиана… Так вот, Горидзе этот мне сказал, что дежурного в морге… где наш… того… сегодня увезли в психическую. Плакал и рассказывал, что ночью его мертвяки душили и резали… и порезы показывал, но ему, конечно, не поверили. А тела Кипелова… того… там больше нет. То ли украли, то ли сам ушел.
Масяня не выдержал: «Сам ушел? Того… С пробитым ножницами сердцем? Как вы это себе представляете, Николай Семенович?»
Семеныч взъярился: «Не дерзи старшим, студент! Никак не представляю… А знаю, что в жизни много чего бывает. Бывает и такое, что в ваших университетах не проходят. Сам испытал. Короче… вы того… осторожнее… Мало ли чего… За соседками понаблюдайте, они девочки нежные… И — никому ни слова. Вольно, по домам…»
После разговора с Семенычем мы пошли в магазин за спиртным.
…
А уже в Москве, на первой же лекции, мне рассказали, что в Главном здании МГУ по ночам стал показываться мертвец, которого студенты прозвали «черным аспирантом».
Черные свои дела он, якобы, начал творить еще в июле, когда в общежитиях абитуриенты жили. А затем начал кошмарить и потрошить и студентов.
Называли и фамилии его жертв, но я их не запомнил. Будто бы он приходил по ночам, огромный, худой и черный, двери в комнаты открывал без ключа, подходил к спящей жертве и кромсал ее опасной бритвой, так что от человека оставались одни «кровавые лохмотья». Которые он выбрасывал в окошко. Или пожирал. Тут мнения расходились.
А девушек он, якобы, перед тем как кромсать, заставлял…
Милиция расставила по общежитию своих людей, на каждом этаже…
И вроде бы одного из них черный аспирант уже прикончил. Или двух.
Милиция была в ярости…
Ректорат в растерянности… закрыть общежития Главного здания нельзя — куда девать людей? Учебный процесс нельзя срывать… А если не закрывать…
Ректора вроде бы уже несколько раз распекали у Гришина. Он к этому не привык, получил инфаркт.
…
Я, честно говоря, во все эти ужасы не поверил. По универу вечно какие-то слухи бродили… О «синей женщине» рассказывали, о подпольных борделях для членов Политбюро, о подземном городе под МГУ, в котором живут инопланетяне.
И уж никак не мог я себе представить, что мифический «черный аспирант» — это и есть воскресший или еще какой такой Кип. Несмотря на свой приснопамятный сон, несмотря на опасную бритву… Не верил я во всю эту мистическую чепуху.
Не верил до тех пор, пока сам его не увидел. Е г о. Черного аспиранта.
А было это вот как. Как я уже писал, я подружился с Олечкой. Романчик наш, бурно начавшийся еще в «Ломоносове», на солнечном пляже… было не легко продолжать крутить в Москве. Не только из-за занятий, отнимавших время и силы, но и из-за родителей, действовавших на нервы, из-за безденежья… из-за огромной и жуткой Москвы, разлегшейся между Юго-Западной, где обитал я, и Лосинкой, где жила моя пассия, пятидесятикилометровым зловонным минным полем, по которому носились миллионы неопрятных совков и отвратительных автомобилей.
Встречаться нам было негде!
Мы вечно сидели на каких-то лестницах… ходили в кино и там целовались.
Посещали театры, часами бродили по Пушкинскому музею…
Провожать вечером, после кино, Олечку на Лосинку было не только не безопасно, но и физически трудно.
Единственное место, где мы — изредка — могли остаться наедине, было, да, да, от судьбы не убежишь, общежитие рядом с Главным зданием МГУ. В Зоне А или Б, не помню. Комната, в которой жила умница Зурочка, когда та уезжала на каникулы в Дагестан, пустовала.
Хотя мне исполнилось восемнадцать, родители не позволяли мне ночевать вне дома. Послать их к черту я не мог, потому что жил за их счет… и любил их. И не хотел расстраивать. Но иногда…
Олечка тоже могла отсутствовать дома по ночам только в виде исключения…
После долгой и мучительной воспитательной работы с родителями, мы наконец встретились в комнате Зурочки.
Было это под Новый год.
Из окна открывался потрясающий вид на вечернюю предновогоднюю Москву, припорошенную свежим снегом.
Мы выпили легкого вина, пощебетали с полчасика, разделись и легли в кроватку.
Моя любимая заснула у меня в объятьях.
И начала легонько похрапывать…
Я встал… приоткрыл окошко… закурил сигарету.
Машинально посмотрел вниз. Мы были, кажется, на семнадцатом этаже…
Невольно подумал о том, что лететь вниз придется долго. Даже попытался рассчитать по школьной формуле сколько. Запутался. Плюнул на формулу.
Посмотрел еще раз вниз. И тут мне стало не до формул. Потому что я увидел то, что, надеюсь, больше никогда не увижу.
Знаю, что вы, господа, мне не поверите. Может быть даже скажете, а получше он ничего не мог придумать?
Где-то на уровне шестого этажа по вертикальной университетской стене шел человек. Фигура его была строго горизонтальна. Шел, наплевав на все законы механики, которые я, несмотря на лень и хроническое нежелание учиться, знал назубок. Так идти человек не может, тут же упадет и разобьется.
Но ОН шел. Большой, худой, черный.
Черный аспирант.
Шагал себе так, как будто университет осторожно положили на бок.
Шел он — прямо ко мне. Лица его и глаз видно не было, но я точно знал, что он смотрит мне в глаза. В его правой руке что-то блестело. Опасная бритва! Та самая.
Я не мог оторвать от него глаз… а он все шагал и шагал…
Легко-легко. Размахивая длинными бедрами.
Когда он был метрах в десяти от меня, я узнал в этой темной фигуре Кипа и приготовился к смерти.
Но он прошел мимо меня!
Почему — не знаю.
Прежде чем окончательно скрыться на крыше, еще раз пристально посмотрел мне в глаза и погрозил пальцем. Указательным пальцем левой руки.
Я закрыл окошко и осторожно лег рядом с Олечкой.
…
О «черном аспиранте» рассказывали еще какое-то время всякие небылицы.
Когда я заканчивал мехмат, о нем уже никто не помнил. Забыли.
Прошло много-много лет. Я давно оставил родину. Потерял связь со всеми, кого когда-то знал или любил… Рассказ «Черный аспирант» опубликовал года полтора назад…
А около двух месяцев назад получил неожиданно электронное письмо от профессора К. из Санкт-Петербурга… да, да, от Сани-Масяни.
Он писал:
«Дорогой Димыч, сколько лет, сколько зим… я не стал бы тебя беспокоить по пустякам. Со мной произошло что-то жуткое. Хотел тебя предупредить… Не знал, как с тобой связаться, а потом случайно нашел твой электронный адрес в интернете, там, где ты рассказы публикуешь. Прочитал рассказ «Черный аспирант», вспомнил все…
Спасибо, что ты изменил мое имя и кафедру, а не то меня наверняка кто-нибудь бы вычислил, пошли бы слухи, мои студенты смеяться бы начали… Я ведь еще преподаю, несмотря на возраст и болезни… В членкоры меня так и не выбрали, зато заслуженного дали…
Так вот, читал я лекцию в МГУ, на мехмате, как приглашенный профессор… на шестнадцатом этаже, помнишь, в большой аудитории. Материал был трудный… я на публику и не смотрел, все внимание сосредоточил на доске, боялся ошибку сделать в вычислениях. И только когда последнюю формулу написал, ради которой и мучился — взглянул в зал. Слушай сюда — аудитория была пуста! Только один человек сидел в последнем ряду!
Только один!
И это был ОН. Кип. Точь-в-точь такой, как тогда, в «Ломоносове». В шортах… Только почерневший весь, как мумия. В правой руке держал — опасную бритву.
Кип влез на стол… и по столам… по столам… неправдоподобно большими шагами… зашагал ко мне.
Мне стало плохо, я потерял сознание.
Потом мне рассказали, что я читал, читал лекцию, а когда вывел последнюю, искомую формулу, вдруг замолчал, уставился куда-то… а затем упал и начал хрипеть и биться. Вызвали скорую. В больнице диагностировали микроинсульт, только я им не верю, шарлатанам…
Вот что со мной произошло, друг. Никогда не верил в мистику… Прав был придуманный тобой Семеныч, не все, что в жизни происходит, изучают в университетах… В упомянутой тобой многолистной вселенной возможно все.
Не смейся надо мной, старым маразматиком, черкни, если будет что…
Такой-то и такой-то, профессор того-сего…»
Я ему ответил, но переписка наша заглохла. Как суп прошлого половником не перемешивай, а все равно прошлое настоящим становиться не хочет. Тянет назад… и ускользает в трясине времени.
А вчера получил я еще один имейл: