Отнес коврик и пакет в ванную. Смыл кровь. Разрезал их ножницами на куски и унес в близлежащий лесок. Нашел подходящее дупло и засунул в него резиновые треугольники. Забил дупло землей.
Нож бросил в канаву с илистым дном. Туда же кинул шнурок.
На всякий случай выкинул и свои домашние тапочки.
Пришел домой.
Еще раз тщательно проверил прихожую — искал капельки крови. Не нашел. Мокрой шваброй быстро-быстро вымыл пол перед входной дверью и в лифте и переход в соседний подъезд.
Немецкий бог спас Руди — никто не видел его стараний.
Запер квартиру, вышел из дома через задний вход и уехал в свой загородный домик.
И, хотя пассажиры автобуса казались ему страшилищами, в пути успокоился, пришел в себя, ярость его на время улеглась.
Вернулся домой через четыре дня.
В почтовом ящике нашел приглашение на беседу в Крипо. Был там допрошен без пристрастия. Это была формальность, следователь был уверен, что румына убили свои в криминальной междоусобной разборке.
…
Недели через три Руди убил беженца-сирийца.
Сириец шел в свое общежитие. А Руди возвращался с прогулки. Ему показалось, что сириец зло и насмешливо на него посмотрел.
Он подошел к нему и ударил его, как и соседа, ножом в горло. Сириец не ожидал такого от седовласого дедушки. Осел, заливаясь кровью, и упал лицом вниз. Похрипел немного и затих.
Внезапно Руди понял, что стал серийным убийцей. Руки его, с уже показавшимися старческими пятнами, были в крови… Колени болели. Ломило поясницу. Дыхание было затруднено от волнения. По спине катил холодный пот.
Зачем он убил этого парня? Какая кошмарная бессмыслица!
Руди первый раз в жизни засомневался… в окружающем его мире, в самом себе… А не проверяет ли кто меня? Вон березка оставшимися желтенькими листиками трепещет. Она тут зачем? Она настоящая? Или она декорация?
А эти ужасные трехэтажные кирпичные дома с трехцветными флагами в окнах. Они настоящие? Их жители живут… или только едят, спят, ходят на работу… Нет, они не люди… мы все не люди… мы ящерицы…
Как бы отвечая его мыслям, к Руди на всех парах приближалась разверстая огненная пасть размером с колокольню… из пасти несло горелым мясом… доносились истошные вопли…
Руди зажмурился, но пасть его не тронула… исчезла…
Он услышал смех. Обернулся.
Позади него стоял человек в длинном пальто с выглядывающим из-под него характерным белым воротничком. Он смеялся и посматривал на Руди лукаво. Затем дунул в воздух, и все остановилось. Машины, едущие по шоссе метрах в ста от них. Трактор, тащивший на прицепе тесаный лес. Вороны, деловито ищущие корм на поле. Застыл и пролетающий над ним самолет, несколько минут до этого стартовавший в Тегеле. И зимнее белесое Солнце застыло в сером небе. Застыл и Руди. Двигаться мог только он, этот загадочный свидетель третьего убийства нашего героя.
Человек в длинном пальто подошел к Руди и внимательно посмотрел на него. Заговорил низким неприятным голосом.
— Как глубоко вы вживаетесь в роль! Три убийства! Из жалости к самому себе… какая убедительная мотивация! И какая непроходимая тупость! Срисовывал птиц из книжки в альбом… Завидно, право. Вы отравили своей посредственностью само пространство. И эту жизнь, себя, и похожих на вас выродков, вы решили защитить? Так? И как резво начали… как яростно… Наказываете воду (он показал рукой на скрюченного сирийца) за то, что ваши инженеры проявили милосердие и открыли шлюзы. Браво!
Тут он опять расхохотался. Его хохот стучал в уши и виски Руди, как молоток.
Руди начал терять себя, преображаться. От его личности и от его фигуры, как от гипсовой статуи стали откалываться куски… а дьявол все бил и бил его молотком… пока от Руди не осталось ничего, кроме маленькой дрожащей ящерицы.
Человек в пальто достал из кармана серебряный футляр в форме трубочки, открыл его, ловко поймал им зверька и завинтил крышечку. Положил трубочку в карман.
Дунул в воздух, отчего все вокруг него пришло в движение, и исчез.
Согнувшийся человек
Во второй части рассказа «НЛО в Берлине» я описал то, удивительное, незабываемое, что наблюдал из окна берлинской городской электрички (с-бана) лет десять назад. Ничего не придумал. Не преувеличил. Мне, разумеется, не поверили. Сочли «капризом писателя».
А одна знакомая критикесса настоятельно мне рекомендовала умерить пыл своей фантазии… «А-то в ваших рассказах так много неправдоподобных событий… В них не веришь… От них устаешь. И герои ваши сексуально озабоченные! Ужас какой-то. Вы должны думать позитивно! У вас все сюжеты кошмарные. Напишите повесть про счастливых пенсионеров, живущих насыщенной духовной жизнью. Вы можете».
Знакомый писатель, известный в прошлом бабник и лолитчик, добавил от себя: «И, пожалуйста, не пиши больше о мужеложстве и онанизме!»
…
Неприятно быть атакованным доброжелателями… да еще и ниже пояса. Что же думают о моей литературе враги, если друзья советуют мне писать о духовных пенсионерах и не писать о мужеложстве… о котором я кстати никогда и не писал, из-за полного незнакомства с предметом. Только один пронзительный рассказик написал о несчастном голубом юноше. «Голубизна» его там — не главное. Главное — отчуждение ранимого человека от мира и его институтов, об этом и рассказ.
И онанизмом мои герои занимаются… умеренно. И только тогда, когда по-другому, с любимым человеком, ничего не получается… так что и тут речь идет не о рукоблудии как таковом, а об отчаянии, одиночестве и все о том же отчуждении — от близких и друзей, от общества и от богов, навсегда покинувших страждущее человечество.
Я попытался напомнить критикам, что писательская работа, создание «сюжетов», «сцен», «диалогов» и «литературных героев», таких или сяких, — сама по себе уже есть дерзкая фантазия… чудовищное преувеличение, делание из мухи слона, блеф, выдумка, ставящая все с ног на голову…
Что какой-то жалкий НЛО, летающий непонятно зачем по сивому берлинскому небу, по сравнению с самим наличием «персонажей» и «рассказчика», этих… хм… не существующих, недоделанных людей… людей ли… нет, лишенных бытия недоносков, не существующих, но реальных, иногда до болезненности, — мелочь, малозначительная деталь декора, и только. Также как и их сексуальные прихоти. Пусть себе бесчинствуют гомункулусы нам на забаву! Они ведь не ваши жены, мужья или знакомые, а наши общие подопытные кролики, выкидыши так и не преодоленного человечеством когнитивного диссонанса. Обитающие к тому же в «архетипической глубине», по словам одного из сионских мудрецов.
Они наши лоты в преисподней. Куда вы сами ни за что не захотите спуститься, уверяю вас, дамы и господа.
Сами даты их жизни — не годы, а страницы в оглавлении.
…
Да и вообще, мне ли вам объяснять, что важнее всего в рассказе не сюжет, и не герой и не его либидо… а то, непознаваемое, что так трудно определить или подделать.
Вибрация смысла… и самой жизненной субстанции…
Стиль… точнее — обаяние стиля… как в Декамероне или в романе Стерна.
И метаморфозы, происходящие не только с персонажами и их миром, как у Бруно Шульца, но и с нами и с нашим миром в процессе чтения…
Из-за этого мы не можем оторваться от книги… а вовсе не из-за «фантазий, ужасов и кошмаров» и не из-за латентной педерастии рассказчика.
…
Но критики меня не слушали, продолжали пинать.
И я… изнемог, сник, смалодушничал и… умерил пыл, стреножил фантазию, отрубил топором крылья музе (как же она орала!) и принес соответствующую клятву во всемирном Храме реализма, позитивного мышления и семейных ценностей.
Так мол и так. Перед лицом моих товарищей… торжественно обещаю…
Мне выдали свидетельство. С водяными знаками — стоящий на задних лапах лев пожирает трепетную лань (в канцелярии Храма объяснили, что лев символизирует то-то, а лань…).
Витиеватые подписи членов Совета старейшин Общины реализма, старых маразматиков, так похожи на готическую вязь!
На печатях видны масонские знаки — циркули, линейки и почему-то корона из кукурузных початков…
Решил свой следующий рассказ написать в реалистической манере. Без фантазий и излишеств. Без сюжета! Обойдемся. И без «лирического героя». Плевать на него. Осточертел. Просто напишу о том, что случилось вчера. Только вы мне все равно не поверите.
Так вот… еду я в все том же с-бане. Во втором вагоне, считая от машиниста. Или в третьем.
Доезжаю до станции Лихтенберг. Никаких эмоций не испытываю. За окном холодный секущий дождь, сыро и гнусно. По улицам олени бегают. Лица немногих пассажиров — заспанные, не привлекательные, крыс напоминают…
Как видите, никаких фантазий или фата-морган! Все реально, как в морге.
В Лихтенберге в мой вагон вошел только один, вроде бы ничем не примечательный мужчина. Лет пятидесяти семи. Куртка, джинсы, черная вязаная шапочка. Не богач, но и не бездомный. Обычный. Только роста большого. Крупный мужчина.
Двери за его спиной закрываются, а он вместо того, чтобы пройти дальше в вагон и занять место у окна… благо мест полно… делает вот что… медленно как бы кланяется… сгибает туловище, опускает голову ниже и ниже и в конце концов дотрагивается лбом до нечистого пола вагона. Рядом с валяющейся серебряной оберткой от жвачки. И остается так стоять. На ногах и на лбу одновременно. Фигура его напоминает арку или магнит, такой, каким мы в детстве играли. Только большой, темный и живой.
А затем… мужчина этот, все еще стоя в этой дикой позе, очень громко и отчетливо три раза издает какое-то жуткий звук. Что-то вроде: «Хррак».
Голос у него низкий… как бы и не человеческий… как будто он робот, медведь или экзотическая птица.
Потом он так же разогнулся, как и согнулся. Медленно, но легко.
Это он что, стебается так? Циркач? Шиз? Наркоман?
Я всмотрелся в его побагровевшее от прилившей крови лицо. Ничего особенного. Выбрит не чисто. Не без восточной крови. Прыщики на носу и на лбу.