Алекс и его спутник шли себе, как ни в чем ни бывало… жестикулировали, вспоминали студенческие проделки, гоготали… восклицали.
Все движения руками и ногами они совершали синхронно.
В какой-то момент… две симметричные фигуры, маячившие у меня перед носом… наложились друг на друга… слились… стали одним человеком.
Этот образовавшийся из соединения двойников человек вывел меня за руку из густого кустарника на аккуратно заасфальтированную полянку.
…
Перед нами посверкивал в лучах полуденного солнца как бы игрушечный вокзал развлекательной железной дороги. Станция называлась — «Пальмира». На перроне росли пальмы. На одной из них я заметил обезьяну. Она ела большое красное яблоко и чесала у себя под мышкой…
На узеньком рельсовом пути стоял поезд, состоящий из смешного красно-зеленого паровоза и трех открытых пассажирских вагончиков, заполненных веселыми пассажирами. Все они были нагими…
Некоторые пританцовывали, другие пели… у многих в руках было итальянское мороженое и цветные воздушные шарики.
Гамадрил-машинист в смешной фуражке стоял рядом с паровозом на всех четырех, распуша свою роскошную шевелюру. Открывал пасть, украшенную длинными клыками, и пускал в воздух из специальной машины мыльные пузыри размером с арбуз. Увидев нас, он заторопился… быстро влез в кабину паровоза и дернул за шнур. Загудел гудок. Протяжно… А затем прогудел несколько пассажей из оперы Гуно «Фауст».
Несколько больших черных птиц взлетели с веток вяза.
Мой спутник потянул меня за руку… втащил в последний вагон… мы нашли два свободных места.
…
Поезд тронулся.
Я был ошарашен. Нудисты. Гамадрил. Фауст.
Поезд отлакирован, а вокзал — сияет свежими красками. В заброшенном Парке?
И почему вокруг все цветет как в конце мая?
А на душе так тепло и радостно?
Откуда взялись эти пассажиры?
По дороге сюда мы не встретили ни одного человека.
Пассажиры?
Нет… это были не живые люди, а большие деревянные куклы. И в руках они держали деревянное мороженое.
Как же это я обознался?
Попытался зачем-то вспомнить, какую рубашку носил Алекс, а какую его близнец. Но не вспомнил. Перед носом носилась синяя стрекоза… Отвлекала, путала мысли…
Я попытался отогнать ее, как отгоняют назойливую муху. Не тут-то было.
Она села мне на живот и пролепетала: «Как же вы невежливы, господин артист! Разве вы не видите, кто я?»
И вправду это была не стрекоза, а Люси, моя недолгая калифорнийская подруга, выдумщица и забавница, молодая, привлекательная, в белом белье. Она сидела у меня на коленях и жеманилась.
Прощебетала: «Посмотри, как тут прекрасно! На острове мормонов всегда лето… переезжай ко мне, будем любить друг друга как в доброе старое время».
Поцеловала меня в лоб и пропала.
В воздухе не осталось даже пара.
Только тепло ее губ…
…
Потешный наш поезд долго поднимался по спирали на вершину пологого холма.
Я жадно смотрел на живописные окрестности. Хотел насладиться каждой мелочью. Чувствовал, что еще немного… и все это пропадет… исчезнет, как исчезла несколько минут назад моя бывшая подруга… как исчезает все…
Я видел густо-зеленые леса, многоводные реки… долины… хрустальные города… на горизонте — синели заснеженными вершинами горы.
На одной полянке… совсем недалеко от нас… скакали… прыгали… ревели… огромные, неизвестные мне твари… розовые и гнусные. Они играли… с беззаботно резвящимися и не замечающими их голыми людьми. Подбрасывали их как мячики.
В небе над нами мягко скользили летающие тарелки с овальными окнами. Оттуда смотрели на мир… своими умными темно-фиолетовыми глазами… загадочные неземные существа.
…
Я показал рукой на поляну и спросил моего спутника:
— Что это за твари?
— Спроси лучше сам себя, они твое порождение. В леденцах было только немноожко ЛСД. Вот тебя и глючит. Зеленый тролль называет это коктейлем счастья.
— Где твой близнец? Куда он делся?
— Не было никакого близнеца. Тебе померещилось.
— А почему тут все сверкает?
— Я забыл тебе сказать, что часть парка новые хозяева уже отремонтировали.
— А мамонт откуда?
— Мамонт резиновый. Валяется тут уже двадцать лет. Твое воображение его оживило и поставило перед тобой… и так со всем.
— А тарелки?
— Тарелки собрали из алюминия для хохмы… прошлые хозяева, а ты сам вознес их в небеса…
— А пассажиры почему куклы?
— Это для проверки вместимости поезда… обычная практика.
Спрашивать его о том, почему вокруг нас бабочки порхают и сирень цветет… в середине ноября… было бесполезно. Он бы все свалил на меня. И возможно был бы прав.
…
Как я и предполагал, чудесный мир вокруг нас был недолговечен.
Мы больше не ехали на поезде, а сидели в четырехместной кабине колеса обозрения в бывшем Парке развлечений. Колесо крутилось с неприятным скрежетом и свистом… как будто ныло или ворчало… мы медленно поднимались к высшей точке.
Никаких холмов и долин вокруг нас не было.
Пропали горы, чудовища, тарелки и другие миражи.
Город вернулся на свое место как резинка рогатки после выстрела.
Вечерело.
Шпрее внизу еще голубела…
На другом берегу — белела колоссальная цементная фабрика похожая на святилище Исиды.
За ней поднимались мощные корпуса теплоцентрали Клингенберг.
У моста через Шпрее по воде гуляли три дырявые металлические фигуры ростом с межконтинентальную ракету.
В центре города торчал проткнутый спицей граненый пузырь телебашни…
Все буднично, знакомо…
Как на старой фотографии.
Место проживания. И возможной кончины.
Откуда-то до меня донеслась сирена скорой помощи.
И тут… я вспомнил…
Вспомнил, что Алекс уже пять лет лежит в коме в больнице города К. после жуткой железнодорожной аварии, произошедшей в Рудных горах. Машинист заснул и пропустил красный сигнал. Автоматическая система не сработала. Произошло лобовое столкновение пассажирского поезда с товарным составом. Алекса буквально четвертовало, а сидевшую рядом с ним Аннету раздавило как мандарин.
Что Аннету похоронили на городском кладбище рядом со стадионом, и я даже присутствовал на похоронах, и многие плакали…
А бедного Алекса собрали по частям хирурги, но восстановить его здоровье так и не смогли.
Что несчастные его родители не знают, останавливать ли аппарат жизнеобеспечения.
Что его коллекция локомотивов и марки давно проданы, а фирма обанкротилась.
…
Кто же сидит напротив меня на грязном и рваном сиденье, в ржавой и скрипучей кабине этого ужасного колеса?
Почему мне так неприятен его пристальный взгляд?
Куда делась его бабочка?
Откуда взялись на его шее воротничок католического священника, а на ногах — роликовые коньки?
Жизнь кончается, скоро ночь, холодно.
Ветер разгоняет колесо все быстрее и быстрее…
Его вой и скрежет раздирают барабанные перепонки.
Мы поднимаемся все выше и выше.
— Добрый вечер, падре!
Крысолов
Есть люди-сороки. Я именно такой человек. Нахожу и подбираю то, что блестит.
Всю свою жизнь я находил на улицах, в подъездах, в местах общего пользования и в общественном транспорте золотые колечки, сережки, цепочки, медальоны… однажды нашел литой серебряный портсигар с Лениным и Сталиным на крышке. Его у меня отобрала мама.
Первый раз я нашел скромную советскую драгоценность — позолоченный кулон с кроваво-красным искусственным рубином — когда мне было лет пять. На Ломоносовском проспекте, в Москве. Кулон валялся в снегу и чарующе сиял отраженным и преломленным светом. Ярче снежинок и сосулек. Я поднял его, вытер о пальто и отдал своей няне. Няня разохалась: «И что это такое? И что мне теперь с этим делать?»
Я научил няню: «Ты сходи в булочную, дай это кассиру и возьми эклер».
Няня подарила кулон своей болтливой подружке, которая всегда носила розовый платок на голове. Та выпросила. Говорила, что кулон подходит к платку.
Где он теперь? Где няня? Где ее подружка? Где ее платок?
Два раза я находил золотые часы. Массивные, дорогие изделия. Оба раза отдавал их водителям — в анапском автобусе и в берлинском трамвае. Сомневаюсь, что часы нашли своих владельцев, но совесть моя чиста… часы эти, как та луковка из притчи, остаются моей единственной надеждой. На что? На милость высших сил, разумеется. Помру я, поставят меня перед Богом и Он спросит меня, вздыхая: «Ты хоть что-нибудь хорошее в жизни сделал, мерзавец?»
А я ему и отвечу: «Грешен, грешен, Господи, обыкновенная история, но часики-то те, помнишь, не присвоил, в карман не положил, хотя и тянуло очень… А обзываться Царю небесному не пристало».
Три раза! Три раза я находил одну и ту же золотую серьгу с бриллиантом размером с горошину, принадлежащую нашей соседке с третьего этажа. Первый раз — в подъезде, у почтовых ящиков. Моя всезнающая жена сразу определила: «Наверняка это серьга фрау Форстер. Только у нее хватило бы денег на такой диамант. Все остальные в нашем подъезде — бедные как церковные мыши. Пойду к ней и спрошу».
Приходит назад и говорит: «Её, её! Как же она обрадовалась! Подарок дочери, разбогатевшей на Репербане, у нее там сексшоп. Тебе обещала бутылку бренди купить».
Не купила.
Второй — у подъездной двери. А третий раз, метров за сто пятьдесят от нашего дома, на дорожке, ведущей к трамвайной остановке. В грязи. Я сразу узнал эту серьгу с обломанным крючочком… сам отнес ее хозяйке, получил «тысячу благодарностей». Но себе дал зарок — в четвертый раз не отдавать, а пойти к ювелиру на Банхофштрассе и загнать. А на вырученные средства купить себе наконец полное собрание сочинений Гессе.
Четвертого раза не было, фрау Форстер умерла. Серьги ее и остальное барахло забрала ее дочка, та, с Репербана, крупная блондинка… с недобрым взглядом и руками как у боксера.
Да, да, я находил даже жемчужные ожерелья… не очень дорогие… и втайне от жены продавал их в ломбарде. Оплатил так наши совместные поездки в Рим и на озеро Гарда. Как же в нем приятно купаться! Плывешь и на заснеженные горы смотришь. И вино там замечательное. Чудесное озеро. И Рим городок не плохой. Пьяццо, палаццо и фонтан Треви… Только в автобусах много народу. Давка. И в метро такая духота, что подохнуть можно.