Мне бы она не посмела подобное сказать… я бы ей ответил, еще как ответил бы. Я могу и пожаловаться! У меня есть связи в известных кругах. Со мной шутки плохи! Чертова ведьма!
Тим и Том, эти вечно торчащие дома бездельники, безработные или вечные студенты — говорят даже, они не просто приятели, а… — устроили мне нечто вроде обструкции. Когда я выходил на лестничную клетку, они уже ждали меня, стояли рядом, оба в одинаковых голубых костюмах с розовыми галстуками и бойскаутскими значками на лацканах, смотрели в потолок и возмущенно мычали. А потом сейчас же доставали краски и кисти и начинали быстро-быстро замазывать серой краской две пестрые картинки на своих измызганных мольбертах. И так — неделю.
Как же я сразу не догадался? Не наши хиппари, а эти фанфароны небось и нарисовали и обезьян и синюю девушку. Надо было у них разрешение попросить на уничтожение шедевра, объяснить. Ну да ладно, что сделано, то сделано. Зато жена будет спокойна, а мне чертовщина мерещиться перестанет.
…
Недели через три после уничтожения обезьян началось это…
Распад. Регресс. Падение.
Я вдруг обнаружил в нашей гостиной пепельницу. Полную окурков. Пахли они омерзительно.
Представляете себе? Я целый день работал в нашем бюро, выслушивал длиннющие рассказы этих старых сов, вдов чиновников городской администрации, моих единственных клиенток. Одна рассказала мне в деталях о том, как изменял ей ее муж, раздражительный сенильный старик в брюках с лампасами и шляпе с плюмажем, кавалер каких-то паршивых орденов, которыми наше щедрое отечество награждает знатных взяточников и коррупционеров, почти полностью разграбивших городскую казну за время долгой и безупречной службы. Другая обслюнявила меня подробностями ее разрыва с влиятельным любовником, случайно приходящимся ей родным дядей. Третья рапортовала о своих злоключениях в Таиланде, жара ее, видите ли, замучила, и крылатые тараканы одолели. А местные смуглые мальчуганы так и не захотели, даже после того, как им посулили золотые горы, возлечь на ее прелые телеса… Четвертая вынуждена разорвать с нашей фирмой контракт на трехнедельный круиз по Карибскому морю. Потому что она в последний момент нашла более выгодное предложение. Пятая требует возместить ей моральный ущерб… который она якобы понесла от некрасивого жеста араба в Ливане, который «угрожал ей соковыжималкой, называл ее американской вонючкой и показывал обнаженный зад».
И после всех этих мучений я прихожу домой, надеясь обрести покой и получить мою маленькую капельку счастья… к моей любимой жене, с которой мы тогда как раз собирались вместе перечитать «Приключения Гекльберри Финна», главу про «ангела смерти», и что же я замечаю на столе в гостиной?
Пепельницу, полную окурков. Кто тут курил?
Я, конечно, и виду не подаю… а Мери берет эту пепельницу и опорожняет ее в мусорный мешок, а затем кидает в него еще какой-то мусор… а пепельницу тщательно моет и прячет в шкафчике с посудой.
Значит, у нас дома творится что-то нехорошее.
…
Ничего я Мери тогда не сказал. Ни об окурках, ни о пепельнице, ни о моих подозрениях. Решил затаиться и наблюдать, что бы ни случилось.
Два-три дня ничего вроде не происходило. Мы жили как обычно, а Гекльберри Финна дочитали до того места, где Гек и Джим отправились по Миссисипи на плоту.
Мери неожиданно сказала: «Знаешь, Патрик, кажется, ты зря замазал обезьян и девушку, интересная была картинка, занимательная… Синяя девушка чем-то напоминала мне мою умершую сестру, Элоизу. Когда я готовила на кухне, то смотрела на нее и делилась с ней моими мыслями. И она мне отвечала… А теперь стало и впрямь как-то пусто… Этот серый прямоугольник перед носом — еще хуже обезьян и фабричных труб. Может, ты все-таки купишь краски и нарисуешь море и остров?»
— Ты же сама боялась этой картинки! Остров с хижиной? Я больше десяти лет не рисовал. Не осилю… Пони, дети, Ленон.
— Просто ты ничего не хочешь для меня делать! Я весь день в доме убираю, чищу и готовлю. Ношу под сердцем твоего ребенка. А ты торчишь в этом ужасном бюро и точишь лясы с этими старыми курицами. А потом не можешь исполнить даже самой маленькой моей просьбы. Ты эгоист.
— Обратись к этим придуркам-хиппарям, к Тиму и Тому. Они тебе нарисуют таинственный остров и лошадку с цветочками.
— Как тебе не стыдно, шовинист! Они не придурки, а очень чувствительные и интеллигентные молодые люди. Собираются поступать в докторантуру Школы искусств в Миранде.
— Они педерасты и мужеложники!
— Это их частное дело!
— Это они тут травку курили, когда я на работе был? И ты с ними покуривала?
Разговор этот ничем хорошим для меня не кончился. Мери обиделась. Я даже начал замечать в ее взглядах на меня — легкое отвращение. Да, я стал противен свой собственной жене, которую любил, ради которой жил. Хотя и не мог упрекнуть себя ни в чем, кроме нескольких резких слов о наших соседях.
Счастье потихоньку ушло из нашего дома.
По вечерам мы сидели в разных углах нашей убогой квартиры. Спал я на софе в гостиной. По ночам вставал и смотрел на стену супермаркета. На серый прямоугольник на фоне угольно черной стены. И мне казалось, что сквозь краску проступают контуры обезьян в противогазах… и просвечивают синие глаза обнаженной красавицы.
…
Недели через две после нашего разговора, Мери перестала готовить и убираться дома.
На полках начала скапливаться пыль, на полу — грязь.
Туалет пах нестерпимо. По кухне поползли тараканы.
Сил на уборку и готовку после мучительно долгого рабочего дня у меня не было. Служанку нанять я не мог, не было средств.
Первое время я еще пытался сам подметать, мыть, варить суп и жарить яичницу.
Пробовал кормить Мери, но она отталкивала ложку с супом или выплевывала на пол то, что я всовывал ей в рот.
Жизнь моя стала не просто печальной, а невыносимой. Мери сидела весь день в нестиранной одежде в кресле и смотрела в окно. На стену. Что-то бормотала и напевала. Качала головой с немытыми, клокастыми волосами.
Она болезненно похудела, а живот ее наоборот, вырос до размеров большого лунного глобуса, украшавшего когда-то физический кабинет нашего колледжа.
…
Когда у Мери начались схватки, я сидел в бюро. Мой шеф как раз пришел объявить мне и моему напарнику, симпатичному индийцу Чангу, что наше бюро закрывается и мы уволены. Чанг был доволен. Сказал мне, что уедет назад в Индию и попробует там открыть туристическую фирму. Звал меня с собой. Я не понимал, что он говорит. От плохой еды у меня уже несколько недель болел желудок. Меня тошнило.
Я приволокся домой оглушенный и испуганный. По привычке хотел рассказать Мери, что произошло. Открывая входную дверь, вспомнил, что не говорил с женой уже четыре месяца.
Мери не было дома!
На линолеуме в гостиной я обнаружил большую лужу неизвестной мне жидкости. Лужа пахла кровью. В беспамятстве, ничего не соображая и корчась от боли, я вышел из дома и побежал в близлежащую клинику.
Там мне сообщили, что Мери привезли в больницу на своем старом Форде Тим и Том, что у нее были осложненные дистрофией и сердечной слабостью роды… неправильное положение… пуповина обвилась вокруг горла младенца… кровотечение… закончившееся смертью плода и матери. Персонал клиники просит принять соболезнования…
Я был так оглушен горем, что потерял сознание и упал на мраморный пол.
Жизнь продолжалась.
Ходить на работу было не надо.
Я сидел день и ночь в том же кресле, что и моя жена, и глядел на стену супермаркета.
Ко мне регулярно приходили три обезьяны и синяя девушка с голубыми глазами.
Обезьяны рассаживались на нашей софе и смотрели невидимый телевизор, а синяя красавица садилась ко мне на колени и целовала меня в губы.
Есть я перестал, аппетита больше не было. Пил воду из-под крана.
Ловил в кухне тараканов и отрывал им головы и ноги.
Через два месяца пришли полицейские, зачитали мне постановление суда и объявили, что я должен оставить квартиру. Я сказал им, чтобы они убирались. Запустил в них патефоном.
Два дюжих сержанта взяли меня под руки, вывели из дома… притащили на какой-то пустырь, избили и бросили в грязную канаву.
Инес
У меня в руках был чемодан — и я знал, что это все, чем я владею на земле. В чемодане хранились мои рисунки и несколько любимых книг.
Когда-то, еще в моей московской жизни, у меня и впрямь был такой, старинный, с металлическими заклепками на углах чемодан, и в нем я действительно хранил свои рисунки тушью. Куда-то он потом делся, исчез… или я его просто выкинул… не помню… но в том моем позавчерашнем сне чемодан вернулся ко мне, налился тяжестью тысяч бумажных листов и… и тащить его во сне было также трудно, как и в бодрствующем состоянии.
Да, во сне… я вылез из круглого отверстия в стене дома, похожего на дольмен… и пошел по тротуару широкой улицы, по обеим сторонам которой стояли одинаковые дома, тоже похожие на огромные дольмены или скворечники. Без окон, с круглыми, грубо вырубленными в массивных бетонных стенах, отверстиями. И вот, иду я по выложенному громадными плитами тротуару, тащу чемодан.
Автомобильного движения на улице нет, но в темно-коричневом небе, прорезанным зловещими золотистыми волокнами, летают странные самолеты… они напоминают мне детские игрушки, сделанные из полированного дерева… на носах у них пропеллеры… они производят несносный шум, эти бипланы… уродливые, несимметричные машины.
Я подхожу к перекрестку… и вдруг осознаю… что не знаю куда идти… что забыл, где я живу.
Это приводит меня в ужас. Я начинаю бегать туда-сюда… я мечусь как угорелый… в ночи… по этим бесконечным улицам, среди ужасных одинаковых домов, похожих на дольмены.
Теряю где-то свой чемодан и не сожалею о потере.
Неожиданно сам для себя забегаю в внезапно открывшийся передо мной туннель… я бегу по туннелю и мне кажется, что кто-то преследует меня и вот-вот вопьется мне в спину зубами… выбегаю на квадратную площадь.