Рядом с нами чертов Нильс энергично трахал Кармелу. Сзади.
Пошел на кухню, нашел там самый большой нож и вернулся в спальню.
Хотел зарезать гостей и жену, а потом покончить с собой.
Но никого зарезать не смог, потому что раскис и расплакался, Нильс без труда отобрал у меня нож. А Кармела и Гудрун вначале успокаивали меня, а потом попытались свести все к шутке. Показывали мне языки и хихикали. Спелись, стервы. Обнялись и демонстративно сочно поцеловались.
Я смотрел на их проделки и не понимал, как я мог прожить пять лет с этой вульгарной бесстыжей бабой.
…
Через полчаса, за завтраком, Нильс божился, что я вчера вечером допился до невменяемого состояния, рыгал, рычал, прыгал, свистел, а потом ни с того, ни с сего полез к Гудрун целоваться, а затем поднял ее и унес в спальню.
Через несколько минут Нильс и Кармела зашли в спальню посмотреть, что мы там делаем. Я спал на одной стороне кровати, Гудрун — на другой. Нильс и Кармела решили, что мы дурачимся. После этого они еще долго сидели в гостиной, допивали выпивку, доедали ягненка и торт и вспоминали школьные годы. Под утро присоединились к нам. Потому что не хотели спать на полу. Мы с Гудрун в это время занимались любовью. Нильс и Кармела решили от нас не отставать…
Нильс сказал примирительно: «Послушай, мы все много выпили и немного погрешили. Ты переспал с моей женой, я — с твоей. Мы квиты. Не надо из этого делать трагедию».
Кармела добавила примирительным тоном: «Я ничего не соображала из-за проклятого коктейля. Что случилось, то случилось. Забудь, если это тебе неприятно».
Гудрун звонко поцеловала меня в щеку и пролепетала: «А ты темпераментный, просто тигр!»
И все опять начали смеяться.
А мне было не смешно. Я не знал, чему верить. Подозревал, что все трое сговорились и специально напоили меня для того, чтобы устроить небольшой открытый свинг среди своих. Вспомнил, что какое-то время назад Кармела предложила мне посетить одно закрытое общество, члены которого занимались различными видами группового секса и скорчила недовольную мину, когда я ответил ей отказом и шутливо пообещал выпороть ее ремнем.
Кармела прошипела тогда: «Дура, не надо было выходить замуж за зашоренного идиота…»
Я конечно взорвался, но Кармела меня успокоила. Даже позволила символически выпороть ее по попке ремнем. Я не бил ее, скорее гладил, а она вдруг закричала: «Сильнее, сильнее хлещи!»
Я раз пять хлестнул ее посильнее, а потом не выдержал, лег на нее и проник. И забыл обо всем.
Так, наверное, случилось бы и после ночи вчетвером. Но перед тем, как Нильс и Гудрун покинули квартиру, Кар-мела так скабрезно посмотрела на Гудрун и так проникновенно на Нильса, что мне все стало ясно. Я ничего ей не сказал, потому что понял, что моя семейная жизнь с Кармелой кончилась.
В тот же день сходил к адвокату и начал процедуру развода. А на следующий день зашел к знакомому маклеру и снял с его помощью меблированную квартиру недалеко от главного вокзала. Получил ключи еще до подписания контракта, осмотрел квартиру и остался в ней.
Прислал за своими вещами бригаду грузчиков. Приготовил для них список того, что они должны были забрать. Мебель, обстановку и дорогую электронику оставил жене.
Через полгода я уехал из города, решив никогда в него больше не возвращаться.
И вот, я опять лежу на нашей старой кровати…
…
В темноте спальни мне неожиданно померещился Нильс. Он кивал своей большой головой и шептал: «Это была шутка! Шутка и чудесное развлечение для взрослых. А ты схватился за нож, поссорился с женой, испортил ей и себе жизнь! Носорог!»
Рядом с ним маячила долговязая Гудрун с синим лицом и рубиновыми глазами и приговаривала: «Даже львы и леопарды не такие ревнивые. Если бы ты знал, милый, что вытворяют тигры по ночам…»
Закрыл глаза и зажал уши. Тьма превратилась в темно-красное полотно с синими полосами, звуки скукожились. Нильс и Гудрун пропали.
Поцеловал Кармелу в губы, погладил ее поседевшие кудри. Почему-то мне показалось, что ее тело сделано из воска.
Восковая Кармела проснулась, сладко улыбнулась и тут же уснула. Как задутая свеча.
По старой привычке начал говорить с самим собой.
— Какой же я кретин! Объясни, что со мной.
— Ничего особенного. Пришел к женщине, с которой долго жил и испытал много радостей.
— Почему же я бросил ту, которую так любил?
— Обыкновенная история. Потому что она была вовсе не такой, какой ты ее себе представлял. У нее была своя жизнь, о которой ты и понятия не имел. Возможно, все пять лет, которые ты с ней прожил, она тебе изменяла с этим адвокатом.
— Да, да я убежал от нее, от этой сальной сучки. Но счастья без нее не нашел. Только с ней, только с ней я был счастлив. Какой же я идиот.
— Ты даже не представляешь себе, насколько ты прав. Задать тебе наводящий вопрос?
— Давай.
— Скажи, сколько лет твоей Кармеле? Посмотри на нее внимательно.
— Не надо меня учить, как смотреть. Около сорока пяти. Самое большое — сорок восемь.
— А сколько лет тебе?
— Мне? Погоди… шестьдесят два или шестьдесят четыре, или тысячу, не помню, а что?
— А то, что твоя бывшая жена на шесть лет тебя старше. Вспомни, как она из-за этого страдала! Не водила к родителям, не ходила с тобой в театр. Даже не купалась вместе с тобой в Адриатическом море.
— Ты это к чему?
— Думай, думай. Она на шесть лет тебя старше. Значит… ей сейчас шестьдесят восемь лет. Или семьдесят. А та восковая женщина, которую ты видишь, это только проекция твоего воспоминания. Фантом.
— Не может быть.
— Может. Да, и еще одна мелочь… уверяю тебя, ты был в этом доме еще раз, после того вашего осеннего свидания.
— Я был тут еще раз? Нет.
— Был и точка.
— Когда?
— Около восьми лет назад.
— Не был.
— Нет, был. И повод был особенный. Похороны.
— Какие похороны? Не помню никаких похорон!
— Похороны твоей Кармелы, как было написано в некрологе, — «скоропостижно скончавшейся», а на самом деле — покончившей с собой из-за хронической депрессии. Удавившейся. Прямо тут, в спальне. На поминках ты напился и приставал ко всем, подрался с Нильсом, тебя связали и положили на ту самую кровать, на которой ты сейчас лежишь. Чтобы ты никого не поранил. Кровать эту, кстати, выбросили на свалку через месяц после похорон.
— Повесилась?
— Да, привязала бельевую веревку к крючку для люстры. Надела петлю на шею. Встала на табуретку. И… и часть вины за это несчастье лежит на тебе.
— Как же я мог это забыть?
— Тебе так легче.
— Подрался на поминках, приставал…
— Я бы мог о тебе такое порассказать…
— А кровать выбросили?
— Выбросили.
— А на чем же я сейчас лежу?
— Спроси об этом самого себя. Свою память.
— Но ты же и есть я.
— Уверен?
— Не томи.
— Зачем мне тебя томить? Только… если кто не спрятался, я не виноват. Понимаешь, как бы это помягче сформулировать… Ты тоже умер. Тебя похоронили два года назад. И было это далеко-далеко отсюда. Тебя сожгли и похоронили в лесу, а ты все бродишь и бродишь по Земле, пугаешь живых и заражаешь трупным ядом своих фантазий этот маленький уютный мир.
Полкило кураги
Не знаю точно, когда, где и как, но знаю твердо, что совершил фатальную ошибку.
Ошибки я делал всегда. И не только арифметические или грамматические. Я ошибался в людях. Выбрал неправильную профессию. Родился не в той стране. Эмигрировал тоже не в ту страну. Ошибался и в себе самом. Но только эта, последняя ошибка уничтожила мою жизнь. То, что я считал своей жизнью.
Возможно, что-то показалось мне мелочью, пустяком, я был недостаточно зорок, чувствителен, великодушен, не обратил на что-то внимание, проигнорировал то, что нельзя было игнорировать… сделал или сказал что-то не то, не там, просчитался, недоглядел, обидел кого-то или, не замечая этого, оскорбил вершителей судеб, и вот, все пошло прахом. Все, что я пытался создать, во что вкладывал все силы, на что молился, перед чем благоговел.
Безжалостный шестирукий истукан перевел невидимые стрелки, и мой поезд, бездумно мчащийся по плоскогорью, простирающемуся между пятью заснеженными вершинами, сошел с рельс и покатился, теряя вагоны, по бездорожью. Через овраги и провалы. Сквозь глину, известняки и водные толщи. Покатился туда, откуда нет возврата.
Скоро от поезда не осталось ничего. Ничего, кроме моего тела. Я один был и локомотивом, и вагоном, и купе, и единственным пассажиром. И я гудел и стучал колесами и жадно всматривался в летящий назад пейзаж через два окна, застекленные стрекозиными крыльями.
Бешеный бег начал замедляться.
…
Вначале я почувствовал телесную слабость и одиночество. Нет, не то одиночество, что мы испытываем в детстве и юности. Без чудной музыки сфер и без манящих призрачных видений будущего. Без шепота фей и предчувствия блаженства.
Мое тело перестало меня слушаться, стало чужим, почти враждебным, грозящим неминуемой гибелью, мне осточертело все, чем я жил долгие годы, мне позарез нужна была помощь и сочувствие близких людей, но мои знакомые и родные как будто забыли меня.
Я заметил это не сразу. А когда заметил, долго не хотел признаваться в этом самому себе. Потом все-таки признался, поразмышлял и решил, что если я не могу оздоровить, омолодить и вновь подчинить себе мое тело и душу, то должен хотя бы напомнить о себе дорогим мне людям. Пока мой поезд не покинул этот мир навсегда.
Ударить в колокол. Выстрелить из пушки. Или хотя бы громко закричать.
Но колокол треснул. Порох отсырел. А из глотки моей, как я ни пыжился, вылетал только жалкий писк.
Позвонил жене, с которой не разговаривал уже три года. Или пять лет? Или восемнадцать?
Она жила на юге Франции с каким-то французом. Там они разводили черные трюфели в небольшой дубовой рощице, унаследованной французом от богача-деда, знаменитого в свое время антидрейфуссара.