— Посещал сестру. Семейная встреча.
— Откуда у тебя столько нала?
Рассказал ей все.
Трэси мне не поверила. Качала головой и смеялась. Порозовевшее ее лицо излучало доброту и радость, рыжие кудряшки рассыпались по плечам.
Ее тело и медовый аромат пьянили меня…
Спросила:
— Хочешь меня поцеловать?
— Очень хочу. Учти, я делал это последний раз лет сто назад и забыл, как это делается.
— Вспомнишь. Ложись на меня.
Я не без труда лег на нее, выплеснув из ванны на кафельный пол литра три пены, Трэси обвила меня руками и ногами. Мы поцеловались.
Позволила мне пососать свой юркий язычок и пососала мой.
Потом влезла кончиком языка мне в ухо.
Прошептала страстно: «Малыш, хочешь покормить меня топленым молочком?»
Я почувствовал, что она превратилась в сладострастную куклу, и что мне теперь все позволено. Прорычал: «Нет, я хочу пороть тебя ремешком по заднице и сиськам, а потом насрать тебе в рот, грязная голландская шлюха!»
В ответ я услышал только астральный смех…
Мы вылезли из ванны, вытерлись и легли в постель.
Умница Трэси оказалась мастером своего дела. Я долго не мог оторваться от нее. Потерял себя и изо всех сил боролся за наслаждение.
Ушла она часа в три ночи. На прощанье мы молча обнялись.
Ночь проглотила ее.
…
Утром меня разбудил все тот же портье, похожий на волшебника. Алмаз на его галстуке лучился, как сверхновая.
Он стоял рядом с кроватью и дергал меня за ногу.
— Эй, господин поляк, проснитесь!
Меня ослепил яростный свет фотовспышек. Зажмурился от боли.
Послышались голоса: «Он не знает, не знает, не знает… надо сказать ему… надо сказать».
Сел на кровати, зевнул… Побагровевший от волнения портье тряс меня за плечо. Ложе мое с разметанными по нему простынями и одеялами окружали фотокорреспонденты и операторы с видеокамерами. Неизвестные мне мужчины и женщины совали мне в лицо свои микрофоны. Все они что-то говорили, говорили. О чем-то меня спрашивали. Я ничего не мог понять.
Встал, завернулся в простыню и пробился сквозь плотную толпу непонятно что хотящих от меня людей — в ванную.
Помочился.
Впустил портье.
Тот проговорил, заикаясь от волнения: «Самолет во Франкфурт, на котором вы должны были лететь, упал в океан у берегов Шотландии. Взорвался в воздухе. Обломки разлетелись по площади в двадцать квадратных километров. Перед полетом многие из пассажиров этого рейса ночевали у нас. Прекрасные, умные люди! Никто не спасся».
Последнее предложение он повторил четыре раза. Жутко выпучил глаза и разрыдался.
— А что в моем номере делают эти…
— Они хотят взять у вас интервью. У заново рожденного счастливчика. Это я впустил их в номер, извините.
— Это я — счастливчик? Да что они обо мне знают? Что вы обо мне знаете? Может быть, у меня хроническая диарея и аллергия на солнечный свет… Или я серийный убийца.
На добром лице волшебника отобразился страх.
Я вышел из ванной и объявил, что никаких интервью давать не буду, что мне требуется время на осознание произошедшего. Попросил всех незамедлительно покинуть мой номер. Пригрозил вызвать полицию.
Один корреспондент спросил меня уже из-за двери: «Благодарны ли вы судьбе? Что теперь собираетесь делать?»
Я прокричал ему: «Благодарен. Жить как прежде, что еще».
— Как вы думаете, за что провидение пощадило вас? Одного из почти трехсот человек. Что вас спасло?
— Меня спасла моя жадность.
После завтрака пришли два сотрудника полиции и целый час мурыжили меня бессмысленными вопросами. Несколько раз спрашивали о содержимом моей сумки. Затем им кто-то позвонил. Отпустили, наконец.
Я догадался, что спасатели, там, у берегов Шотландии, очевидно, нашли мою сумку или то, что от нее осталось. Без следов взрывчатки…
По дороге в Нью-Йорк я старался не думать о том, как выглядело бы сейчас мое изуродованное взрывом и обгрызенное акулами тело, лежащее на дне океана, если бы организаторы поездки банкиров правильно указали количество участников встречи. Сидел в гордом одиночестве в просторном салоне первого класса и глядел в окошко, на облака. Это успокаивало. Странно. Мне все время казалось, что из облаков на меня смотрит мой синелицый двойник. Напряженно смотрит и иногда иронично помахивает мне синей правой рукой со знакомым перстнем на мизинце.
А когда мы уже подлетали к аэропорту имени Кеннеди и мне открылся потрясающий вид на Манхэттен, тогда еще не потерявший высоченные башни-близнецы, я неожиданно для самого себя решил остаться в Нью-Йорке на недельку, зайти в МоМА и в Метрополитен-музей, послоняться по Бродвею, навестить секс-шопы на 42-й улице и одноклассников, обосновавшихся тут еще в начале восьмидесятых.
Симпатичный сотрудник Дельты не сразу понял, что я от него хочу. Прочитал мне нотацию с глубокомысленным видом: «Вы не должны были обращаться ко мне. Для таких как вы есть специальное бюро. Кажется, на третьем этаже».
— Кажется? Тогда вам придется самому поменять мне авиабилет.
Вертел и вертел мой немецкий паспорт, нервно покашливал, то и дело смотрел на часы и несильно стучал кулачком по пульту. Тянул время… вел себя так, как будто я попросил его о чем-то невозможном, вроде путешествия на Марс.
Назойливо напоминал мне, что мой самолет вылетает уже через час и что мне пора идти к воротам… Наконец он смилостивился и оформил мне новый билет в Берлин через Франкфурт, только уже не в первом, а в эконом-классе.
Садясь в такси, я от волнения нарушил железное правило — не садиться рядом с шофером. Шофер такси, точная копия шофера в Цинциннати, даже его золотая цепочка на толстой шее тоже была с пятью крестами, посмотрел на меня с опаской, а потом, убедившись в том, что у меня нет дурных намерений, спросил, посмеиваясь: «Ты что… хочешь меня ограбить или отсосать?»
— Ни то, ни другое. Я только хотел посмотреть на город через ветровое стекло…
— Посмотреть на город? Ты гребаный турист?
— Ну да. А ты за кого меня принял?
— За гангстера-иностранца, который прибыл в Биг Эппл чтобы замочить кого-то и в тот же день улететь на родину.
Он подвез меня к неказистому пятиэтажному дому на одной из восьмидесятых улиц Вест-Сайда.
Вылез из такси.
…
Дома, дома, дома.
Какая плотная застройка! Бездушный, голый, довлеющий себе урбанизм. Не продохнуть. Люди, которые тут жили раньше — были не живыми существами, а придатками к фабрике, магазину или банку. А высокая преступность в этих краях была не только местью неправильной шестеренки, не нашедшей своего места в механизме, но и естественной реакцией человека на украденное пространство, солнце, воздух, зеленый мир, свободу. Постройка Центрального парка была лишь частично удавшейся попыткой понизить урбаническое напряжение этих мест.
Один чернокожий парень сдавал тут нелегально несколько маленьких комнатух на крыше по 25 долларов за ночь. Останавливались у него бедняки, малоуспешные карманники и пуэрториканские шлюхи…
Он узнал мой голос, открыл мне зарешеченную дверь и, ни слова не говоря, забрал у меня сотню и выдал ключ от «номера». Потащился наверх по грязной лестнице. Когда был уже на втором этаже услышал его бурчание: «Ты, я смотрю, разбогател. Будь осторожен, позавчера в соседнем дворе прижмурили одного цветного».
— Может, кто из твоих постояльцев отметился?
— Возможно.
Поднялся в номер. Там стояли — койка, стул, небольшой шкаф и старое радио на тумбочке. В предбаннике был закуток с крохотным душем и толчком, а над койкой висела картинка, до того засиженная мухами и засранная тараканами, что разобрать, что на ней нарисовано, не было никакой возможности. Из соседних номеров доносились мужская ругань и женский плач. И еще — какие-то глухие удары, как будто кто-то бился головой в стену. Вспомнил анекдот про негра, который любил, когда боль проходит…
Из окна было видно только серую стену другого дома. Без окон и даже без граффити. Сквозь грязь и облупившуюся краску проступали старинные буквы: LONELY CLUB.
Одинокий крюк торчал из этой стены. Ржавый и жуткий. Мое воображение тут же пририсовало к нему целую гроздь повешенных на нем чернокожих без штанов.
Неожиданно прямо из стены высунулся мой синелицый двойник и уставился на меня. Показал мне рукой вниз…
Я посмотрел туда и увидел не замызганный двор, а как бы дно океана. Между розоватыми кораллами плавали не знакомые мне рыбы, по песку ползали крабы, морские звезды и пауки. Тут же лежал труп с распоротой грудной клеткой. Его руки и ноги сожрали акулы.
Я отошел от окна и задернул грязную занавеску.
…
Решил освежиться…
Вышел на улицу… прошел несколько кварталов… оказался на Бродвее, свернул направо и двинул на юг. К манящей меня сорок второй улице.
Но так до нее и не дошел. Свернул куда-то, потом еще раз, еще…
Как будто дьявол вёл меня за руку.
Сам не знаю как, оказался перед мрачным высоким зданием, на одиннадцатом этаже которого размещался ночной клуб Бонанца, попасть в который можно было только поднявшись по пожарной лестнице, небрежно прикрепленной к фасаду.
Почему-то я был твердо уверен в том, что мне надо непременно зайти в это заведение, что меня там ждут. Вскарабкался по стонущей и дрожащей лестнице, поминутно теряя дыхание и рискуя сорваться вместе с ней в пропасть.
Влез в клуб через высокое открытое окно.
…
В небольшом помещении стояли несколько столиков, за которыми сидели посетители.
За полукруглой барной стойкой помещался уютный толстяк-бармен с шейкером в руках, лицо и лысина которого показались мне знакомыми.
У стойки сидели шесть монашенок-урсулинок и пили Манхэттен. Когда я вошел, все они посмотрели на меня, и я заметил, что у них — одинаковые лица, похожие на монгольскую маску демона.
За одним из столиков сидела пожилая дама в лисьем манто. Она приветливо помахала мне рукой в белой перчатке и пригласила сесть за ее столик.
Как только я сел, к нам подошли три официанта в малиновых пиджаках и зеленых галстуках и заговорили одновременно.