Они говорили так быстро, что я едва их понимал.
Первый: «Не желаете ли жареного осьминога?»
Второй: «Или лучше — шампиньонов с сенегальскими раками?»
Третий: «Я принесу вам все, что угодно, только не куриное суфле. Это не американская еда! Есть его тут — не патриотично. Идите к своим. У нас приличное заведение!»
Первый: «Заявляю вам официально — пасту с пармезаном в нашем клубе не подают! Да-с, не подают! Даже иностранцам. А тем более тем, кто оттуда. Оттуда, понимаете?»
Второй: «Так же как и ванильный пудинг. Его лопают только суфражистки. Пейте апельсиновый сок, он оживляет покойников! И не ешьте паштеты, это вредно!»
Третий: «Исчезните, мистер. Вам тут не место!»
Первый и второй вместе: «Не место!»
Я хотел встать и уйти, но мне на плечо положила руку мексиканка с высокой грудью.
— Хочешь покинуть нас? Брезгуешь? Но ведь ты даже не попробовал наш фирменный десерт!
Она многозначительно улыбнулась и расстегнула блузку… вывалила левую грудь, как мешок с мукой, на живот. Я заметил синие жилки под ее кожей и отвел глаза.
Неожиданно в клуб ворвались трое расхристанных солдат… у каждого из них был в руках баскетбольный мяч. Один из солдат залихватски крикнул бармену: «Эй, дядя, где кольцо? Нам нужно тренироваться. На носу чемпионат мира. Ура!»
И тут же на стене клуба появилось кольцо, только не баскетбольное, а цирковое. Через которое прыгают на арене дрессированные тигры. Кольцо это загорелось, в него прыгнула большая черная пантера.
Пантера эта потом подошла ко мне и сказала: «Милый, ты был так добр, и я хочу оказать тебе услугу. Я спасу тебя. Потому что я прыгунья. Хочешь прыгнуть вместе со мной с одиннадцатого этажа? Уверяю тебя, мы не разобьемся. Это ведь совсем не то, что падать в самолетном кресле с одиннадцатикилометровой высоты после взрыва топливного бака. Это вовсе не так опасно. Особенно для пантер и магистров…»
Тут я заметил, что это не пантера, а рыжая Трэси, в своих тёмно-красных узорчатых колготках и бордовом бюстгальтере.
Огромный хор мертвых банкиров, выстроившихся вдоль границы Центрального парка затянул: «Once there were green fields kissed by the sun…»
Солировал президент Рузвельт.
Я покорно пошел за Трэси… потому что все уже понял. Мы вылезли на шаткую лестницу и, взявшись за руки, бросились вниз.
Как Трэси и обещала, мы не разбились.
Чемодан
Без пятнадцати три ночи меня разбудил громкий стук в дверь.
Точно знаю, когда, потому что у меня прямо перед носом, на столике рядом с кроватью, — стоят электронные часы с крупными светящимися цифрами. Золотистыми. Но слегка отдающими в лиловое. Вообще-то это радиобудильник. Но я терпеть не могу музыку или новости слушать спросонья. Новости — гадость. Музыка — тоже. Особенно та, которую сейчас передают по радио. На двух оставшихся каналах. Я люблю просыпаться в тишине, поэтому радио я в будильнике отключил сразу и навсегда. И не жалею. Я, после того как проснусь, люблю сны вспоминать, даже записываю то, что не забыл, в специальную тетрадочку. Потому что мои сны — это единственная вещь на свете, которая меня еще удивляет и интересует. Все остальное — изо дня в день повторяющийся кошмар. Надоело пережёвывать одно и то же. Вставать, есть, тащить на себе день… бессмысленный день, не сулящий ничего хорошего.
А сны… они всегда новые… скурильные, забавные… как прежняя жизнь… как короткие существования предметов внутри сюрреалистических картин.
Как же жалко, что берлинские музеи разгромлены и разграблены воинствующими мусульманами и следующей за ними по пятам местной и восточноевропейской чернью! Мне не жалко второй уже раз сожженного здания Бундестага, черт с ним, с этим имперским монстром… мне жалко работы Клее и Эрнста, затоптанные ногами этих идиотов, мне жалко взорванного как когда-то Пальмира, Пергамского алтаря… объявленного салафитами вслед за Иоанном Богословом «престолом Сатаны».
…
Вставать не хотелось. В спальне было холодно, отопление не работало уже несколько лет. Хорошо еще электричество не выключают по ночам как раньше. И воду. Тело ломило, в вены кто-то впрыснул ртуть. А под язык положил свинцовую монету.
Я приподнял голову, с трудом разлепил глаза и попытался определить, в какую дверь стучали. Квартирная, стальная дверь далеко от моей кровати, по ней, как громко ни колоти, я не проснусь. А дверь в спальню стеклянная, звучит по-другому.
Может быть, не в дверь стучали?
В окно что ли? На пятом этаже?
Черт возьми! Опять постучали. И как громко!
И еще… как будто кто-то глухо проорал что-то. Или пролаял.
Или прохрустел, как сухой песок, когда по нему солдаты идут в кирзовых сапогах.
Может быть, «ёжики» пришли… с обыском?
В конце октября в три часа ночи очень темно. Включить свет лежа я не мог, выключатель у торшера сломался, а я так и не собрался его починить.
Пришлось моргать, протирать глаза… массировать ступни и лодыжки… охать, ругаться.
…
Сел на кровати. Холодный пол обжег мне ноги.
Я увидел. И понял. Понял, в какую дверь стучали.
О, господи… Не во входную. И не в дверь спальни.
Стучали в жуткую, незнакомую мне дверь, которая, как иудейское надгробье возвышалась зловещим темным прямоугольником в трех метрах от меня. Дверь не в стене, а в дверной коробке, в раме. Посереди комнаты. На двери были отчетливо видны огненные буквы: «Мене, мене, текел…»
Откуда она тут взялась?
Фак!!!
Укусил себя за большой палец левой руки. Не помогло.
Закрыл глаза. Подождал с полминуты. Открыл. Дверь все еще тут. Надпись горит.
Прочитал короткую молитву, прокашлялся, выматерился на родном наречии.
И это не помогло.
Кто-то еще раз громко и властно постучал в эту дверь, не ведущую никуда.
Встал, подошел к двери.
Где тут были буквы? Пропали.
Тяжелая дверь. Обита позеленевшей медью. Похожа на дверь монастыря или старинного собора. Рама — из грубо обструганного дерева. Потрогал поверхность двери. Холодная и как будто гравированная.
И током бьет от нее.
Еще раз постучали. Дверь загремела как листовое железо, если по нему молотком шарахнуть. Глумливая надпись опять выступила на меди. Прямо перед моим носом.
Машинально спросил: «Кто там?»
В ответ услышал знакомый голос: «Да открывай же скорее, тут так холодно! Шевелись, идиот, скотина, подонок! Я оторву тебе руки и откушу тебе голову, толстый ублюдок!»
Голос был похож на голос моей многолетней сожительницы, Пьеры.
Только голос этот был глухой и страшный. Голос… как бы смешавшийся с треском ломающегося дерева… или ломающихся костей. Голос нашего впавшего в буйное помешательство времени.
А Пьера обычно говорила взвешенно, звонко и приветливо.
Дрожа от страха, заглянул за дверь. Никого.
Обе стороны двери были одинаковыми. Ни замков, ни ручек…
И тут… деревянная рама, в которой дверь висела на солидных бронзовых петлях, растаяла в воздухе, исчезла у меня на глазах… и я понял, что передо мной не дверь вовсе, а чемодан, поставленный на попа. Старомодный. С заклепками на углах. Большой, но не громадный. Обитый потрескавшейся кожей.
Сбоку у него была ручка и два латунных замка.
Голос Пьеры доносился изнутри чемодана.
Она хочет, чтобы я выпустил ее из западни. Понятно.
Ничего не понятно. Пьера умерла два года назад. Урну с ее прахом похоронили на кладбище, заросшем столетними елями. В Аренсфелде. Неделю назад я был на ее могиле. На велосипеде ездил. Ведь эс-бан давно не работает. Боялся, что по дороге подстрелят. Сейчас много всякой сволочи шатается по улицам с оружием. Людям нечего есть. Во всех больших городах участились случаи каннибализма. Европа непоправимо деградировала. Еще немного и конец.
Очистил могилу от пожелтевшей листвы и прикрыл еловыми ветками. Посидел несколько минут на пластиковом ведре, погрустил. И не слышал ни стука, ни голоса.
…
Включил верхний свет.
Легче от этого не стало. Чудовищный чемодан при электрическом свете выглядел еще чудовищнее. На его кожаных боках — были вытеснены жуткие сцены каких-то отвратительных ритуалов с человеческими жертвоприношениями. На крышке был изображен дьявол в пятиконечной звезде.
Крики, доносившиеся из его чрева, не утихали, наоборот, казалось, стали громче.
— Выпусти меня, выпусти, кретин! Тут холодно. Вороны выклевали мне глаза… я хочу посмотреть на тебя пустыми глазницами, любимый. Я хочу облизать тебе грудь, выгрызть тебе сердце и бросить его адским псам.
Брань эта обжигала мне душу как кипяток… заставляла вибрировать мои нервы.
Я боялся, что проснутся соседи, начнут звонить… вызовут полицию. Полицейские будут раздражены тем, что их потревожили из-за таких пустяков. Приедут, посмотрят на чемодан, послушают крики… и решат, что я — маньяк, запирающий женщин в чемоданах… Могут пристрелить на месте. С них станется.
Бред, бред, бред. Не может мертвая Пьера сидеть в чемодане и грозить выгрызть мне сердце. Живая Пьера со мной не ругалась и никогда не хотела причинить мне вреда. Мы жили с ней душа в душу.
…
Может быть, вытащить этот чемодан на улицу и отнести его куда-нибудь, подальше от дома. Бросить в озеро? Например, в Малховерзее. Нет, не дотащу, далеко. И опасно.
Я ретировался в кухню, вскипятил воду. Съел бутерброд с маргарином и соленым турецким сыром, остатками былой роскоши. Выпил немного горячей воды. Посмотрел в окно. На нашей улице все было как обычно. Редкие бронированные машины проезжали под огромными тополями. Синие фонари не светили, а мерцали как глаза огромной кошки. Серые бетонные стены окрестных домов с ужасными следами от осколочных снарядов наводили тоску. На небе сияли четыре звезды. У мусорного ящика лежала бездомная цыганка. У нее в ногах, в зловонном тряпье копошились крысы. В полуразрушенном здании, в котором раньше помещался магазин КАЙЗЕР мелькали тени, там веселилась молодежь. Наверное, кого-то избивали ногами.