1 Иванов-Разумник и Д.М. Пинес датируют письмо серединой 1857 г. (см. их комментарии в: Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 843). Мы же полагаем, что оно написано в 1858 г., поскольку тут идет речь о «распространении дешевых газет»: в 1857 г. таких газет было только две («Сын Отечества» и «Золотое руно»), в 1858 г. к ним добавились еще две («Иллюстрация» и «Листок для всех»). Кроме того, формат газеты в 1858 г. был увеличен (Греч пишет о «расширении журнала»).
2 По воспоминаниям П.С. Усова, «отношения между Гречем и Булгариным, бывшие <…> в 1849–1850 году искренние, дружеские, стали постепенно охлаждаться, причем всякая мелочь, прежде проходившая бесследно и неизбежная при издании ежедневной газеты, стала впоследствии каждый раз обращаться в бурю. Греч обвинял Булгарина в утайке акта (согласно которому после смерти Булгарина его право на половину доходов от издания «Северной пчелы» должно было перейти не к его детям, а к А.Н. Гречу. – А.Р.), а последний первого в взведении на него неблагородного поступка. В 1853 году, когда несуществование акта в официальных книгах сделалось несомненным, раздор между обоими издателями принял размеры более прежнего, хотя они еще видались друг с другом; столкновение между ними по поводу статей о Контских было только одним из эпизодов их размолвки. Они стали отзываться друг о друге колко, язвительно. В 1855 году <…> вражда <…> приняла еще большие размеры. Они перестали видеться друг с другом» (Усов П.С. Ф.В. Булгарин в последнее десятилетие его жизни. С. 326). 15 мая 1855 г. Булгарин писал И.П. Липранди, пытавшемуся примирить Греча и Булгарина: «Чего хочет от меня Н.И. Греч!!!??? – Моего тела и моей крови? Пусть придет взять! Стыд и срам! На могиле нашей, аки вран хищный, хочет отнять у меня кусок хлеба, кровью и мозгом зарабатываемый!! Прошу вас покорнейше, прочтите и отошлите ему сегодня большое мое письмо<…>. Сущая чума нашла на меня! Каждый час вспоминаю предостережение нынешнего приятеля Н.И. Греча [Ф.Н. Глинки]: “Берегись Греча, он продаст тебя!” Не верил я – а теперь удостоверился! За грош режет!» (ОР РГБ. Ф. 18. К. 5. Ед. хр. 10. Л. 3; с неверным архивным шифром и рядом ошибочных прочтений было опубликовано Н.Я. Эйдельманом в его книге «Тайные корреспонденты “Полярной звезды”» (М., 1966. С. 162)). 3 марта 1856 г. Булгарин писал Усову: «Я никак не понимаю, какую цель имеет Н.И. Греч, штурмуя меня самыми оскорбительными бумагами! В последнем письме своем, сообщенном мне чрез посредство Ивана Петровича Липранди, Н.И. Греч называет меня трусом, а, между тем, в том же письме, пишет, что если я вызову его на дуэль, то он немедленно будет жаловаться обер-полицеймейстеру! Как это понять и как растолковать?» (Усов П.С. Ф.В. Булгарин в последнее десятилетие его жизни. С. 322). Лишь осенью 1856 г. при посредничестве П.С. Усова «мир официальный был восстановлен, но о прежнем дружестве между ними не было более речи» (Там же. С. 327). 7 июля 1857 г. Греч писал А.П. Глинке: «Булгарин в Дерпте, все еще в том же положении (Булгарин был тяжело болен. – А.Р.): ест, пьет и ругается. Слава богу, что я с ним кончил» (РГАЛИ. Ф. 141. Оп. 3. Ед. хр. 24. Л. 108 об.).
3 20 мая 1859 г. А.С. Усов купил долю Булгарина в «Северной пчеле» за 13 000 рублей серебром, с тем, чтобы вступить во владение ею с 1 января 1860 г. См.: Усов П.С. Ф.В. Булгарин в последнее десятилетие его жизни. С. 331.
Был ли Булгарин автором первой книги о Пушкине? [849]
В своей остроумной статье «Кто был автором первой книги о Пушкине?», основанной на внимательном чтении ряда текстов Булгарина и анонимной брошюры «Разговор помещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующего в оном учителя российской словесности» (М., 1831), а также на подключении контекста взаимоотношений Булгарина и Пушкина, Михаил Гронас выстраивает красивую и, на первый взгляд, убедительную конструкцию, доказывающую, что автором упомянутой брошюры был Ф.В. Булгарин[850]. Однако конечный вывод Гронаса основывается лишь на косвенных уликах, прямых свидетельств обнаружить ему не удалось, и, как мне представляется, даже если бы наблюдения и логика автора были бы верны, вынести решительный приговор все равно было бы нельзя. Максимум, что можно было бы сделать, это (использую формулу, которую практиковало законодательство того времени) «оставить Булгарина в сильном подозрении».
Однако, на мой взгляд, конечный вывод автора можно оспорить, что я и попытаюсь сделать в этих заметках. Тем не менее сразу же отмечу, что появление статьи Гронаса могу только приветствовать. Гронас провел тщательный анализ текста брошюры, сделал ряд интересных наблюдений, справедливо отметив ряд параллелей «Разговора» и статей Булгарина и, тем самым, дал основу для дальнейшего обсуждения вопроса об авторе брошюры.
Мне уже приходилось отводить атрибуцию Булгарину одной книги[851], однако там были очень четкие доказательства в пользу авторства другого лица. В случае с «Разговором…» дело обстоит не так просто.
Попробуем вставить «Разговор…» в более широкий литературный и издательский контекст.
Вначале обратимся к тексту брошюры. Гронаса интересовали главным образом текстуальные совпадения в ней с булгаринскими откликами на «Бориса Годунова». Мы же сопоставим выраженную в ней литературно-эстетическую позицию с литературно-эстетической позицией Булгарина.
Брошюра представляет собой беседу помещика с провинциальным учителем словесности, который явно выражает мнение автора. Он отстаивает классицистские взгляды; внешне, правда, учитель отказывается от оппозиции классицизма и романтизма: «Все мы, кто хоть немножко поучился, читывали поэмы и древние, и новые, да кому приходило в ум разделять их на классические и романтические? Знающие толк восхищались хорошим и порицали дурное». Однако на деле его взгляды предельно нормативны, причем он воспроизводит классицистские представления о норме. В частности, он утверждает, что «поэма должна иметь необходимо связь в продолжении всего повествования и сохранять, хотя не вполне, освященные веками правила», резко отзывается о романтизме и отстаивает жесткую жанровую классификацию: «…те, которые, по словам Вольтера, не умели написать ни трагедии, ни комедии, начали писать драмы, а к тому прибавить можно: не умевшие и драмы написать стали сочинять мелодрамы и тому подобное, так поэтому я думаю, что и бесправильный романтизм; или, сказать пооткровеннее, это бессмысленное слово выдумано теми, которые не умели написать ничего правильного». Учитель даже о Шекспире отзывается с пренебрежением: «Есть нечто подобное [“Борису Годунову”] в драматических произведениях Шекспира, да все-таки посовестнее. К тому же Шекспир писал тогда еще, когда одноземцы его и понятия не имели об изящном вкусе»[852].
Булгарин же отнюдь не был сторонником классицизма. В его диалоге «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве» альтер эго автора говорит: «…почитаю Расина и Корнеля великими писателями своего времени и своего народа, но вообще не люблю французской школы, которую в литературном свете, не знаю почему, называют классическою. <…> Действие в них [пьесах французских трагиков] обращается в весьма тесных пределах, сжато излишними приличиями, из которых французы составили себе мнимые законы. <…> Можно ли втеснить природу в одну форму – когда всякая страсть действует отлично во всех душах <…>. Главные основания и, по-моему, недостатки этой школы суть три единства»[853]. И в других своих публикациях Булгарин отрицал значимость правил: «…в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в целом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих характер. Если в сочинении происшествия не связаны между собою – это недостаток природного действия, и поэт накидывает покров на промежутки. <…> Кто покоряет сердца читателей, кто нравится невольно всем – тот истинный поэт, к какому бы роду ни принадлежали его произведения»[854]. И о Шекспире он всегда отзывался панегирически; например, в упомянутом диалоге Булгарин несколько раз называл Шекспира великим[855]. Показательно, что, откликаясь на публикацию фрагмента из «Бориса Годунова», он восклицал: «Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»[856]
Как видим, булгаринские взгляды на принципы драматургии прямо противоположны взглядам автора брошюры. И в целом эстетическая программа Булгарина-критика была весьма широка. Так, излагая свою трактовку истории русской литературы, он называл Н.М. Карамзина «основателем новой русской словесности», про В.А. Жуковского писал, что ему «досталась слава быть преобразователем русского стиха и пересадителем английского и немецкого романтисма на русскую почву. Первый поэт наш, А.С. Пушкин, есть только следствие Жуковского <…>»[857]. Он вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <…>школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамы школьных правил и условий»[858]. И это правда: Булгарин очень сочувственно относился к романтизму, дружил с К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым и печатался в их альманахе «Полярная звезда», обычно (если они не выступали против него) положительно отзывался о произведениях Н.А. Полевого, Е.А. Баратынского и др. Он с энтузиазмом приветствовал романтические поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы»